Глава четвертая
- Я утонченный наркоман, - сообщил мне Фитцсимонс-Росс.
Я налил ему чаю, и он молча выпил. Потом я протянул ему семьсот дойчемарок. Он полез в карман и выудил какую-то железяку, положил ее на стол и подвинул ко мне.
- Вот ключ, - сказал он. - Заезжай, когда захочешь.
- Я думал завтра перевезти вещи, а заселюсь с пятницы.
- Как угодно. А насчет моих дел даже не заморачивайся. У меня все отлажено. Все под жестким контролем.
Я промолчал. Но от меня не ускользнуло то, как он старательно держал марку и следил за своей речью, несмотря на то что принял, как я догадывался, солидную дозу. В этом, как я узнал потом, и заключалась странная, отвратительная двойственность Аластера Фитцсимонс-Росса. Ему было плевать, что я застал его с иглой. Неважно, что он обзывал меня сукой и позволял себе антисемитские высказывания (что было не редкостью). Не имело значения, что он просыпался утром рядом с каким-нибудь курдом-проституткой, которого подобрал в привокзальном туалете. Внешние атрибуты были для него превыше всего. Он всегда стремился выставить себя в выигрышном свете, даже притом что - это я тоже узнал потом - оболочка грубияна и сквернослова, в которую он себя запрятал, была вовсе не железобетонной.
Но все это мне предстояло узнать со временем. А пока я испытывал нервное возбуждение, как это бывает в предвкушении интриги или опасности. Недаром говорят, что писатели всегда кого-то предают. Я понял, что нашел золотую жилу, уже через пять минут общения с Аластером. У меня были готовы вступительные главы, и я надеялся, что эпизод с иглой - это только начало моих наблюдений о жизни дна.
На следующее утро я уведомил хозяйку пансиона о том, что съезжаю. После этого отправился в Ка-Де-Ве, большой универмаг на Курфюрстендамм, и купил два комплекта белого постельного белья, такие же белые полотенца, настольную лампу, примитивный набор столовой посуды, чайник и кофеварку. Все это я загрузил в такси, назвал водителю адрес на Марианненштрассе, а потом волоком затащил барахло на третий этаж. Фитцсимонс-Росса, похоже, дома не было. Я распаковал свои покупки и застелил постель. После чего отправился в близлежащее кафе "Стамбул" на ланч.
Хозяином "Стамбула" был миниатюрный турок по имени Омар (он соизволил представиться мне примерно через месяц после того, как я начал использовать его заведение в качестве выездного офиса), который беспрерывно курил и кашлял. Кафе было полная помойка. Примитивная барная стойка из цинка. Дешевые ламинированные столы и стулья. Низкопробный алкоголь на витринных полках. Пожелтевшие трэвел-постеры с живописными видами Голубой мечети, Босфора, дворца Топкапы и других стамбульских достопримечательностей. Из магнитофона возле кассы вечно доносилась, казалось, одна и та же тихая мелодия - заунывные стенания турчанки, которую бросил смуглый ловелас. Но я сразу прикипел душой к этому месту, которое подкупило меня не только мурлыканьем музыки и негромким шепотом пожилых турок, неизменно собиравшихся за дальним столиком и планирующих свержение какого-то мистического врага, но прежде всего покоем. Со временем Омар и меня стал принимать за своего. Когда я назвал ему свое имя, он, казалось, проигнорировал эту важную информацию и продолжал величать меня Schriftsteller - Писатель. И даже стал приглушать музыку, завидев меня. Похоже, ему было приятно, что я каждый день просиживаю часа два за столиком в углу, записывая в свой блокнот все, чему стал свидетелем за последние сутки. Я действительно пытался уместить на бумаге все подробности, хотя голова пухла от впечатлений.
