- Моя мать. Она полюбила. Полюбила хорошего человека, но, как она часто говорила мне незадолго до своей смерти, эта любовь привела ее в Халле и обрекла на жизнь, которая была совсем не той, что она рисовала себе в мечтах.
- От чего она умерла?
- От чего чаще всего умирают после сорока - от рака. В ее случае это был рак яичников.
- Когда это было?
- Шесть лет назад.
- Примерно тогда же умерла и моя мать.
- Сколько ей было?
- Сорок два. Тоже рак. Вот из-за этого.
Теперь и я затушил свою сигарету.
- Мне очень жаль, - сказала она, тронув меня за руку.
Ее пальцы были теплыми, но, как только они коснулись моих, она тотчас убрала руку, словно побоялась переступить черту или, возможно, послать неверный сигнал. Как же мне хотелось сплестись с ней пальцами, притянуть ее к себе… и разрушить все в этот неправильно выбранный момент.
- Она не была самой счастливой из женщин, - сказал я.
- Звучит знакомо. А твой отец?
- Он сложный парень. Бизнесмен. Бывший солдат. Очень дисциплинированный. Привык подчиняться приказам. И в то же время человек, который, как мне кажется, всегда хотел прожить другую жизнь.
- Что он думает о своем сыне-писателе?
- Похоже, он не знает, что со мной делать. Но в глубине души, я чувствую, сознает, что я живу той жизнью, какую он хотел для себя.
- Да, но он не писал книги.
- Книги - это громко сказано. У меня всего одна. Пока.
- Но очень хорошая.
Я осторожно посмотрел на нее:
- Ты прочитала?
- Не делай такое удивленное лицо, - сказала она, снова потянувшись за сигаретой.
- Где ты ее раздобыла?
- У Павла был экземпляр. Попросила почитать.
- Представляю, как его это позабавило.
- Он слишком хладнокровный, чтобы выказывать какие-то чувства. Но сказал, что книга "неплохая". Из уст Павла это величайший комплимент.
- А из твоих уст?
- Неплохо, - хохотнула она и добавила: - Какое имеет значение, что я думаю? Ты - публикуемый автор. А я простой исполнитель.
- Я бы так не сказал.
- Теперь ты уж точно шутишь.
- Переводчиков вряд ли можно назвать лишь исполнителями. Вы ведь doppelgängers.
- Какой триумф - быть чьей-то тенью.
- Вы облекаете в утренние слова то, что написано ночью.
- Неплохая метафора. Но готова поспорить, что ее придумал переводчик.
Настала моя очередь рассмеяться.
Принесли пиво. Мы чокнулись.
- А сейчас, пока мы не увязли в разговорах о родителях и профессиях, - сказала она, - нам все-таки нужно заняться твоим очерком.
Она полезла в сумку и достала отпечатанную рукопись на немецком языке, с многочисленными заметками на полях, выполненными очень четким и мелким почерком.
- Вижу, у тебя много вопросов, - сказал я.
- В основном это вопросы по выбору слов - мои варианты против твоих. Мы потом поработаем над этим. Но прежде немного критики, если ты не возражаешь. И сразу скажу, что я обсуждала это с Павлом сегодня днем, перед нашей встречей, поскольку он режиссер, а я всего лишь переводчик. Но как Ossi… и учитывая, что ты пишешь про город, в котором я прожила десять лет…
- Продолжай. Мне интересно твое мнение.
- У тебя получилась интеллигентно аргументированная статья. Но позволь мне сделать важное критическое замечание, а потом мы перейдем к более прозаическим вопросам по семантике. Ты рисуешь Восточный Берлин как серый, безжизненный город, лишенный человеческого тепла и красок…
- Все верно.
- Но предсказуемо.
- Это то, что я видел, что "наблюдал", как ты говоришь.
- И это то, что каждый западный писатель наблюдает в Восточном Берлине, или Праге, или, бог его знает, в Бухаресте, из-за которого - стараниями полоумного Чаушеску - и ГДР выглядит как Швеция. Я вот о чем, Томас, тебе следовало бы переработать некоторые части эссе и, возможно, отступить от привычных клише о "жизни в монохроме", которыми наши слушатели в ГДР уже сыты по горло.
- Но мое эссе не претендует на экстравагантность, а выполняет только ту задачу, которую поставил передо мной Джером Велманн: исполнить роль "американца, на один день попавшего в Восточный Берлин". То, что мой рассказ сконцентрирован на идее снега как метафоры… ну, уж тут меня никак не обвинишь в банальности.
Я произнес это с некоторой горячностью, которая вновь удивила меня. Дело не в том, что я пытался защитить свою территорию и потому вступил в жаркий спор. Я интуитивно чувствовал, что этот разговор становится частью эмоциональной игры, в которую мы оба втянулись за пивом и сигаретами, стараясь подолгу не смотреть друг другу в глаза.
