Я что, похож на сумасшедшего? - хотелось мне спросить. Но вместо этого покачал головой и сказал:
- Нет, сэр.
- Вы ничего не покупали?
А что там можно купить?
- Нет, сэр.
Он просканировал мое лицо, пытаясь разглядеть признаки нервозности или беспокойства. А мне было просто холодно. Потом, обмакнув в чернила штамп, офицер шлепнул отметину в мой паспорт. Возвращая мне документ, он произнес:
- Auf Wiedersehen.
Я кивнул в ответ. Прежде чем подойти к высоким воротам, за которыми открывался "американский сектор", я преодолел еще два препятствия с паспортом в руке. Дежурили уже трое контролеров: один провел заключительную проверку моей визы и открыл ворота; двое других (я усмехнулся про себя) наблюдали за действиями своего коллеги. Может, это была гарантия, что по ту сторону границы не окажется тот, кто ее охраняет? Может, тотальная слежка друг за другом и помогала им держаться всем вместе, взаперти?
Возможно, пограничник прочитал мои мысли. Возвращая мне паспорт, он произнес безрадостным, но твердым голосом:
- Можете идти.
Затем, открыв ворота, он сделал мне знак двигаться вперед. Я снова был на Западе. Уже у входа в метро я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на чекпойнт "Чарли". Но он исчез, растворился в белой пелене. Снег, как всегда, стирал с лица земли все, что мы предпочитаем не видеть.
Глава шестая
Фитцсимонс-Росс работал, когда я вернулся домой. С малярной кистью в руке, он энергично наносил голубую грунтовку на черный холст. Стереосистема выдавала джазовую импровизацию, и эту какофонию удачно дополняла дикарская анимация в исполнении моего соседа. Заляпанный аквамариновой краской, он походил на туземца из племени туарегов.
Наблюдая за тем, как он, пританцовывая под музыку, ловко и профессионально орудует кистью, я невольно залюбовался и позавидовал его умению растворяться в происходящем, находить радость и утешение в единении с холстом и в то же время контролировать каждое свое движение. Наверное, в этом и есть великое притяжение искусства: в процессе творчества ты чувствуешь себя властелином мира. Как только твоя картина оказывается в руках галериста - или твоя рукопись у редактора, - она уже не принадлежит тебе, ее судьбой распоряжаешься не ты. Но пока ты работаешь, она твоя. Наверное, каждому мастеру знаком этот сладкий миг "здесь и сейчас", когда что-то щелкает у тебя в голове. И ты уже не задумываешься о том, что произойдет дальше. Ты просто делаешь свое дело. Работа накрывает тебя с головой. Тебя затягивает в воронку вдохновения, и ты подчиняешься неведомой силе, которая увлекает вперед.
Глядя, как Фитцсимонс-Росс атакует холст, я думал только об одном: Вот он. Момент. Самая необузданная и страстная любовь. Чистое сумасшествие.
Я тихонько прокрался наверх - мне не хотелось нарушать эту идиллию. Когда я зашел к себе, то увидел на столе клочок бумаги, на котором было нацарапано:
"Был сегодня днем в "Стамбуле", и Его Превосходительство Омар сказал, что тебе звонила секретарь герра Велманна. Просила, чтобы ты ей перезвонил".
Внизу стояла подпись Аластера.
В мастерской гремела музыка. Хотя я безумно устал после долгого дня на той стороне, я знал, что, если попрошу приглушить звук, это убьет момент. Поэтому я открыл бутылку вина и свой блокнот и остаток вечера посвятил бумаге. Музыку вырубили в четыре утра. Я так и не ложился, поэтому решил спуститься вниз. Фитцсимонс-Росс сидел за кухонным столом, в руках у него была бутылка водки, и он как раз наливал себе стакан, дымя "Голуазом". Выглядел он неважно: выжатый как лимон, с обезумевшим взглядом и весь в краске, словно попал под обстрел фонтанирующих струй Джексона Поллока. Я посмотрел на холст, над которым он работал всю ночь. Острые линии квадратов и прямоугольников, столь характерные для его предыдущих картин, вдруг оплавились по краям. Эффект был гипнотический - казалось, будто прежний, жесткий, геометрический мир смягчился, приобрел иные очертания. Голубая грунтовка уже не была той яркой лазурью, которая навевала мысли о Санторини в раскаленный от жары полдень. Теперь этот голубой приобрел более темные, тревожные и даже суровые оттенки. В нем скорее проступал Берлин, но не Греция - впрочем, я бы не осмелился поделиться этим наблюдением с Фитцсимонс-Россом, дабы не нарваться на поток оскорблений. Как бы то ни было, он первым начал разговор, отставив бутылку и подняв на меня глаза, которые, хоть и тяжелые после ночного марафона, по-прежнему излучали странный свет, прожигающий насквозь, - видимо, его накал снижался только после того, как он вводил себе дозу.