Я бы, наверное, так и жил в "Стамбуле". Как человек молодой, я еще не был озабочен такими житейскими проблемами, как диета или прибавка в весе, и уж тем более не задумывался об опасности сигарет, которые были неотъемлемой частью творческого процесса. В "Стамбуле" кормили дешево и разнообразно. Привычное меню (спагетти "болоньезе" и "карбонара", кебабы из баранины, долма, венский шницель, кофти, пицца и даже самое греческое из всех блюд - мусака) обладало двумя ценными качествами: i) блюда всегда были в худшем случае съедобными, особенно если запивать их двумя пол-литрами пива "Хефевайцен" и турецким кофе на десерт; 2) еда никогда не обходилась мне дороже шести дойчемарок. Поскольку я терпеть не мог готовить - и даже сейчас, будучи пожилым холостяком, предпочитаю не тратить на это время (может, мне просто не повезло, и я так и не проникся поэзией кулинарии), - "Стамбул" был для меня идеальным пристанищем.
В тот первый день, устроившись за угловым столиком, которому суждено было стать "моим", и заказав пасту, я с интересом разглядывал интерьер и посетителей кафе: за стойкой бара кашлял хозяин; пожилой мужчина с невыразительным лицом курил и безучастно смотрел в окно; потный бегемот с пивным животом размером с бейсбольный мяч накачивался ракией и, весь в слезах, изливал душу невозмутимому бармену. Я выкурил три сигареты, пока торопливо заносил в блокнот подробности увиденного в спальне Фитцсимонс-Росса и впечатления от кафе "Стамбул". На бумагу были перенесены размышления о том, как много в Берлине беженцев - если не от тоталитарных режимов и нищеты родных стран, то от жизни или ее проблем, а может, и просто от себя. Не всякий решится на то, чтобы осесть в Берлине. Попадая сюда, ты, собственно, оказываешься взаперти. Даже при том, что проживание в западном секторе давало право путешествовать, пересечь территорию ГДР можно было только на поезде и без остановок. Единственная доступная альтернатива - самолет на запад. И в этом, я чувствовал, состояло врожденное противоречие здешней жизни. Западный Берлин был оазисом индивидуальной и политической свободы в пустыне диктатуры. Город даровал своим обитателям определенную степень личной самостоятельности и гибкую мораль. Он позволял каждому строить свою жизнь, но в пределах замкнутого пространства. Слово "границы" приобретало здесь особый смысл. Потому что житель Западного Берлина оказывался заложником географической реальности, отгороженной от мира непреодолимым барьером. И получалось так, что ты был на свободе и одновременно в неволе.
Я зашел в супермаркет "Спар" возле станции метро "Коттбуссер-Тор" и купил кое-что из продуктов: крупы, молоко, апельсиновый сок, кофе и сахар, мясную нарезку и две буханки черного хлеба "памперникель", горчицу, две бутылки польской водки (дешевой) и упаковку пива "Хефевайцен" (список продуктов я заготовил заранее, поскольку был страшным педантом и любил все записывать). Вечером, когда я забрался в постель, приготовившись заснуть на новом месте, и уже задремал, меня разбудили странные звуки. Снизу доносился громкий бравурный марш с нотками цыганщины. От музыки закладывало уши, и я поймал себя на мысли (сон как рукой сняло): это он испытывает меня, хочет показать, кто в доме хозяин. Я сел на кровати, протирая слипшиеся глава и обдумывая свой следующий шаг. Затем схватил халат, надел его поверх футболки и пижамных брюк, выровнял дыхание и спустился вниз.
Фитцсимонс-Росс стоял посреди мастерской, в заляпанной краской футболке и джинсах, босой, с сигаретой в зубах, и быстрыми уверенными мазками наносил лазурно-голубую краску на чистый холст. У меня было такое ощущение, будто на моих глазах рождается ослепительно-яркое греческое небо. Я завороженно наблюдал, любуясь театральными жестами Фитцсимонс-Росса, отточенной техникой владения кистью, увлеченностью. Во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны, меня так и подмывало встать в позу капризного постояльца и устроить скандал не менее капризному домовладельцу. Но в то же время во мне говорил писатель, которому были знакомы эти мгновения творческого подъема и озарения, когда окружающий мир перестает существовать; я понимал, что прервать сейчас его работу, грубо приглушив музыку, было бы кощунственно. Поэтому я ретировался в свою комнату, причем так тихо, что он меня даже не заметил. Поднявшись к себе, я сделал то, что делал всегда, когда не мог заснуть: взялся за работу. Устроился на жестком деревянном стуле, открыл блокнот, снял колпачок с авторучки и начал писать. На часах была четверть третьего. Оркестровая музыка (не Барток ли?) смолкла, и ее сменила Элла Фицджеральд с песней Коула Портера, а потом дурманом спиричуэла разлилась мелодия Джона Колтрейна "Высшая любовь". Как бы я ни относился к этой ночной побудке, стоило признать, что музыкальный вкус у Фитцсимонс-Росса был отменный.
