"Слушайте, а вы что здесь делаете, бизнес?" "Мой дед тут воевал, я приехала, чтобы…" Я не знала, как я должна это сформулировать. "Он погиб здесь?" "Дело в том, что погиб он здесь в прошлом веке, и здесь похоронен. Но умер он в Берлине в этом веке, и там кремирован". "Все гда мечтал прожить две жизни, хотя лучше бы избавиться от ошибок в этой, единственной". "Это длинная история, но я могу вам рассказать". И я рассказала. "Слушай, а давай на "ты"? Как-то неудобно обращаться к тебе на "вы", когда столько знаешь о твоей семье, как ваш биограф или лучший друг". "Давай. Итак – Марта фон Вайхен". "Очень приятно! Итак – Марат Шевченко, в мамином девичестве Гетман". Мы обменялись рукопожатием. Вдруг он резко дернул головой, странным образом повернув ее под необычным углом. "Тебе плохо?" "Нет, тут у тебя бракованная ящерица. На шарфике. У нее хвост завернут не туда, куда у всех остальных". "Вау! Это – саламандры, и это – счастливый шарфик, слушай, я теперь должна тебе его подарить, я сколько ни высматривала, не смогла отыскать счастливую саламандру. Мой дядя придумал такой коммерческий ход, единственное отличие среди штампованных рисунков. Развлекается и зарабатывает деньги". Я сняла шарф с шеи и протянула Марату. "Спасибо. Неожиданно. Хм… а приятно быть фартовым!" "Тебе идет". "Ага, чувствую себя визуальной рекламой под девизом: "Благодаря унисексу я могу носить одежду своей подружки"". Когда находишься рядом с таким человеком – невозможно не смеяться.
"Ты сюда надолго?" "Одну миссию выполнила, передала ноты Лятошинского в музыкальную школу. Кстати, можешь посмотреть, что написано на этой трогательной табличке при входе. Я ничего не понимаю…" "Хм… "Вытирайте ноги". И правда, очень трогательно". Я рассмеялась. "Спасибо. Никогда бы не подумала. Хочется верить, что это написал сам Лятошинский. Еще побуду немного в городе, а потом поеду в ту деревню, возле которой похоронен дед. Может, кто-то что-нибудь помнит". "Слушай, у меня к тебе предложение, раз уж у нас так все складывается. Моя мать родом из этого села, у меня там осталась бабкина хата, там никто не живет, но за ней присматривает тетя Оля, а если тетя Оля за чем-то или кем-то присматривает, это о многом говорит. Можем туда съездить сегодня, походишь, порасспрашиваешь, а я тоже улажу кое-какие свои дела. К тому же, я послужу тебе бесплатным гидом и водителем. У меня машина. Твой пан Грыць может погрязнуть в своих, то есть наших, бабах и семейной колбасе. Клянусь. Иначе я плохо знаю наших девушек и нашу колбасу!"
Я согласилась, мы рассчитались, Марат принес мне пиджак, мы уселись в его машину и отправились в отель. Я укладывала свои вещи, а Марат решал проблемы с моим отъездом. Когда я подошла к стойке, он огорошил меня: "У тебя умерла тетя, и тебе нужно срочно ехать на похороны". "Моя тетя?" "Да, мнимая. Ты хочешь вернуть назад свои деньги, которые оплатила за сутки?" "Хочу". "Вот и выбирай: или ты предаешь земле мнимую тетку, или они не отдают тебе деньги" "Как это не отдают?" "Запросто. Ты должна писать объяснительную, почему тебе приспичило выезжать раньше запланированного срока. А еще заявление в бухгалтерию. Я все это за тебя напишу, потому что ты зашьешься, как карманы на твоем пиджаке. Но это сожрет, по моим предположениям, около двух часов нашего времени". "Я имею право на свободное перемещение!" "Правда? Посмотри на нее". Марат кивнул на ламинированную тетку, которая регистрировала меня при поселении. "Ты думаешь, ее колышет то, что ты имеешь какие-то там права?" "Или врать, или платить за непредоставленную услугу?" "Именно так. Видно, что ты юрист, замечательная формулировка". И я согласилась.
