- Точно. Я предложил им по чашке чая, а они посмотрели на меня так, будто я попросил разрешения переспать с одной из их сестер.
- У них пунктик насчет всего кофеиносодержащего. Чай, кофе, кока-кола. На сигареты и алкоголь тоже табу.
- Так вот почему они разом побледнели, когда я закурил. Надеюсь, вы не против fags?
- Вы имеете виду сигареты?
- Ах да, я и забыл, что у вас, американцев, это слово означает совсем другое.
- Почему бы вам прямо сейчас не избавиться от привычки то и дело вставлять "у вас, американцев"?
- Вы так прямолинейны, мистер ньюйоркец. И должен признаться, я забыл ваше имя.
Я снова представился. После чего он сказал:
- Позвольте-ка, я угадаю? Будучи довольно серьезным парнем, вы предпочитаете, чтобы вас называли Томас, а не Том или, боже упаси, Томми.
- Томас - нормально.
- Тогда я буду звать вас Томми. Или лучше Томми-бой, просто из чувства противоречия. Итак, Томми-бой, ты куришь?
- Я же не мормон… да, и я курю самокрутки.
- Прямо Джон Уэйн.
- Вы слишком болтливы для очевидно талантливого человека.
Концовка моей реплики зацепила его внимание. Сняв с плиты закипевший чайник, он обдал кипятком большой заварочный чайник из коричневого фарфора, потянулся за темно-зеленой жестяной банкой, открыл ее и всыпал три полные ложки чая, после чего спросил:
- Что навело тебя на мысль, что у меня вообще есть талант?
- Два полотна на стене.
- Хочешь купить одно?
- Если я пришел сюда насчет аренды комнаты, сомневаюсь, что ваши работы мне по карману.
- Откуда ты знаешь, что я стою так дорого?
- Просто предположил.
Он залил кипяток в заварочный чайник, накрыл его крышкой и посмотрел на часы:
- Надо подождать четыре минуты, чтобы заварился как следует… если только ты не из тех неудачников, которые предпочитают пить чай цвета бледной мочи.
- Я не возражаю против темной мочи.
Он кинул мне мятую пачку сигарет "Голуаз":
- На вот, подыми в удовольствие.
Я поймал пачку, угостился сигаретой, прикурил и сделал долгую глубокую затяжку, смакуя знакомый металлический вкус с примесью выхлопных газов.
- И сколько, по-твоему, стоит одна из этих картин? - спросил Фитцсимонс-Росс.
- Арт-рынок для меня темный лес… особенно европейский.
- Если бы это висело в галерее Киркленд в Белгравии, где я обычно выставляюсь, тебе бы пришлось выложить под три тысячи фунтов за привилегию иметь у себя дома картину Фитцсимонс-Росса.
- Серьезные деньги.
- Полусерьезные. Я не вхожу в лигу Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда. Между тем Дэвид Сильвестер однажды сравнил меня с Ротко. Ты знаешь, кто такой Сильвестер?
- Боюсь, что нет.
- Пожалуй, самый влиятельный арт-критик послевоенной Британии.
- Что ж, браво. И он прав. В этих двух полотнах определенно присутствует цветовой спектр Ротко, только вернувшегося с греческого острова.
- Это кажущееся сходство.
- Вам не нравится сравнение с Ротко?
- Нет, тем более что я категорически против того, за что ратовал Ротко.
- А поконкретней?
- Геометрическая депрессия. Чертовы порталы в каждом углу его идиотских похоронных картин. И все эти кроваво-красные земные тона, сгущающиеся в темноту уныния и жалости к себе.
- Мне казалось, я говорил о ваших прямоугольных формах и цвете.
- И что, они делают меня похожим на этого самоубийцу Марка, будь он неладен, Ротко?
- Вы - первый художник из всех, кого я знаю, кто не восхищается им.
- Ну, тогда считай, что ты потерял невинность с этим Ротко. Поздравляю. Я обесчестил тебя.
- Я что, должен подавиться от смеха или встать в позу после столь глупого комментария? Мне неудобно говорить вам об этом, но в ваших картинах я действительно увидел настоящий талант. А вот ваше остроумие оставляет желать лучшего.
Фитцсимонс-Росс молча достал из пачки сигарету и разлил чай по чашкам.
Потом открыл маленький холодильник, где стояли бутылки вина и пива и единственный пакет молока, а из открытой морозилки торчала бутылка русской водки (по крайней мере, я догадался, что это водка, по надписи кириллицей на этикетке). Он потянулся за молоком и, открыв пакет, плеснул мне в чашку столько белой жидкости, что мой чай стал больше напоминать воду из уличной лужи.
- Не пугайся, - сказал он. - Вот так нужно пить чай. Сахар?