Музыка резко оборвалась в четыре утра. Последовала долгая пауза - за это время я успел отложить авторучку, скрутить очередную сигарету, сунуть ее в рот, взять полбутылки вина и два бокала и дойти до лестницы. Но когда я спустился в мастерскую, Фитцсимонс-Росс уже был занят другим делом: он сидел на диване с эластичным жгутом на предплечье, и снова игла торчала в его вздувшейся вене. Он как раз вводил дурь, когда я нарисовался перед ним.
- Какого черта тебе надо? - произнес он хриплым, но пока еще отчетливым голосом. - Не видишь, что я занят?
Я вернулся наверх, выкурил сигарету, осушил бокал вина и нырнул в постель. Когда проснулся, на часах было одиннадцать утра и снизу доносились громкие стоны. Стряхнув остатки сна, я не сразу, но все-таки догадался, что это двое мужчин занимаются сексом. Похоже, отныне мне предстояло просыпаться под такие звуки. Прослушав с минуту этот сладострастный саундтрек, я потянулся и включил приемник, настроив его на волну радиостанции рока. Под оглушительный рев группы "Клэш" выпрыгнул из постели, сварил себе кофе, выкурил две утренние сигареты и подумал: сегодня же свяжусь с "Радио "Свобода"", а завтра перейду на ту сторону и начну знакомство с Восточным Берлином.
Позавтракав и вымыв за собой посуду, я выключил радио и с облегчением убедился в том, что концерт на нижнем этаже закончился. Накинул парку и шарф, подхватил свой блокнот, ручку и кисет и рванул вниз по лестнице.
Спустившись, направился прямиком к двери. Но меня остановил голос:
- Так и пойдешь, маленький грубиян, даже не сказав "доброе утро"?
Я обернулся и увидел Фитцсимонс-Росса: он сидел за длинным кухонным столом, потягивал кофе и курил "Голуаз" в компании с худым смуглым парнем, на вид лет под тридцать. У него были короткая стрижка "бобриком", маленькая серьга в мочке левого уха и золотое обручальное кольцо на пальце левой руки. Он был одет в потертую светло-коричневую кожаную куртку, отороченную белым мехом, - мне всегда казалось, что такие носят мелкие воришки. Конечно, мне хотелось знать о нем все, ведь он провел ночь в постели с мужчиной и в то же время носил обручальное кольцо, словно заявляя всему миру: я - женатый человек. Я увидел в нем еще одного персонажа своего повествования о берлинской жизни, и мне было интересно, что его связывало с моим соседом.
- Доброе утро, - произнес я.
- Надо же, сучонок умеет говорить. - Перейдя на впечатляюще беглый немецкий, Фитцсимонс-Росс обратился к своему компаньону: - Он американец, мой квартирант, но не такой уж противный.
По-немецки "противный" звучит как abstossend. Фитцсимонс-Росс так смачно выплюнул это слово, что его друг даже поморщился.
- Это Мехмет, - продолжил он по-немецки. - Поздоровайся с Томасом.
Мехмет откликнулся коротким morgen, встал из-за стола и сказал:
- Я должен идти.
- Неужели? Так скоро? - спросил Фитцсимонс-Росс.
- Ты же знаешь, я начинаю работать в час.
- Что ж, увидимся через два дня?