Марат не ошибся, они промурыжили нас около двух часов, после чего чуть ли не в лицо швырнули мне деньги. "Бинго!" – воскликнул Марат, я сдала ключ, и мы пошли к машине. Там из своего припаркованного "фольксвагена" как раз выходил пан Грыць. "Привет, вот и я, как и обещал. А что у вас тут происходит?" "Я еду в деревню, где похоронен мой дед. Здесь все дела закончила. Большое спасибо". "С ним?" – кивнул в сторону Марата пан Грыць. Марат улыбнулся. Я подтвердила, что именно с ним. Пан Грыць впился в меня взглядом, объяснить который было трудно. Наверное, так смотрят родители или сутенеры на подвластную им женщину, уходящую за горизонт неизвестно с кем. "Звони, если что. Я здесь еще двое суток", – сухо бросил мне пан Грыць и направился в сторону кондитерской.
Я перевела дыхание, села в машину. Мои вещи были уже там. "Слушай, а это близко?" – спросила я Марата, который поглаживал руль, словно любимую зверушку. "Если измерять километрами – очень близко, а если измерять дорогами – нет". "Это как?" "Сейчас почувствуешь". И я почувствовала. Когда мы заезжали во двор дома, каждая косточка моего организма не то что говорила со мной, она меня крыла матом на нескольких языках.
Глава тринадцатая
Марат сказал, что будет переводить для меня все дословно, потому что другого подходящего случая наслушаться такого колорита у меня не будет, я сразу же согласилась, но несколькоминутные оханья тети Оли, так же как и ее хоровод вокруг Марата, были понятны и без перевода. "Как хорошо, что подгадали так, что попадете на праздник! Хорошо, что с дороги позвонил, чтобы мне было чем стол накрыть-заставить. У тебя чистое исподнее есть, девочка?" Я кивнула. "Хорошо". Тетя Оля развернулась и исчезла, при этом непостижимым образом она успела дать указания Марату, уменьшить огонь на плите, поставить на стол крынку.
"Какой завтра праздник?" "Завтра праздничная троица". "У вас это не летом?" "Не в том смысле. Завтра – День украинского казачества, день Украинской повстанческой армии и Покрова Пресвятой Богородицы. Не представляю, о чем из всего этого ты могла бы знать". "О казаках очень условно. Хотя у нас так иногда называют украинцев. О Пресвятой Богородице еще меньше, я не очень религиозна. А об Украинской повстанческой армии – я видела крест убитым в Бабьем Яру, что-то меня к нему привело, ни тогда, ни теперь не могу объяснить. Видимо, энергетика". Я рассказала Марату о встрече у Креста, дала прослушать стихотворение, он сказал, что стихотворение посвящено жизни, возможно, именно так и называется, Марат точно не помнил этого.
Появилась тетя Оля, красивая и нарядная, с белоснежной вышитой цветами, ромбами, мелкими узорами красного и черного цвета сорочкой, которую она бережно несла перед собой на плечиках. Я не успела спросить, что это за красота такая, как тетя Оля приложила эту красоту ко мне. "Как на тебя шита!" "Это мне?" Сорочка была восхитительная. Пышные рукава сверху были расшиты сложными ромбами, потом шли сочные, яркие красные лилии, чуть ниже – мелкие цветочки с четырьмя лепестками, распустившиеся, пышные розы спереди, подчеркивающие грудь, такие же на манжетах. Не знаю почему, но пришла на ум Лиля Манюк. "Конечно, тебе, ты должна приодеться для церкви".
