- И не хочу я читать эти идиотские романы, - сказал он, когда я распаковал свои сумки. - Ненавижу их. Имитация жизни, придуманная онанистами. Такое же дерьмо, как книги о путешествиях.
Я не смог удержаться от смеха:
- Наконец-то я вижу, что ты на пути к выздоровлению.
- Думаю, после всего этого я превращусь в вампира - столько чужой крови в меня закачали.
- По крайней мере, ты жив…
- Полиция сказала, что это я тебе обязан жизнью. Никогда тебе этого не прощу.
- Они говорят, что знают, кто на тебя напал.
- Маленькая поправочка: это я знаю ублюдка, поскольку имел глупость познакомиться с ним когда-то. Надо же быть такому дураку: решил, что если он не пырнул меня ножом в тот первый раз, когда мы провели ночь вместе, то безопасно путаться с ним и дальше. Проблема в том, что Хорст рисует…
- А я еще подумал…
- Что ты хочешь этим сказать?
Я задумался на мгновение, но решил, что рано или поздно все равно придется сказать правду, так чего уж ходить вокруг да около.
- Тот, кто напал на тебя, изрезал и три холста, над которыми ты работал.
Его губы сжались, и он закрыл глаза. Мне стало безумно жалко его.
- Сильно попортил?
- Очень сильно.
- А подробней?
- Восстановлению не подлежат.
Он еще крепче зажмурился, вдавливая голову в подушку. Мы замолчали. Я слышал, как он с трудом сдерживает всхлип.
- Я очень сожалею, - наконец произнес я.
- Тебе-то что сожалеть, черт возьми? - со злостью выпалил он. - Не ты же бездарное дерьмо, сотворившее такое.
Он снова замолчал. И вдруг сказал:
- Лучше бы ты дал мне умереть.
Снова молчание. Потом:
- Спасибо тебе.
- За что?
- За то, что сказал сейчас. Если бы дождался, пока я выйду, я бы тебя презирал.
- Я вчера видел Мехмета.
- Ты сказал ему?
- Он сам пришел и увидел, что произошло.
- О боже! Ты рассказал ему, как все было?
- Сказал, что вор забрался в окно, пока ты спал. Ты проснулся. Завязалась драка…
- Уверен, он не поверил ни одному твоему слову.
- Он сейчас помогает мне с ремонтом. Вернее, это Мехмет все организовал, привез краску, инструмент…
- Какого черта вы красите стены?
- Кровь была повсюду. Но к тому времени, как тебя выпишут, все будет готово. И кстати, я действительно очень рад, что ты по-прежнему с нами.
- Я не с вами. Те картины - черт возьми, никогда больше не называй их холстами, - те картины, они были хороши.
- Я знаю писателя, который однажды потерял рукопись своего романа, над которым работал больше года. В его квартире на Манхэттене случился пожар. Он уснул с зажженной сигаретой, выжил лишь чудом. Но оба экземпляра - оригинал и копия - сгорели дотла. И знаешь, что он сделал?
- Ты, случайно, в свободное от работы время не толкаешь эти бредовые мотивационные спичи, которые так обожают на твоей родине?
- Извини, что попытался развеселить тебя.
- Меня уже ничем не развеселишь. Я безнадежен.
- Ты снова начнешь писать картины… и они будут ничуть не хуже. Может, тебе и покажется, что они все равно не дотягивают до тех, но…
- Ты чересчур добренький, черт тебя дери. Как там Мехмет?
- Он очень переживает за тебя. Так переживает, что каждое утро приходит красить стены. Как ты думаешь, когда они тебя отпустят?
- Меня здесь держит не только кровопотеря. Есть еще одна маленькая проблема. Они держат меня на "заменителе". Этот шарлатан, который занимается мной, сказал, что не выпишет меня, пока не убедится, что я окончательно избавился от зависимости.
- И как ты справляешься на метадоне?