Мехмет лишь кивнул. По-прежнему избегая встречаться со мной глазами, он подхватил свое пальто и быстро вышел из мастерской. Когда за ним закрылась дверь, Фитцсимонс-Росс спросил:
- Чаю? В чайнике еще хватит на чашку.
Я принял его предложение и сел на стул, который только что освободил Мехмет.
- Кажется, ты напугал беднягу, - сказал Фитцсимонс-Росс. - Как ты, должно быть, заметил…
- Он женат.
- Надо же, какие мы наблюдательные.
- Обручальное кольцо есть обручальное кольцо.
- Эти несчастные турецкие мальчишки… семья планирует им жизнь с момента появления на свет. Жена Мехмета приходится ему двоюродной сестрой, толстая такая деваха. Мехмет рассказывал, что ему начали нравиться мальчики лет с пятнадцати, но представь, если бы он признался в этом своему отцу. Тем более что он работает в семейной прачечной, которую старик держит на Хайнрих-Хайне-штрассе…
- Осмелюсь предположить, что ты не там познакомился с Мехметом?
- О, Томми-бой, ты демонстрируешь чудеса дедукции. Нет, я познакомился с Мехметом при куда более романтических обстоятельствах… в туалете на станции "Зоопарк". Это известное место съема для тех, кто ищет "ту любовь, что о себе молчит".
- Так ты нашел своего Оскара Уайльда.
- Я - ирландский протестант-гомосексуалист. И да, я нашел своего Оскара Уайльда. Мы с Мехметом разбудили тебя сегодня утром?
- Угадал.
- И ты был в шоке?
- Не забывай, что я из Нью-Йорка.
- Ах да, мудрый американец - даже при том, что это звучит как оксюморон. Что ж, тебе придется привыкнуть к присутствию Мехмета, поскольку мы встречаемся три раза в неделю. Обычно по утрам. И уходит он ровно через полтора часа. В другое время он приходить не может, это вызовет подозрения у его всезнающей фашистско-исламской семьи. В любом случае, меня такой график устраивает. Мы с Мехметом получаем друг от друга все, что нам нужно, в рамках установленных границ. Так что никакого шума и волнений.
- Кстати, о шуме… нам необходимо поговорить о музыке…
- Какой еще музыке?
- О музыке, которая орала вчера ночью.
- Тебе не нравится мой вкус?
- Мне не нравится, когда меня будят в два часа ночи.
- Боюсь, что огорчу тебя. Самая плодотворная работа у меня с полуночи до четырех утра. А рисовать без громкой музыки я не могу. Так что…
- Когда мы обсуждали это, ты поклялся, что никакой музыки не будет, если я заселюсь.
Он потянулся за сигаретой и закурил.
- Я солгал, - наконец произнес он.
- Очевидно. Но все дело в том, что я не могу заснуть, когда орет музыка.
- В таком случае измени свои привычки. Работай по ночам, как я.
- Это не ответ.
- Ты ждешь от меня другого?
- Я хочу получить обратно мои семьсот марок.
- Они уже потрачены. У меня долги, знаешь ли. И теперь…
- Теперь ты должен выполнять свою часть сделки.
- Я ничего никому не должен, Томми-бой.
- Ошибаешься.
- Что, будешь судиться со мной, америкашка? Как это у вас там принято: "С вами свяжется мой адвокат…" и все такое…
Фразу про адвоката он произнес с мерзким американским акцентом, как это делают бритты, когда хотят унизить нас, колонистов. Я по-настоящему разозлился. Но у меня такая особенность - я никогда не выплескиваю злость наружу, а вместо этого затихаю и втайне начинаю строить козни.
- Мы договаривались, - произнес я голосом чуть громче шепота, - что никакой музыки не будет, когда я здесь.
Призываю тебя держать слово. - Затем развернулся и вышел из квартиры.