- Не заметил, как ты пришел, - сказал он.
- Ты был занят.
- Ты не просил выключить музыку.
- Я не хотел мешать тебе. Ты был так увлечен работой.
- Выходит, ты шпионил за мной.
- Хорошее полотно.
- Это не "полотно", это картина, черт возьми.
- И все равно она мне нравится.
Фитцсимонс-Росс пожал плечами. Потом вдруг взял с полки за спиной какой-то предмет:
- Прочитал этот хлам. - И швырнул предмет мне через стол. Это была моя книга о Египте.
- Где ты это достал?
- Купил, между прочим.
- Неужели? - спросил я.
- Только не прикидывайся, будто чертовски удивлен. Здесь есть английский книжный магазин, недалеко от Cafe Paris на Кантштрассе. И, voila, Томас Несбитт о Египте.
- Я польщен.
- Это не значит, что мне понравилось.
- Не понравилось?
- На самом деле мне показалось, что книга чертовски мудреная для начинающего писателя… только учти, это не комплимент. Ты талант. Ты отменный наблюдатель…
- Так и слышу "но"…
- "Но" - это не критика. Скорее наблюдение.
- Может, поделишься?
- Жизнь тебя еще не трахнула как следует. Может, тебе и кажется, что все было. Несчастные родители, пара романов, которые ни к чему не привели, а все потому, что ты не хотел связывать себя обязательствами…
- Я этого не говорил.
- Да это ясно и без слов, Томми-бой. У тебя на лбу это написано. Пожалуйста, любите… только не давите на меня.
- Это несправедливо, - сказал я, а про себя подумал: черт возьми, когда он успел так хорошо изучить меня?
- Может быть. Зато в точку. Ты спросишь, как я могу судить об этом? Да я слеплен из того же теста, мой мальчик. Тебе необходимо испытать настоящую боль, Томми-бой. Она немного остудит твой ум - его у тебя в избытке - и погрузит в другую реальность. Только не думай, что я делюсь своим опытом. Со мной все иначе - мне в этом деле помогает старый добрый герыч.
- Ты когда-нибудь любил?
- Неоднократно.
- Я имею в виду, по-настоящему.
Он кивнул на бутылку и свободный стул за кухонным столом. Я подошел к буфету, достал стакан и присоединился к нему. Он налил водки и подвинул ко мне пачку "Голуаз".
- По-настоящему? - повторил он, передразнивая мой акцент. - Любил ли я по-настоящему?
- Кажется, так звучал мой вопрос.
Он осушил свой стакан и тут же налил еще:
- Отвечаю. Я думал, что встретил человека, с которым хотел бы прожить всю свою жизнь. Хозяин галереи в Лондоне. Но не тот, с кем я сотрудничаю. Я никогда не смешиваю эти два мира - работу и личную жизнь. Нет, у Фредерика была своя галерея, совсем в другом месте, и он держался в стороне от моего бизнеса. Помимо всего прочего, он был старше меня на двадцать шесть лет. Блестяще образованный - выпускник Харроу и Оксбриджа, аристократ до мозга костей. В нем было все, что я ненавижу в этих чертовых бриттах и чем втайне восхищаюсь. Будучи отпрыском довольно известной фамилии, он, конечно, скрывал свою нетрадиционную ориентацию. Женился на несчастной глупой аристократке - разумеется, блондинке - по имени Аманда. С него, конечно, содрали семь шкур, когда она узнала его "маленький грязный секрет". К тому времени в его жизни уже появился я. Когда мы познакомились, он разрывался между желанием жить так, как ему хочется, и необходимостью проживать жизнь, к которой его обязывало положение. "Надо соблюдать внешние приличия, старина"… и прочий вздор в духе Теренса Раттигана. Но потом я вошел в его жизнь, а он в мою. И это было так правильно, черт возьми. Я нашел свою половинку, он - свою. Мы нашли друг друга. Прошло несколько недель - и свершилось. Он решил уйти из семьи и жить со мной. У меня была студия в Хэкни - жуткое место, но дешевое. Но Фредерик был Фредериком, и он подыскал нам квартиру в Мэйфере. Маленькую, но замечательную. Мы стали обустраивать наш быт. Вместе выходили в свет, и нас стали воспринимать как пару. Это было семь лет назад, тогда на такие отношения смотрели иначе. Фредерик не скупился, он щедро оплачивал свое право жить открыто, поддерживая наш союз и деньгами, и связями. "Почему я должен скрывать тот факт, что впервые в своей жизни по-настоящему счастлив?" - сказал он мне за день до своей смерти. И это были слова человека, который даже со мной не откровенничал о своих чувствах.