- Учитывая, что я был в этой чертовой коме, без проблем. Но сейчас… я уже могу сказать, что ломка, даже с метадоном, предстоит чудовищная. У меня есть близкие друзья-наркоманы, которые проходили "заместительную терапию". Все в один голос говорят: это настоящий ад.
- Ну, по крайней мере, ты избавишься от зависимости.
- Прекрати эти разговоры. Послушать тебя, так я всю жизнь только и ждал, когда меня забьет ножом какая-то бездарность из подворотни, чтобы я наконец освободился от порока, который губил мою жизнь. Так вот знай: я люблю наркотики.
- Но раз они сказали, что не выпустят тебя отсюда, пока ты не соскочишь с иглы…
- Знаешь, я ведь и сам могу выписаться, как только в меня закачают достаточно крови. Как объяснили мне мой врач-шарлатан и коп, который меня допрашивал, тот факт, что я - проклятый иностранец, усложняет дело, тем более что у них есть физические доказательства моей наркозависимости. И это означает, что они могут официально вышвырнуть меня из страны. Впрочем, немцы не так суровы на этот счет, как бритты или те же французы. Слава богу, они не стали обыскивать квартиру.
- Кто тебе сказал?
- Я сам предположил, что раз это дело о попытке убийства…
- Ты - наркоман. Они перевернули квартиру вверх дном.
- И что, нашли?..
- Нет, я успел выбросить в окно, а на следующее утро снес на помойку.
- Ты все выкинул?
- А что я должен был делать, черт возьми? Хранить до твоего возвращения? Представь, что было бы, найди копы твое дерьмо?
- Этого "дерьма" там было на семьсот дойчемарок.
- Невелика плата за то, что тебя не упекли за решетку и не вышвырнули из Бундесрепублик.
- Мы живем не в Бундесрепублик. Мы живем в Берлине.
- Все равно они бы тебя депортировали. А теперь ты можешь вылечиться за их счет.
- Мне надоел этот прагматик, что сидит в тебе. Когда ты снова встречаешься с Мехметом?
- Завтра в восемь утра. Начинаем циклевать пол.
- Попросишь его навестить меня?
- Я передам твою просьбу, но ты же знаешь, что ему нельзя встречаться с тобой на людях.
- Это он тебе сказал?
- Да, он.
- Тогда ты сможешь прийти завтра вечером и сориентировать меня?
- В чем именно?
- Во всем, что происходит за пределами этого чертова госпиталя.
- Завтра вечером невозможно.
- Что так?
- Я занят.
- Как ее зовут?
- Я тебе скажу, если из этого что-то получится.
- Обязательно получится.
- Почему ты так уверен, черт возьми?
- Потому что ты и сам это знаешь. Тогда послезавтра?
- Приду, конечно.
- И скажи Мехмету, что я по нему скучаю.
Я передал это Мехмету на следующее же утро. Стены мастерской были полностью перекрашены, и мы четыре часа занимались ужасно утомительной циклевкой пола. Пыль поднималась столбом. Мехмет заметил, что паркет дешевый и щербатый, поэтому работать с ним сложно. Когда он пришел в то утро, я сразу же сообщил ему новость, что Аластер идет на поправку и, судя по тому, что в разговоре со мной он привычно не стеснялся в выражениях, с мозгами у него все в порядке. Мехмет скромно кивнул и надолго замолчал, а потом принялся объяснять мне, что нужно делать, чтобы очистить пол от пятен крови. Выполнив половину этой грязной работы, мы сделали перерыв на кофе, и он вдруг спросил:
- Ты говоришь мне правду? Он действительно будет жить, да?
- Очень похоже на то. И он много раз спрашивал о тебе. Почему бы тебе не сходить в "Кранкенхаус" и не навестить его? Я хочу сказать, мы ведь живем не по ту сторону Стены и никто не контролирует каждый наш шаг. Даже если так случится, что ты встретишь кого-то из знакомых, подумаешь, велика беда. Ты навещаешь друга, не более того.