Я согласился на полную чайную ложку. Он указал мне на деревянный стул. Я уселся. Он снова закурил и спросил:
- Итак, позволь, я угадаю. Ты пишешь. И приехал сюда, чтобы написать великий американский роман или тому подобный вздор.
- Да, я пишу. Но не романы.
- О боже, только не говори, что ты поэт. Вокруг меня было столько этих чертовых поэтов, пока я учился в Дублинском Тринити-колледже. Все вонючие, с гнилыми зубами, отирались в пабах вроде "МакДейдз", где ворчали на мир, хвастались друг перед другом своим талантом и клеймили почем зря редактора какого-нибудь журнальчика, осмелившегося править их вирши. В общем, начисто отбивали у всех, кто слышал этот бред, желание прочесть хоть один стих.
- Ну, у вас-то вряд ли отбили.
- Рад, что ты это заметил.
- Как бы то ни было, я не "чертов поэт".
Я вкратце рассказал ему о том, чем занимаюсь, упомянув об уже изданной книге и о той, на которую получил заказ.
- Мог я где-то ее видеть? - спросил он.
- Не исключено. Так вы из Дублина?
- Почти. Из Уиклоу. Бывал в тех краях?
- Однажды. Пауэрскорт, Глендалох, Раундвуд.
- Раундвуд - это моя родина.
- Очень красивое место.
- Раундвуд-хаус - наше фамильное поместье. Классический англо-ирландский особняк. Пока мой отец не потерял все.
- Как ему это удалось?
- Да как - по-ирландски. Пьянство и долги.
- Звучит интригующе. Расскажите подробнее.
- А ты потом все это выложишь на бумаге и, того хуже, используешь против меня?
- Я писатель - поэтому да, некоторый риск есть. Но неужели вас это беспокоит?
- Не так чтобы очень. И потом, кто будет читать то, что ты напишешь?
- Моя последняя книга была продана тиражом в четыре тысячи экземпляров, так что тут вы правы…
Он внимательно посмотрел на меня:
- Я не буду тебя раздражать?
- Не сомневаюсь в том, что вы и дальше будете испытывать мое терпение. Короткий вопрос, прежде чем я все-таки осмотрю комнату. Как насчет тишины? Хоть я и одобряю ваш музыкальный вкус… у вас постоянно так орет?
- Частенько - да.
- Тогда нет смысла говорить про комнату, поскольку я не смогу жить с громкой музыкой.
- Sensitive artiste. Какие мы чувствительные…
- Просто мне нужна тишина, когда я работаю, вот и все.
- А мне нужны деньги, которые ты будешь платить за аренду, так что, возможно, нам удастся договориться. Тем более что обычно я и сам работаю в тишине.
- Тогда почему вы сказали, что у вас всегда громкая музыка?
- Люблю прикинуться сукой…
- Значит, если я беру комнату, вы гарантируете, что, когда я пишу или сплю…
- Будет полная тишина.
Меня удивило то, насколько убедительно прозвучали его последние слова, если учесть, что до сих пор он только и делал, что подкалывал и злил меня своим сардоническим трепом. Было совершенно очевидно, что, несмотря на все разговоры о выставках в лондонской галерее, деньги были для него проблемой, а упоминание о непутевом папаше выдавало в нем человека, которого действительно волнует крыша над головой.
- И сколько вы хотите за комнату? - спросил я.
- Давай поговорим об этом после того, как ты все по-смотришь. - И, поставив чашку на стол, он спросил: - Ну что, готов к экскурсии?
Мы поднялись.
- Здесь, внизу, моя вотчина. Мастерская, кухня, гостиная. Я сплю вон там…
Он показал на дверь в дальнем углу студии. Она была открыта, и я смог увидеть простую двуспальную кровать, безупречно убранную, с накрахмаленными белыми простынями.
- Вы жили в Греции, верно? - спросил я.
- Что, так заметно?
- Конечно. Белые стены. Небесная синева и лазурь на ваших полотнах. Какого черта вы осели здесь, где все так холодно, так серо… и эта Стена совсем рядом?
- По той же причине, что и ты. Сбежал от мира. Нашел себе место по карману, но с драйвом. Да, Санторини, конечно, чертовски привлекательный вариант. Год, что я прожил там, это просто сказка. Но пресно. Этот остров… он как большинство мужчин, с которыми я спал там и где-либо еще. Такой красивый… и такой же пустой.
Случайно брошенная фраза подтвердила мои догадки.
- Что, все ваши любовники похожи на греческие острова? - спросил я.
Тяжелый смех Фитцсимонс-Росса сменился очередным приступом бронхиального кашля.