"Мы идем в церковь?" "Конечно. Завтра большой праздник. Несколько праздников. Маратик рассказал тебе?" "Немного". "Завтра больше будет, и петь будем, и угощаться". "Но мне бы хотелось к могиле деда сходить и еще поговорить с теми… кто выжил тогда. Здесь". "Не переживай так, дитятко, все успеешь. У нас здесь не город, молоко скисает на четвертые сутки, если на солнце не выставить, никто умирать не спешит, даже пьяницы". Тетя Оля хихикнула. "А с кем тебе говорить – еще подумать надо. Мало кто дожил. Иван Коцаруба, он воевал в составе Степного фронта, не было его здесь, Арина Козорезиха еще жива, но немного не в себе. Она и девкой была кукукнутая, а сейчас мы сравнялись, все немного того, уже лучше ее понимаем. И еще Валя Кукуруза, так она работает круглые сутки, хозяйство большое, но я за тебя словечко замолвлю завтра в церкви. Ну, чего столбом стоите? К столу!"
Я впервые в жизни ела вареники, о которых читала в письме деда… И очень вкусные пирожки с луком. Марат сказал, что он тоже впервые попробовал вареники с калиновым желе, тетя Оля горделиво призналась, что на прошлой неделе экспериментировала и всем понравилось. "Так ты приехала, чтобы разузнать о деде, который умер там, но вроде как здесь погиб. А зачем?" "Хочу разобраться в этой истории". Тетя Оля опять заохала, но не так, как тогда, когда встречала Марата. Я и не знала, что оханье имеет разную интонацию. "У нас о таком говорят – за дурною головою и ногам нет покоя". Марат переводил. Он предупредил меня, чтобы я ни на что резко не реагировала, в пребывании в селе есть своя специфика, которую, как тайну далеких планет, не каждому дано познать. "Моя мать целиком и полностью с вами согласна. А я считаю, что мозг только тогда работает, когда ты его разминаешь, иначе заплывет жиром и сам ты заплывешь". "И тело лучше работает, если ты его разминаешь", – заметил Марат. "И пирожки выходят хорошие из того теста, которое не меньше двух часов разминаешь", – добавила тетя Оля. Пирожки у нее были знатные.
После вкусного ужина тетя Оля устроилась возле трюмо, украшенного полотенцами с кружевными краями, подкрашивала ресницы и румянилась. "Ты куда это собралась?" "К Семеновичу, его жена в город подалась, так нужно покушать занести". "Так уж и нужно?" "А кто еще присмотрит лучше меня?" Тетя Оля подмигнула. "А вы что, имеете виды на женатого?" – поинтересовалась я. "Да какое там. Пока нет, но нужно быть начеку. Видишь ли, жена у него оглашенная. Кот у нее заболел, наш ветеринар в свиньях и коровах больше разбирается, хотя ее кот еще та свинья! Так она в город подалась, Аргуса своего спасать. А мужа здесь на произвол судьбы бросила". "Ну так он же мужчина, справится, взрослый, здоровый". "Дочка, ты замужем?" "Нет". "Была бы замужем – не болтала бы глупостей. Это кот справится, вот уже сколько веков они справляются и плодятся. А эти? Ты посмотри на них, больное через одного, пьянючее через одного, слабенькое через одного, а сколько этих через одного совпадает? О Матерь Божья. Пусть тебе что-то путное попадется на пути. Марат, дочка, тоже при жене, разве не говорил тебе?" "Тетя Оля! Да мы случайно познакомились и ничего такого здесь нет". "А когда случайно, так это вот, как ты говоришь, ничего такого здесь нет – быстро нарисовывается". Марат рассмеялся. Я его поддержала, потому что спорить с тетей Олей – себе дороже. "Тетя Оля феминистка?" – шепотом спросила я у Марата. "Нет, трезвая украинская женщина", – подмигнул мне Марат. "Вы бы ложились спать, завтра рано в церковь". Распорядившись, тетя Оля ушла из дома, даже походку сменила!
"Чтоб ты знала, у Семеновича есть не только болезненный кот и впечатлительная жена, но еще и собственная философия". "Сложная?" "Не очень. Во всем уродливом и отвратительном он обвиняет Чернобыль, а за все прекрасное благодарит природу. Теперь ты познакомилась с украинскими языческими богами добра и зла". "Тогда я со спокойной душой укладываюсь спать! Спокойной ночи".