- Извини, но строчки об "уродцах сталинской архитектуры, ныне украшающих Унтер-ден-Линден", или описание безвкусной еды, которой тебя кормили на Александерплац…Томас, твои слушатели на Востоке проживают с этим каждый день. Но что ты не увидел - да и как иначе, если это была твоя первая брачная ночь с Варшавским пактом, - так это жизнь, которая продолжается за фасадами архитектурных монстров и убогих магазинов. Жизнь без "Мальборо" и автомобилей, которые тарахтят не громче ваших газонокосилок. Жизнь, которой я когда-то жила со своим мужем…
Неужели было заметно, как я вздрогнул, услышав последние два слова? Конечно. И от Петры это не ускользнуло, поскольку она тут же добавила:
- Я больше не замужем.
- Ты долго была замужем?
- Шесть лет. Но это другая история, не сейчас. Я вот что пытаюсь сказать: там, где я раньше жила, в районе Пренцлауэр-Берг…
- Я был там.
- Ты был там? Каким ветром тебя туда занесло?
- Я просто прошелся по Пренцлауэр-аллее от Александерплац, потому что там архитектура совсем другая.
- Конечно другая. Она уцелела в войну. И где же ты там ходил?
Я рассказал, как целый час бродил по окрестностям. Каждый раз, когда я называл какую-то улицу, лицо Петры зажигалось радостью, и она тут же подсказывала ориентиры - маленький магазинчик, интересное здание, даже странный фонарь из другой эпохи, - которые, очевидно, помнила до сих пор. Но когда я стал рассказывать про детскую площадку на Кольвицплац, с мамашами на лавочках и детьми в песочнице, и как меня растрогала эта будничная сцена ее лицо напряглось, и она опустила глаза.
- Да, я знаю эту площадку, - сказала она.
Упоминание об этом месте определенно расстроило ее, и во мне, понятное дело, разыгралось любопытство. Но, наблюдая за тем, как она заставляет себя выбраться из омута воспоминаний, я решил, что расспросы о прошлом, как и о человеке, который ей больше не муж, сейчас ни к чему. Поэтому я попытался перевести разговор на более безопасную территорию:
- Так ты говорила, что, когда жила в Пренцлауэр-Берге, не все было серым и железобетонным?
Она выдохнула целое облако дыма, с явным облегчением от того, что тема "детской площадки" закрыта.
- На самом деле, это был своего рода Rive Gauche Восточного Берлина. Если ты знал, как подыгрывать системе - а большинство наших друзей-художников и писателей этому научились, - можно было хапнуть большую квартиру в старинном доме практически даром. Что-то вроде лофтов на Нижнем Манхэттене. Конечно, все это было в "серой", "аскетичной", "некомфортной" ГДР. Удобства были те еще. Но среди знакомых всегда находились знакомые, которые были знакомы с сантехником или электриком, и те - за скромную плату - могли сделать так, чтобы в унитазе была вода, в комнатах горел свет, а батареи давали тепло. В Пренцлауэр-Берге сложилась настоящая творческая коммуна. Даже если твои рукописи не публиковали и не ставили твои пьесы, полотна не выставляли, даже если ты занимался искусством только для себя, коммуна всегда тебя поддерживала. Мы устраивали коллективные чтения. В квартирах проходили частные выставки фотографий и картин. Мы передавали друг другу неопубликованные рукописи. И закатывали фантастические вечеринки. Сумасшедшие, безумные вечеринки, которые зачастую начинались в пятницу вечером после работы и продолжались до шести утра воскресенья. Это была настоящая богемная жизнь, по нашим собственным законам… ну, во всяком случае, насколько это было возможно, учитывая общую ситуацию…
- И ты тогда тоже работала переводчицей?
- Да, занималась переводами с английского на немецкий для государственного издательства. Разумеется, поскольку я не была членом партии и считалась частью "квазидегенератской" богемы Пренцлауэр-Берга, мне никогда не давали серьезных работ вроде нового романа чернокожего американца, который, по мнению редколлегии, достаточно жестко критиковал жизнь в США, или пасквилей какого-нибудь английского коммуниста на миссис Тэтчер. Нет, мне поручали переводы книг о дикой природе или геологических исследований о североамериканском континентальном шельфе, а то и технических справочников. Каторжная работа, но она заполняла все время. Ну, хватит, я уже достаточно о себе наговорила. И все-таки не могу понять, что такого интересного ты во мне находишь.
- Просто я думаю, что ты удивительная женщина.
- Почему ты это сказал? - спросила она тихо и без упрека.
- Это то, что я думаю.
- Как ты можешь так думать? Ты ведь знаешь меня… сколько? Полчаса, не больше.
- И все-таки я так думаю. Больше того, я это знаю.