- Разве что в моих снах, - сказал он. - Но ты и так уже слишком много знаешь. Давай поднимемся наверх, и я покажу тебе, где ты будешь жить.
- Почему вы думаете, что я все-таки буду здесь жить?
- Потому что ты не сможешь устоять перед этим интригующим местом. И потому что ты не опустившийся наркоман, а я предлагаю чистоплотное распутство.
- Чистоплотное распутство, - повторил я следом за ним. - Пожалуй, украду эту фразу.
За кухней находилась узкая винтовая лестница, которая вела на полуэтаж, состоявший из трех комнат: большой студии с крохотной кухонькой, спальни и ванной комнаты. Кухня была представлена мини-холодильником, плитой с духовкой и раковиной. Изолированная ванная комната была такой же миниатюрной, но в ней все-таки нашлось место для душевой кабинки. В углу маленькой спальни стояла простая двуспальная кровать, а рядом деревянный гардероб. Но сама студия была завидной - около сорока квадратных метров. Старый диван с кремовой льняной накидкой. Простой функциональный стол, более чем подходящий для моей работы. Но особенно мне понравилось то, что вся мебель была из натурального некрашеного дерева, и бесцветное лаковое покрытие лишь подчеркивало эту естественную красоту. В сочетании с белыми стенами это производило впечатление аскетической чистоты. Я вдруг подумал, что это место станет для меня идеальным убежищем, оградит от опасностей, которыми кишели здешние улицы, не говоря уже о берлоге Фитцсимонс-Росса.
Кстати, тем и заинтриговал меня мой будущий сосед. С первого взгляда он мог произвести на любого равнодушного наблюдателя впечатление крайне распущенного типа, да еще и невоздержанного на язык. Но мне достаточно было беглого знакомства с его жилищем и мастерской - собственно, как и с квартирой, которую я собирался назвать своим домом (и которую он явно обустраивал как зеркальное отражение собственного пространства), - чтобы разглядеть в нем утонченную и привередливую натуру. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, он так же, как и я, понимает, что внешняя сторона вещей дает ощущение глубокой уверенности, что дисциплинированный подход к домашнему хозяйству позволяет расслабиться, оторваться на всю катушку в чем-то другом. Впрочем, такой проницательностью я вряд ли обладал в то время. Тогда я видел в Фитцсимонс-Россе эдакого ирландского Ишервуда и человека, который умеет демонстрировать хороший вкус даже при скромном бюджете.
- Что ж, очень мило, - сказал я. - Надеюсь, я потяну ее.
- Где ты сейчас проживаешь?
Я рассказал ему про пансион Вайссе, не преминув заметить, что он меня полностью устраивает.
- Ну, тогда оставайся на Савиньи-плац и пиши о своих соседях - торговых банкирах. Или о галеристе, который делает годовой оборот в пять миллионов дойчемарок. Здесь, в Кройцберге, ты сможешь наблюдать, как наркоманы гадят на улицах, а турки-садисты избивают своих жен. А меня сможешь застукать flagrante delicto с мальчишкой-проституткой или депрессивным финном, которого я сниму в Die schwarze Ecke.
- Я хорошо знаю это место. Вчера ночью туда завалился.
- А вывалился в компании?
- Как вы догадались?
- Потому что это Die schwarze Еске, куда весь Кройцберг ходит выкурить косячок и снять на ночь любого, кто не выглядит законченным психом. Вот такой бордель. Мы все знаем, что это зараза. Но ходим - а куда деваться? Если хочешь курнуть гашиша, доверять там можно только Орхану. Турок-гном, толстый такой. Выглядит так, будто начинал трудиться еще при Белоснежке. Но гаш, который он предлагает… premier cru.
Он закурил новую сигарету. Потом спросил:
- Так ты берешь комнату?
- Сколько вы за нее хотите? Боюсь, у меня не так много денег.
- Хочешь сказать, что ты вырос не в особняке на Парк-авеню, где порхала негритянка горничная по имени Бьюла?
- Я вырос в маленькой двухкомнатной квартире на углу непрестижной 2-й авеню.
- А, понимаю, отсюда и желание что-то доказать миру.
- В этом мы с вами похожи. Но вы так и не рассказали мне, как ваш отец промотал фамильное состояние.
- Может, никогда и не расскажу.
- Так сколько вы хотите в месяц?
- Тысячу дойчемарок.
- Это куда больше, чем я плачу за квартиру в Нью-Йорке…
- Но я же предлагаю полностью изолированное помещение…
- В далеко не самом благополучном уголке Берлина, где можно снять студию за три сотни. Собственно, именно такую сумму я готов заплатить за ваше помещение. Включая отопление.
- Нет, это невозможно.
- Что ж, приятно было познакомиться.