Лишь только начало светать, как меня разбудила тетя Оля. Она склонилась надо мной. Голова ее была обмотана чем-то белым. Рядом стоял Марат с пергаментно-бледным, словно фаюмским лицом. "Что-то стряслось?" – спросила я. "Сейчас я тебе все переведу", – сказал Марат. Мне показалось, что он застонал. "Уже пора в церковь?" "Молчи! Вставай, умой лицо, пошли на двор". "Да как-то темно еще". "Молчи!" Умели они управлять, неудивительно, что выиграли войну. Я встала, умылась, вышла во двор, тетя Оля намотала мне на голову какое-то полотенце. "Что это?" "Рушник! Молчи, слушай. Как услышишь церковный звон, глаза возведи к небу и проси: "Праздник Покровонька, покрой мою головушку"". "Что?" "Марат! Переведи этой недоверчивой и бестолковой". Марат мне перевел дословно. "Для чего это?" "Чтобы удачно выйти замуж". "Зачем это мне?" "Вот глупая девчонка. И ребенка попроси – здорового и счастливого". Ослушаться я не смела, как автомат, произнесла все это к небу, вдыхая насыщенный осенними специями воздух.
В церкви все было торжественно, многие стояли с букетами: желтые, красные, оранжевые цветочки, калина, рябина, осенние листья, сухая трава, сухие маковки, камыш. Люди здоровались, разглядывали друг друга как будто впервые видели. Я спросила Марата, что это за феномен? Ну, ясно, когда смотрят на меня, иностранка, немка в вышиванке (она мне действительно очень была к лицу, тетя Оля еще и монисто подарила), они что, своих не видят каждый день? "Такими нарядными – нет. Знаешь, вот у меня такое впечатление, что наши люди выборы воспринимают как религиозный праздник. Особенно те, у которых есть деревенская культура, к церкви приученные. Выборы у нас такие же регулярные, как церковные праздники. Назначаются на выходные дни. Проснулся рано, умылся, нарядно оделся, чистый, как на исповедь, пришел, проучаствовал в ритуале, вышел, поднял лицо вверх – к небу или к кресту, перекрестился, попросил себе легкой доли и чтобы наш победил, а дальше – пить".
"Дальше пить?" "Можешь не сомневаться. Даже напиваться". У меня заработала мобилка, пришла смс, я думала, что меня прибьют, но только несколько человек бросили на меня недоброжелательные взгляды, а в целом никто не обратил внимания. Я видела, что мобильные телефоны есть у всех, у батюшки даже две трубки, одна, видимо, для прямой связи с Богом, но в церковь, наверное, их никто не брал.
"К чужим у нас относятся лучше, пользуйся этим, но не злоупотребляй", – подмигнул Марат. Смс была от детей из музыкальной школы Лятошинского, они сообщали, что через час там будет телевидение, и спрашивали, смогу ли я прийти, потому что в отеле сказали, что меня нет.
Я растерянно посмотрела на Марата. Он взял телефон, выключил его и сказал, что сейчас помолчим, будем повторять все за батюшкой, чтобы не оскандалиться. А потом он что-то придумает. "А мне что делать, я ничего не понимаю". "Помолись за своего деда. Она – мать, доносит до Него обо всех сыновьях. Хорошие они или плохие. Помолись за мир, за спокойствие. Мне кажется, неспроста ты сейчас в этой церкви, в этой сорочке, в этой стране, с этими людьми. И я за твоего деда помолюсь. И за свою бабушку, неизвестно где умершую и неизвестно где похороненную, где-то рядом они сейчас. Общаются или нет – мы сейчас не узнаем, но они рядом – это уж точно. И ты за нее помолись, за Майю Гетман, как я за Отто фон Вайхена". И я помолилась, как умела.