- Ты меня смущаешь.
- Нет, просто говорю тебе то, что я чувствую.
В этот момент она действительно улыбнулась. Но тут же стряхнула улыбку взмахом головы, глотком пива, очередной сигаретой и строгим вопросом:
- Мы наконец можем вернуться к твоему очерку?
Следующие двадцать минут мы обсуждали спорные вопросы. Надо отдать должное Петре - если она в чем-то была не согласна со мной, ее не так-то просто было переубедить. В конце концов я уступил по шести из девяти "замечаний", которые не давали ей покоя, но отстоял критически важные для меня пункты. Потом мы перешли к тонкостям перевода, связанным с некоторыми американизмами, для которых она должна была найти подходящий немецкий вариант - скажем, для идиомы out of left field.
- У нас в ГДP не играют в бейсбол, - сказала она, когда я объяснил этимологию этого выражения. - Но, в любом случае, мне нравится, как ты обращаешься со словом.
- Если только оно не направлено против архитектурных прелестей Ост-Берлина.
- И тогда ты опускаешься до банальностей. Впрочем, ты слишком умен для этого.
- Теперь ты льстишь мне…
Впервые за все время этого разговорного танца она посмотрела мне прямо в глаза:
- Но это то, что я чувствую, Томас.
- Хорошо.
- А сейчас…
Она посмотрела на часы:
- Я должна идти.
- Ты… что? - ошеломленно спросил я.
- У меня есть планы на вечер.
- Понимаю.
- Ты, кажется, разочарован.
- Эээ… да, я разочарован. Но если бы я предложил поужинать на этой неделе?
- Я бы ответила: конечно.
- А если бы я обнаглел и предложил завтра вечером?
- Я бы сказала: есть дешевый и вкусный итальянский ресторанчик недалеко отсюда, на Пфлюгерштрассе. У него идиотское название - "Ариведерчи", не слишком удачное для ресторана, ты не находишь?
- Хорошо, тогда "Ариведерчи". Скажем, в восемь?
- Отлично.
Я швырнул на стол мелочь.
- Ты не обязан за меня платить, - сказала Петра.
- Но я хочу.
Мы вышли на улицу - в ранний вечер.
- Ну, и что ты думаешь об этой дыре, которую я называю своим домом? - спросила она.
- Она ничем не хуже, чем моя в Кройцберге.
- Мне не стоило бы здесь жить. Слишком серое место.
- Тогда почему ты здесь?
Она мельком взглянула на высотки Фридрихсхайна у дальнего конца Стены.
- На то есть причины, - сказала она.
И вдруг неожиданно, без предупреждения она потянулась ко мне, прижалась и поцеловала прямо в губы, а потом мягко отстранилась, прежде чем я успел обнять ее. Но она снова взяла меня за руку и крепко сжала, сказав:
- До завтра…
- Да, до завтра…
Она отпустила мою руку и, отвернувшись, быстро пошла прочь. Я стоял как вкопанный, голова шла кругом от этого короткого, но такого волнующего поцелуя, и я все смотрел ей вслед. Дойдя до угла, она обернулась. Увидев меня на том же месте, она как будто испытала облегчение, но выглядела такой же ошеломленной, как и я. Но вот она улыбнулась. И, коснувшись пальцами губ, послала мне воздушный поцелуй. Прежде чем я успел ответить, она завернула за угол и исчезла.
И с той минуты лишь одна мысль преследовала меня: еще целый долгий день, прежде чем я снова увижу ее.
Глава третья
Влюбляясь, ты усложняешь себе жизнь хотя бы тем, что постоянно пытаешься искать во всем подтекст. На этой хрупкой стадии зарождения романа - когда ты сознаешь, что пропал, когда чувствуешь (но еще не уверен), что это взаимно, и так хочется, чтобы все сложилось, - ты превращаешься прямо-таки в специалиста по семиотике, расшифровывая тайный смысл каждого произнесенного слова.
Во всяком случае, именно этим я и занимался после встречи с Петрой в кафе "Анкара". Весь вечер - а я вернулся домой, пытался читать, потом все-таки не выдержал и пропустил несколько кружек пива в "Черном угле", - я вновь и вновь прокручивал в голове каждое мгновение нашей встречи, восстанавливал в памяти жесты и взгляды, слова и паузы, отражающие притяжение между мужчиной и женщиной. В этом притяжении - их желания и надежды, которые сдерживаются самозащитой, страхом выдать свои чувства, чтобы не испытать потом разочарование и не страдать от разбитого сердца.
Она с такой готовностью согласилась встретиться со мной завтра - значит, для нее это серьезно…
Но как быть с загадочной историей про бывшего мужа… а вдруг он вовсе и не бывший? И почему она сделалась такой печальной, когда я заговорил о детской площадке в Пренцлауэр-Берге? Может, она хотела забеременеть, но не получилось? Или муж был против детей… и это стало для нее вечной болью? А что, если у нее был выкидыш и она до сих пор страдает от этого?