Я развернулся и направился к лестнице.
- Пятьсот, - крикнул он вдогонку.
- Триста пятьдесят. Это мое последнее слово.
- Четыреста двадцать пять.
- Я не стану торговаться. Но в любом случае, спасибо за чай.
- Ну, ты и жидомор.
- Как вас понимать?
- Скупердяй хренов.
Не намек ли это на еврея? - подумал я, но решил промолчать. Разве что позволил себе реплику:
- Знаешь что, приятель… мне совсем не нравится твой тон.
- Тогда триста пятьдесят, - произнес он, и в его голосе прозвучали нотки отчаяния.
Мы ударили по рукам.
- Сделка состоялась? - спросил я.
- Думаю, да. Одно условие: мне бы хотелось получить аванс за месяц, на всякий случай…
- Ты собственник этого помещения?
Он закашлялся, выпустив облако дыма.
- Я - и собственник чего бы то ни было? - Он медленно отчеканил каждое слово. - Какая оригинальная мысль. Квартирой владеет турок, омерзительный тип, настоящий гангстер, весь в золотых цепях, с кучей охраны и черным "мерседесом", на котором он рассекает по улицам Кройцберга. Он презирает меня. Впрочем, это чувство взаимное. Но я снимаю это помещение вот уже три года, и он разрешил мне его отремонтировать в обмен на снижение арендной платы. Но теперь, когда я привел его в божеский вид - не сравнить с тем, что я получил вначале, - он, естественно, повысил плату до четырехсот в месяц.
- Потому и понадобился сосед.
- Боюсь, что да. Только не пойми меня неправильно - на самом деле мне тошно от того, что ты будешь толкаться наверху. И дело не в тебе лично. Просто мне совсем не нужна компания.
Фитцсимонс-Росс очевидно испытывал потребность демонстрировать свое превосходство при каждом удобном случае. Я с самого начала понял, что отношения с этим парнем легкими не будут. Но чувствовал, что его нервозность и потребность соревноваться со мной во всем - в сочетании с мистикой Кройцберга - могут оказаться тем самым стимулом, который так необходим моему творчеству.
- Послушай, ты, как я понял, хочешь жить один, - сказал я. - Что ж, хозяин - барин, можешь и дальше играть в Грету Гарбо.
На этот раз я подкрепил свои слова действием и начал спускаться по лестнице.
- Хорошо, хорошо, - крикнул он вслед. - Я заткну свой поганый рот.
- Я вернусь через несколько часов с деньгами, - сказал я.
- А ты сможешь заплатить мне еще за месяц вперед?
- Думаю, да. В шесть будешь дома?
- Если ты придешь с кэшем, конечно, буду.
Я вернулся в шесть пятнадцать, предварительно заглянув в пансион Вайссе, где взял из чемодана пачку дорожных чеков и обналичил их в местном банке. Просидев какое-то время в кафе, записав в блокнот подробности встречи с будущим соседом, я спустился в метро и поехал обратно в Кройцберг. Фитцсимонс-Росс сообщил мне код домофона. Так что на этот раз мне не пришлось звонить. Подойдя к двери квартиры, я услышал грохочущую мелодию Майлза Дэвиса из альбома его "прохладного" периода "Однажды мой принц придет". Сразу вспомнились заверения Фитцсимонс-Росса в том, что громкая музыка - это не его стиль. Я с силой стукнул в дверь. Она распахнулась. Я вошел.
- Алло? - крикнул я.
Ответа не последовало. Я прошел в мастерскую. Никаких признаков жизни. И тут я посмотрел в сторону его спальни. Дверь была широко открыта - и от того, что я увидел, у меня перехватило дыхание. Там, на кровати, лежал Фитцсимонс-Росс. Он был без рубашки, и бицепс его левой руки был перехвачен толстым резиновым жгутом. Игла торчала из вздувшейся вены в сгибе. Хотя его голос был каким-то потусторонним, в нем все равно звучала осмысленность:
- Принес деньги?
Почему я не развернулся и не ушел оттуда сразу и навсегда?
Да потому что знал, что должен увидеть, чем все это закончится. И потому что уже в тот момент думал: это все - материал.
- Да, - сказал я. - Принес.
- Положи на кухонный стол. И, если бы ты поставил чайник… я бы выпил чашку чая.
- Нет проблем, - ответил я.
Фитцсимонс-Росс поднял на меня глава, которые, хотя и остекленели от наркотического кайфа, по-прежнему сияли арктической голубизной.
- Не забудь: чай нужно настаивать ровно четыре минуты, - добавил он.
- Хорошо, - сказал я.
Я отвернулся от мужчины с иголкой в руке и мысленно произнес:
Добро пожаловать в новый дом.