Выйдя из дома, я с трудом подавил в себе желание разбить ему окно. Фитцсимонс-Росс был прав: с моей стороны было наивно передавать такую сумму наркоману. Но думаю, подсознательно я знал, что нарываюсь на неприятности, выплачивая деньги вперед, но сделал это потому, что хотел посмотреть, чем все закончится. Теперь надо было придумать, как получить то, что мне нужно - тишину в ночное время, - при этом не мешая работе Фитцсимонс-Росса. В тот день, бродя по фешенебельным улицам Шарлоттенбурга, я наткнулся на магазин радиотехники, где купил пару приличных наушников и десятиметровый удлинитель к ним. Продавец осторожно покосился на меня, когда я попросил такой длинный провод.
- У меня большая комната.
Ближе к вечеру я заглянул в "Стамбул" и спросил у Омара, можно ли иногда пользоваться их телефоном и не согласится ли он принимать для меня сообщения (поскольку я чувствовал, что лучше избавить людей от общения с Фитцсимонс-Россом).
- Вы готовы заплатить небольшую сумму за эту услугу? - спросил он.
- Сколько?
- Столько же, сколько я беру с остальных пяти-шести своих клиентов, которым звонят на этот номер: пять марок в неделю. Обещаю, вы получите качественную услугу. И сможете делать до пяти местных звонков в день без дополнительной платы.
- Что ж, тогда договорились. Могу я сделать один из этих пяти звонков прямо сейчас?
Омар подвел меня к барной стойке и извлек откуда-то из глубин прилавка тяжелый черный телефон "Бейклайт". Я достал свой блокнот, куда записал имя и номер телефона Джерома Велманна, шефа берлинского бюро "Радио "Свобода"". Набрав номер, я попал на коммутатор, и меня переключили на секретаря мистера Велманна, которая оказалась очень серьезной дамой.
- Мистер Велманн знает, по какому вопросу вы звоните? - спросила она.
- Я звоню по рекомендации Хантли Кренли.
Тот факт, что я ответил на ее родном языке и к тому же назвал имя очень влиятельного человека из Вашингтона, казалось, привлек ее внимание.
- Любой может назвать имя герра Кренли. К нам постоянно обращаются люди в поисках работы, и все говорят одно и то же: что они встречались с кем-то из руководства в Вашингтоне, а на самом деле…
- Мистер Кренли сообщил мне, что он лично написал мистеру Велманну обо мне.
- Тогда мне придется просмотреть все телексы, которые герр Велманн получал в последнее время из головного офиса. Если выяснится, что вы говорите правду…
- Вы подозреваете меня в обмане?
- По причинам, которые, я уверена, вам известны, мы должны с особым вниманием подходить к рассмотрению кандидатур потенциальных сотрудников, в том числе и тех, кто просто желает назначить встречу с герром Велманном. Вы должны понимать, что, учитывая характер своей работы, мы вынуждены проявлять повышенную бдительность… тем более в этом городе.
- Все ясно, - сказал я, добавив, что сообщения на мое имя можно оставлять по следующему номеру… и зачитал шесть цифр, указанных на пластиковом диске телефонного аппарата.
- И что это за место, куда мы будем звонить… если вообще будем?
- Это кафе в Кройцберге, называется "Стамбул", - сказал я, тотчас осознав, что название и месторасположение заведения навевают мысли о шпионской явке.
- Почему вы принимаете сообщения именно там?
- Потому что я живу за углом… а дома у меня нет телефона.
- Если вы не получите никаких сообщений от нас в течение сорока восьми часов, это означает, что герр Велманн предпочел не встречаться с вами. Всего доброго.
Путь к мечте отрезан? Похоже, официоз был жизненным кредо этой дамы, смыслом ее существования. Я не сомневался в том, что она постарается перекрыть мне все возможности получить работу на "Свободе" - и, стало быть, лишит меня ценного источника информации для моей будущей книги. Разумеется, я мог исследовать и другие миры, находясь здесь, в Берлине. Но мне так хотелось поработать в рядах "рыцарей" "холодной войны", проникнуть в логово западной пропаганды…
- Нерадостные новости? - участливо произнес Омар, когда я вернул ему телефон.
- Вы дадите мне знать, если они перезвонят? - спросил я, протягивая свой первый взнос в размере пяти марок.