И какого черта ты предаешься диким фантазиям, когда ее реакция может быть вызвана десятком других причин, не говоря уже о примитивной ностальгии?
В самом деле, в рассказах Петры о Восточном Берлине так явно сквозила тоска по дому; она по-прежнему считала его родным городом. Вспомнить только, с какой нежностью она говорила о нем, как отважно защищала, а истории из жизни богемы Пренцлауэр-Берга… они были проникнуты глубоким чувством. Она скучала по своей прошлой жизни, но в то же время была émigré, бежала от репрессивного режима. Почему она покинула страну, как ей это удалось? Преследуют ли ее тени прошлого? Все эти вопросы мучительно ждали ответа, но пока я был не вправе задавать их.
На следующий день, после того как мы с Мехметом закончили циклевку полов и подготовили их к покраске, я снова собрался на марафон по городским улицам. На этот раз забег удался. Хотя мышцы были напряжены после вчерашней тренировки, одно то, что накануне вечером я сократил норму вредных излишеств до семи самокруток и трех кружек пива, поспособствовало моему прогрессу. К тому же теперь я тщательно контролировал свой шаг, следил за дыханием, не петлял по закоулкам, а просто бежал вдоль Стены на север, потом свернул налево у Бранденбургских ворот, сделал разворот и той же дорогой вернулся в Кройцберг. Я был мокрый и без сил, когда завалился в "Стамбул" выпить бутылку газированной минералки и чашку кофе. Как только я устроился за столиком, Омар сказал:
- Мистер Павел звонил в десять утра.
Я посмотрел на часы. Около часа дня. Можно было успеть перехватить его до перерыва на ланч. Я попросил телефон и набрал номер Павла. Он снял трубку на третьем звонке:
- А, Томас. Хорошо, что ты позвонил. У меня сегодня окно в студии в четыре часа. В три пятнадцать я записываю немецкий перевод твоего очерка, но, если ты сможешь быть здесь к четырем, я уверен, мы успеем записать и тебя, уложимся в сорок пять минут… если ты, конечно, не наделаешь много ошибок при чтении собственного материала.
- Я никогда еще не пробовал себя в записи…
- Тогда это будет катастрофа. Ладно, я зарезервирую двухчасовое окно для нас.
Как оказалось, Павлу хватило и часа, чтобы записать меня на пленку, потому что после кофе в "Стамбуле" я пришел домой, раскопал рукопись своего эссе и пять раз подряд прочитал ее вслух, прежде чем отправиться в Веддинг. Десять минут меня держали в приемной, и я, естественно, все это время поглядывал в сторону офиса, пытаясь хоть краем глаза увидеть Петру. Но мне не повезло. Наконец появился Павел в сопровождении сурового мужчины лет за пятьдесят, в зеленом анораке.
- А, Томас, познакомься с герром Манхаймом. Он только что закончил запись твоего эссе на немецком. Герр Манхайм, вот вам автор собственной персоной.
- Рад познакомиться, - сказал я.
Герр Манхайм лишь дернул плечом и что-то быстро сказал Павлу насчет своего расписания на следующей неделе. После чего, коротко кивнув, направился к выходу.
- Он всегда так приветлив? - спросил я.
- На самом деле ты застал его как раз в настроении. Парень страдает хронической депрессией, но у него потрясающий тембр. Ему бы Шиллера играть в "Дойче театр", но он постоянно мрачен, так что никто не хочет выпускать его на сцену. Как бы то ни было, он здорово поработал с твоим текстом, и я считаю, что изменения, которые предложила Петра, пошли на пользу. Впрочем, она, как истинная Осей, гораздо лучше меня разбирается в этой теме.
Осей. Опять он употребил это уничижительное прозвище восточных немцев. Я решил не оспаривать его право на использование местного жаргона, а вместо этого спросил как можно более непринужденно:
- Она тоже была на записи с герром Меланхолия?
- Она сегодня не вышла на работу, ей что-то нездоровится.
О, черт…
К счастью, Павел сообщил мне эту информацию по дороге в студию. Поскольку он шел чуть впереди, то не увидел, как меня передернуло, но я быстро взял себя в руки. Когда мы расположились в студии, Павел попросил меня прочитать текст вслух. Он включил на своих часах секундомер и засек время. Когда я закончил, он нажал кнопку на циферблате, подсчитал время и сказал:
- Мы должны сократиться на две минуты и восемь секунд.
Мне пришлось править текст, убирая параграф тут, предложение там, а потом снова зачитывать вслух. Теперь лишними были тридцать восемь секунд, так что пострадали еще два абзаца.