Мехмет покачал головой и сказал:
- Все не так просто.
Мы продолжали работать молча до самого полудня. Мехмет помог мне подмести пол, потом помыл руки, завязал галстук и сказал:
- Завтра в восемь.
Как только он ушел, я посмотрел на часы. Понимая, что надо как-то убить время до встречи с Петрой, я решился на то, чем не занимался с последнего курса колледжа: отважился на пробежку.
Признаюсь, было время, когда я действительно видел в себе марафонца. Или, по крайней мере, марафонца-любителя. Я занимался бегом еще в школе. Моей любимой была дистанция в десять километров, и однажды я пришел третьим в студенческом марафоне. Два года я числился в университетской команде бегунов, пока моя любовь к сигаретам не положила этому конец.
Выбежав на берлинский асфальт, я удивился тому, как быстро вспомнились старые навыки. Я будто снова услышал голос своего школьного тренера из Нью-Йорка, бывшего морского пехотинца, мистера Тула:
- Четыре шага бегом, затем четыре выдоха, еще четыре шага, еще четыре выдоха. И никогда, никогда не сбивай этот ритм. Стоит забыть про "четыре на четыре", так сразу полетит дыхалка, и ты потеряешь шаг, скорость, силу. Начнешь делать глупости - вроде того, чтобы задержать дыхание, а я видел, как даже маститые марафонцы невольно допускали такую ошибку, - и все, можешь сходить с дистанции. В беге дыхание - это энергия, и я буду жестоко наказывать тебя, Несбитт, если ты об этом забудешь.
Но я не забыл, и сейчас, когда бежал по Кройцбергу, повторял про себя ту же мантру.
Четыре шага, четыре выдоха. Выдыхай медленно через нос. Четыре шага, четыре выдоха. И никогда, никогда не задерживай дыхание дольше, чем нужно.
Молодость - великий дар… но оценить его мы можем лишь спустя годы, когда тело воздает нам по заслугам за наши излишества. Преодолев первую отметку в один километр, все, о чем я подумал, больше походило на издевку: выходит, я могу курить и бегать.
Город становится другим, когда бежишь. Расстояния, прежде казавшиеся длинными, поразительно сокращаются, вот и до станции метро на Хайнрих-Хайнештрассе от моего дома, как я обнаружил, было рукой подать. Я бежал, и мне не мешали ни прохожие, ни машины, а ориентиром для меня была Стена. Мой маршрут получился зигзагообразным, и я то приближался к ней, то отклонялся, спускаясь вниз по улочкам, и Стена все больше напоминала мне бесконечное препятствие. Я мог свернуть налево, но никак не направо. Повторяя ее траекторию, я в конце концов уперся в Бранденбургские ворота и руины Рейхстага. Поворот налево - и я оказался в Тиргартене, общественном парке, печально знаменитом факельными шествиями нацистов, а до поджога Рейхстага, в период экзальтированного декаданса Веймарской республики, известном как излюбленное место встреч проституток обоих полов. Теперь здесь обитали тени имперского и фашистского прошлого, а красоту безжалостно уничтожила уродливая линия идеологической демаркации.
Но эти мысли пришли позже. А пока Тиргартен был для меня лишь зеленой лужайкой, которую надо было пройти марафонским шагом… все так, но голод дал о себе знать, и я почувствовал тяжесть в ногах. В горле пересохло, и сдавило грудь. Я остановился, опустил голову, положил руки на колени, и из моих прокуренных легких в рот поползла лава флегмы. Но я утешил себя тем, что после пятилетнего перерыва все-таки умудрился пробежать сорок минут без остановки. Посмотрев на часы, поднял руку и поймал такси до дома.