- Как он умер? - спросил я.
- Чисто. Сердечный приступ за рабочим столом в собственной галерее. Он говорил по телефону, когда… Сердце попросту не выдержало. Да и как иначе, если на протяжении всей жизни сигареты, красное мясо и постоянная борьба. Ему было только пятьдесят три года, и мы были вместе всего лишь восемь месяцев. Восемь незабываемых месяцев. Видит Бог, Фредерик был парень с норовом. А я… думаю, ты уже успел заметить, что я далеко не ангел и не самый уравновешенный тип. Но, как бы тебе это объяснить? В те месяцы, что мы были вместе, я каждое утро просыпался с мыслью: со мной Фредерик, и жизнь чертовски хороша. Это был первый и последний раз, когда я смотрел на мир с каким-то по-детски наивным оптимизмом. Смерть Фредерика убила его. Убила навсегда.
- Не зарекайся.
- О, уж я-то знаю. Я слишком хорошо знаю, что это был мой так называемый звездный час, а теперь…
- Возможно, он был не последней любовью твоей жизни.
- Опять ты заводишь свою "Поллианну". Та часть моей жизни умерла и похоронена. Возврата к ней нет. И я счастлив, что у меня есть Мехмет - три раза в неделю, никаких обязательств, никаких тормозов.
- Тем временем твои картины становятся все более мрачными.
- Возможно, потому, что я примирился со своим существованием. У меня есть работа. Есть любовник, который мало что значит для меня и от которого мне ничего не нужно, кроме тупого секса. Мне достаточно продавать по одной картине в год, чтобы оплачивать свои пороки. И благодаря твоей аренде, мне удалось заткнуть рот своему домовладельцу, будь он неладен. Так что жизнь идет своим чередом… и довольно сносно… для наркомана. - Он затушил окурок и сказал: - На этой ноте… кажется, вам давно пора ложиться спать, молодой человек. А мне, как известно, для хорошего сна надо принять "лекарство". И поскольку ты не выносишь вида иголок, слабак…
- Не продолжай, - сказал я и пошел к себе.
Я проспал до полудня и проснулся от знакомых звуков - Фитцсимонс-Росс и Мехмет занимались любовью. Чтобы перебить этот мерзкий саундтрек, я включил радио на полную громкость. Приготовил завтрак, принял душ и дождался, пока хлопнула дверь, возвещая об уходе Мехмета. Только после этого я выбрался из своего логова. Обычно после свидания с Мехметом Фитцсимонс-Росс смешивал краски, или натягивал холсты, или делал наброски - то, что он называл "черновой работой, без которой не обойтись". Когда я спустился вниз, собираясь выдвинуться в "Стамбул", чтобы позвонить, он поднял на меня осторожный взгляд, в котором угадывалось легкое смущение, и я тотчас догадался, что он сейчас скажет…
- Кажется, вчера ночью меня сразил приступ болтливости, - начал он, оторвавшись от смешивания красок.
- В самом деле? Я не заметил.
- Говорить о себе… это так банально и пошло. Так по-американски.
- И очень по-ирландски. Захватить тебе что-нибудь? Я на улицу.
- Две пачки "Голуаз" и еще литровую "Столичную", - сказал он, имея в виду советскую водку, которую пил всегда. - Там, в кармане моей куртки на вешалке, тридцать марок.
Видавшая виды коричневая кожаная куртка висела на старинной вешалке Викторианской эпохи. Я полез в карман и вместе с деньгами вытащил маленький целлофановый пакетик с белым порошком.
- Кажется, ты что-то забыл, - сказал я, показывая свою находку. Это определенно был героин.
- О, черт! - Он бросил краски и поспешил ко мне. - Я уж думал, что потерял.
Фитцсимонс-Росс протянул раскрытую ладонь, и я бросил в нее пакетик:
- Как видишь, нашлось.
- И в самом очевидном месте, куда я даже не заглянул. Господи, я совсем без головы.
Я вышел на улицу. В "Стамбуле" заказал кофе и попросил у Омара разрешения воспользоваться телефоном. Он выставил аппарат на прилавок. Номер телефона "Радио "Свобода"" был записан у меня в блокноте, и я позвонил в офис Джерома Велманна. Трубку взяла все та же строгая дама. Когда я представился, она произнесла привычным диктаторским тоном:
- Герр Велманн примет вас завтра в одиннадцать утра. У вас есть наш адрес?
- Да, я свободен завтра в одиннадцать, - ответил я, - и нет, вашего адреса я не знаю.