На улицу народ выходил шумно, в приподнятом настроении. Доносился женский смех, кто-то выдавал замуж дочь. Не знаю как, но я это поняла, наверное, потому что девушку поздравляли, целовали, она смущенно хихикала, а женщину постарше, державшую ее за руку, поздравляли еще завзятее и слегка подталкивали. "Ну и что они хотели?", – спросила я у Марата, который только что закончил общаться с детьми и "отмазал" меня от телевидения. "Хотели, чтобы ты расписалась в Книге почетных гостей, а еще получила звание почетного преподавателя музыкальной школы". "Слушай, как такое возможно? Я занималась музыкой не больше двух лет, потом бросила, потому что это не настолько меня заинтересовало, как мне казалось вначале". "Подожди, но ведь ты разбираешься в нотах, можешь что-то сыграть?" "В нотах разбираюсь. И именно "что-то" могу сыграть, несколько тактов какого-нибудь примитивного марша или начало этюда, вот и все". "Этого вполне достаточно для почетного преподавания. У нас в академики берут людей, у которых вообще нет высшего образования, в лучшем случае есть купленный диплом. И ты знаешь, мало кого это так удивляет, как тебя сейчас".
Я развела руками, не зная, как на это реагировать, надо воспринимать это как абстракционизм с национальным колоритом. Вдруг Марат расхохотался, на него обернулись несколько человек. "С чего тебя так разобрало?" "А я представил себе твое резюме. Ты у нас кто – LL.M? [7] ""Нет, бери выше, я – Ph.D [8] ". "Еще лучше, вижу как ты описываешь свое образование, места работы, указываешь свои научные разработки, возможно, авторство или соавторство книг. И отдельной строкой под графой "другое" не без тщеславия отмечаешь, что ты – почетный преподаватель Первой музыкальной школы имени Лятошинского (г. Житомир)". Он умел рассмешить. Когда мы отсмеялись, я заметила, как от толпы людей отделился мужчина, вспомнилось, что и в церкви он держался в сторонке. "Кто это?"
"Где?" Я показала. "А, вижу. Это Финка". "Странное имя". "Это не имя, это прозвище. Зовут его Сергей, а Финка он потому, что отсидел семь лет за поножовщину, теперь вот вернулся в родные места". "Понятно. Все его боятся". "Еще чего. Здесь, как минимум, в пяти семьях такие отсидевшие есть. С Финкой другой феномен. Он, понимаешь ли, после отсидки не стал пить, девок портить, резню и драки устраивать, на второй срок не подписался, он начал работать. У него большое хозяйство. Куры, индейки, кролики, свиньи, гуси. Так он их режет, а не людей. Целыми днями пашет, спину не разгибает, в другой поселок в магазин выпивать не ездит, пропащий человек". "Почему же пропащий? Гордиться надо, он – победитель, разве нет?" "Не все так просто. Вот у Петра сын над родителями издевается, все деньги забирает. У Елены муж забивает ее до полусмерти раз в месяц, Петричихин уже третий раз сидит, и это нормально". Я изумленно молчала. "Нормально, потому что это логично, естественно, понятно. А Финка ведет себя неестественно. Его же приезжим можно как образцовый пример приводить. Односельчане бесятся. Как же это? Оно ж сидело, оно ж бандит. Вот такие кружева, как любит говорить тетя Оля".
Кто-то коснулся моего рукава. Тетя Оля. "Пойдем к Орыське угощаться, поговоришь с ней, если получится". По дороге тетя Оля рассказала об Орыське. В войну та осталась сиротой, было ей семнадцать. И ходили к ней все, потому что она не понимала, как это можно отказать. Даже шлюхой ее никто не называл, потому что она все так делала, будто бы лечила. Орысечка-сестричка. Ребят из УПА она называла "свои", советских солдат – "наши", немецких – "другие". Все ей жаловались, она всем стелила и под всеми стелилась, но греха на совести у нее не было. Кормила всех, все отдавала. Бывало, и били Орысю, но побои ее характер не изменили. Чирикает что-то, как насекомое или птичка, голоса не повышает, стонет потихоньку, вот и не стеснялись ее ни свои, ни наши, ни другие. Кто хотел – издевался, кто хотел – жалел.