Через несколько часов, свежий и гладко выбритый, в черных джинсах, черной кожаной куртке и черной водолазке, я пешком за двадцать минут добрался до кафе "Анкара". Петра была права: в сравнении с моим, пусть и неряшливым, но полным жизни уголком Кройцберга, ее окраина была совсем уж ветхой и депрессивной. Безликие кварталы дешевого жилья с вкраплениями уцелевших зданий постройки конца девятнадцатого века, редкие торговые точки - бакалейная лавка, прачечная, грустный хозяйственный с допотопной утварью, магазин одежды, ориентированный на турчанок (судя по странным манекенам в витрине), которые здесь разгуливали в чадре, нисколько не оживляли общую атмосферу уныния.
С другого конца улицы на меня смотрели такие же уродливые коробки жилых домов Восточного Берлина. Хотя они стояли метрах в ста от Стены, казалось, будто они составляют единое целое с этим кварталом Кройцберга. И снова я задался вопросом: каково это - жить в этих сталинских застенках, где с балконов, обращенных на запад, открывался панорамный вид на Запретный город? Надо ли быть высокопоставленным партийным аппаратчиком, чтобы получить такой привилегированный вид из окна? Или же власти нарочно селили в этих домах политически неблагонадежных граждан, с иезуитской жестокостью напоминая им о том, что, хотя географически они так близки к вожделенному Западу, им никогда туда не выбраться?
Кафе "Анкара" я бы назвал деградированным филиалом кафе "Стамбул" (и надо было очень постараться, чтобы довести его до такого состояния). Грязный линолеум с цветочным орнаментом. Драные, пожелтевшие от табачного дыма цветастые обои. Те же пластиковые столики, как и в моей местной забегаловке. Такие же лампы дневного света. Та же вонь от дешевых сигарет, переваренного турецкого кофе и подгоревшего масла. И ни одного посетителя, если не считать меня.
Я выбрал столик за перегородкой, посмотрел на часы и убедился в том, что пришел на пять минут раньше. Я был чертовски взволнован, мне так хотелось произвести хорошее впечатление, предстать спокойным и уверенным в себе, поэтому быстро достал из кармана кисет с табаком и скрутил сигарету. Парень из-за стойки крикнул: "Что будете?", и я заказал турецкий кофе "средний", то есть с половиной чайной ложки сахара, а не с тремя, как обычно подают в "Стамбуле"; "сладкая" версия этой убойной по содержанию кофеина жидкости вызывала зависимость сродни наркотической. Положил на стол блокнот и начал записывать свои мысли, которые пришли в голову во время пробежки вдоль Стены. Принесли кофе. Я закурил. И продолжал строчить в блокноте, в надежде, что за работой беспокойство уляжется. Авторучка торопливо скользила по узким страницам. Кофеин с никотином вполне справлялись с нервозностью. Я как раз увлеченно описывал момент своей капитуляции в Тиргартене, когда услышал ее голос:
- So viele Wörter.
Как много слов.
Я поднял голову. Это была она, Петра. В темно-сером твидовом пальто, коричневом кардигане, короткой юбке из зеленого вельвета и черных колготках все с той же зацепкой на левой коленке. Я с трудом заставил себя произнести как можно более непринужденно:
- Ja, so viele Wörter. Aber vielleicht sind die ganzen Wörter Abfall.
Да, как много слов. Но, возможно, что все эти слова - мусор.
Петра рассмеялась и села напротив. Я заметил, что она пришла с черной виниловой сумкой через плечо; из сумки она достала пачку сигарет "НВ". Я тоже потянулся к своему кисету.
- Никогда не знала, что американцы курят самокрутки, - сказала она, выбив сигарету из пачки и протянув руку к зажигалке, лежавшей на столе. - Разве что в романах Джона Стейнбека.
- Я пристрастился к ним в колледже. Тем более что они были гораздо дешевле, чем настоящие сигареты.
- Но не такие вкусные. Хотя для того, кто вырос на суррогате, который там выдавали за сигареты…
- Как "f6"?