- Тогда записывайте, - сказала она, - поскольку в телефонном справочнике вы его уж точно не найдете. Вам необходимо принести с собой удостоверение личности. Без документов вас не пропустят. И не опаздывайте, у герра Велманна завтра очень плотный график.
На следующее утро я прибыл в офис "Радио "Свобода"" за десять минут до назначенного времени. Я надел единственный имевшийся в моем гардеробе цивильный пиджак из коричневого вельвета с замшевыми заплатками на локтях, черную шерстяную рубашку и темно-синие джинсы, которые не поленился отутюжить. Мне казалось, что я выгляжу очень даже в стиле богемы Гринвич-Виллиджа 1955 года, и для полноты картины не хватало только торчащего из кармана затрепанного сборника стихов Эдны Сент-Винсент Миллей.
Берлинское бюро "Радио "Свобода"" прописалось в невзрачном промышленном квартале города, словно в насмешку названном Веддинг. Прямо возле станции метро, откуда я вышел на поверхность, массивное офисное здание 1930-х годов занимал фармацевтический гигант "Байер". Здание нависало над унылым ландшафтом из жилых коробок и фабричных строений. Шоссештрассе - некогда пункт перехода границы, ныне закрытый, - маячил впереди, так же как и вездесущая Стена, очерчивающая восточную линию горизонта. "Радио "Свобода"" находилось через две улицы, на Хохштрассе, неподалеку от парка Гумбольдтхайн. Низкое неприметное здание из кирпича. Можно было предположить, что когда-то его занимала маленькая фабрика по производству точных инструментов. И гораздо труднее было представить, что ныне здесь находится западноберлинская штаб-квартира известной на весь мир радиовещательной станции. Зато любому прохожему сразу было понятно, что предприятие за этими стенами засекреченное. Его окружал высокий железный забор, какими обычно огораживают школьные спортплощадки в Нью-Йорке. Сверху была натянута колючая проволока. Мощная двустворчатая дверь крепилась болтами в углу забора. Над входом висела камера наблюдения, контролирующая улицу. Когда я подошел к двери и нажал кнопку звонка, из маленькой будки, что находилась внутри огороженной территории, выскочил крепкий охранник в синей форме.
- Ja? - произнес он, с подозрением оглядывая меня.
Паспорту меня был наготове, и я объяснил, что мне назначена встреча с герром Велманном. Он взял у меня документ и сказал: "Ждите". После чего ушел в свою будку, а меня оставил за забором подпрыгивать на холоде, чтобы хоть как-то согреться. Прошло минут десять, прежде чем он выплыл из будки и открыл ворота, наказывая мне:
- Идите прямо до двери с табличкой "Приемная". Там вас встретит фрау Орфф.
- Кто такая фрау Орфф?
- Секретарь герра Велманна.
Ах, вот как. Она.
- Могу я забрать свой паспорт? - спросил я.
- Заберете на выходе.
И он указал мне дорогу.
Я ожидал увидеть перед собой сухопарую угловатую тетку с повадками тюремной надзирательницы или матери-игуменьи. Но фрау Орфф оказалась на редкость эффектной дамой лет сорока пяти. Высокая, изящная, с копной длинных каштановых волос и ироничной улыбкой на лице, она вполне могла дать фору любой французской киноактрисе. Одета она была шикарно - черная кожаная юбка и красная шелковая рубашка. Я сразу же узрел обручальное кольцо на ее левой руке. Она это заметила. Как и то, что я остолбенел от ее красоты, - отсюда и ироничная улыбка. Она протянула мне свою прохладную руку и очень сухо произнесла:
- Прошу, герр Несбитт.
Из приемной, которая больше напоминала предбанник у кабинета врача, она провела меня через огромный офис открытой планировки, где стояло несколько десятков столов с раздвижными перегородками. Площадь помещения составляла никак не меньше трех тысяч квадратов, но мы шли так быстро (я делал над собой усилие, чтобы не пялиться на соблазнительно виляющие бедра фрау Орфф), что я даже не успел толком разглядеть обитателей этого крольчатника. В самом конце офиса располагались студии радиовещания: стены из звуконепроницаемого стекла позволяли видеть, кто сидит перед микрофоном. Наконец мы уперлись в стену с дверью и табличкой: "Джером Велманн. Директор".
Фрау Орфф открыла дверь. Мы зашли в приемную, стены которой были увешаны постерами, представляющими историю "Радио "Свобода"" начиная с 1950-х. Стол фрау Орфф, на котором царил безукоризненный порядок, стоял у двери кабинета. Она постучалась, и из-за двери донесся голос:
- Kommen Sie doch herein.
Она зашла в кабинет и тут же вышла, коротко бросив:
- Герр директор сейчас вас примет.