- Ах да, я забыла, что ты упоминал эту марку в своем эссе. Мне понравился образ "индустриальной мощи". Очень точно схвачено.
- А в остальном?
Она снова улыбнулась:
- Мы вернемся к этому чуть позже. А сначала я хочу выпить пива.
- Я, пожалуй, тоже заслужил. Только что пробежался, впервые за пять лет.
- От кого бежал?
- От действительности. Оттого, что курю слишком много, а когда-то преодолевал десять километров меньше чем за час.
- Это правда?
- Да, было дело в юности.
- Лично я не представляю жизни без сигарет.
- Серьезное заявление.
- Я заядлая курильщица.
- И сколько выкуриваешь за день?
- Две пачки.
- Никогда не пыталась бросить?
- Это вторая самая большая любовь моей жизни.
- А какая первая?
Она сделала паузу и глубоко затянулась сигаретой.
- Скажу, когда узнаю тебя чуть лучше. Но пива мне все-таки хочется…
Я махнул рукой официанту. Когда он подошел, я сказал:
- В последнее время я неравнодушен к "Хефевайцен"…
- О вкусах не спорят. Для меня оно слишком баварское, чересчур gemütlich. Я - берлинская девчонка… пусть и приемная. Так что для меня только берлинский "Пилзнер".
- Ты хочешь сказать, что в Халле пиво не варят?
- Мой отец варил, дома. Он и в этом был талант. А научился он у своего отца, который до войны работал на пивоварне.
- А кем был твой отец?
- Он работал режиссером на региональной радиостанции DDR Rundfunk - национальной радиовещательной компании. Был очень образованным человеком, без чрезмерных амбиций, а потому упустил все возможности карьерного роста, которые сулили работу в Лейпциге, или Дрездене, или - это уж как суперприз - в Берлине. Разумеется, он был членом партии, поскольку даже в таком захолустье, как Халле, невозможно было получить работу столь высокого уровня, не доказав свою преданность партии. Но в душе он никогда не был коммунистом. Думаю, его руководители знали об этом. Потому и держали его в провинции, в то время как его интересы - классическая музыка, книги, театр - были совсем в других местах. Изредка ему удавалось вырваться послушать Staatskapelleв Дрездене или Gewandhaus в Лейпциге - два наших великих оркестра, - и тогда он возвращался в Халле слегка удрученный. Потому что чувствовал, что жизнь проходит мимо и…
Она вдруг покачала головой и нахмурилась.
- Злюсь на себя, - сказала она.
- Почему?
- Я тебя утомила разговорами о своей пресной жизни.
- Но я хочу знать о тебе как можно больше.
- Ты вовсе не должен мне потакать, Томас.
Она впервые назвала меня по имени.
- Я и не собирался этого делать, Петра. Мне интересно. Честное слово…
- Где же наше пиво? - перебила она меня.
- А твоя мать? - спросил я.
- Ты задаешь слишком много вопросов. Полагаю, это профессиональная привычка.
- Мне интересно.
- Ты это уже говорил.
- Потому что это правда. Так что про твою мать?
Она посмотрела на меня с любопытством, как будто пыталась убедить себя в том, что я расспрашиваю вовсе не из вежливости и не прикидываюсь, что мне действительно интересно. Перехватив ее взгляд - настороженный и в то же время исполненный надежды, - я задался вопросом: она тоже смущена и нервничает, как я сейчас?
- Ну, хорошо, только коротко, поскольку нам еще работать… Итак, моя мать. Родом из Берлина, она читала и писала на четырех языках и хотела, как я догадывалась, стать писателем, или редактором, или журналистом. Но потом…
Она сделала паузу, чтобы потушить окурок своей сигареты и крикнуть официанту:
- Eine Berliner Pils und eine Hefeweizen.
Затем она снова повернулась ко мне и сказала:
- Любовь.
- Прошу прощения?