Разговора с Орысей не вышло, плакала она, то ли от того, что вспоминала что-то, то ли от того, что вспомнить не могла. Деда по фотографии вроде бы не узнала. Зато тетя Оля сказала, что дед очень "видный мужчина и выглядит лет на тридцать". Домой шли притихшие, я заметила кусты у забора тети Оли, неровные, неухоженные. "У вас секатор есть?" "Все у нас есть. Зачем тебе?" "Кусты подстригу". "Сегодня – грех, а завтра и нужды не будет, их или Федорович, или Васильевич подравняют, завалятся в них, когда хаты свои искать будут. Нельзя кусты трогать, а то поранятся эти черти старые". Я засмеялась. "Все равно обрежу, и цветы ваши тоже". "Делать тебе нечего. Проведай лучше могилу деда, тут никто не дает рушить, когда-никогда матюк напишут, так все уберут быстро, чтобы было чистесенько. Сама увидишь. А теперь я вас оставлю". Тетя Оля остановилась у какой-то хаты. "К Семеновичу?" – проявила смекалку я. "Все что нужно, она и без тебя понимает", – кивнула в сторону Марата тетя Оля.
Вернулись домой, хата на меня не давила. Хотя я впервые видела столько икон. От такого количества святости мне должно было бы стать нехорошо, мы когда-то говорили об этом воздействии с Манфредом, но здесь все воспринималось уместно. "Удалось помолиться в церкви?" – спросил Марат. "Да. Я не знаю, как правильно. Но я и прощения просила у твоей бабушки, у моего деда неприкаянного, я ведь совсем его не знала. У твоего народа. У твоих народов, то есть…"
"Я тоже просил прощения. И для немцев тоже, потому что нельзя вас вечно упрекать, не по-людски это. Знаешь, вы – уникальная нация. Вы все раскапываете о себе. Вот как ты". "Моя семья не в восторге. А я, возможно, цепляюсь за надежду, что дед понял, исправился, успел умереть другим, понимаешь?" "Да нет. Я видел, сколько вы фильмов снимаете о Гитлере, сколько фотовыставок проводите, книги, мысли, документалистика. Вы хотите все прояснить, вытащить на свет Божий. Вы вытаскиваете на поверхность – клады, трупы, грязь, кости. Мы все закапываем еще глубже. Клады еще можно извлечь, за них деньги обещаны, а все остальное – спрятать, забыть, вычеркнуть. Это происходило не с нами, поэтому мы в этом не виноваты. А вы научились жить со страшным грузом". Я не знала, что ответить на это.
"Но, черт возьми, что я за хозяин, если у меня гостья голодная?" "Ну, вы и едите, что ж ты такой худой?" "Генетика. И я здесь не частый гость, иначе меня бы разнесло. Как я могу оставить тебя без тетиолиного борща?" Я смотрела на красное и густое, ароматное и пьянящее варево. "Что это такое?" "Это нельзя объяснить, это как музыка, начинаешь есть и либо понимаешь, либо нет". "По цвету похоже на георгины, те, что у забора". Борщ действительно был похож именно на борщ, я не смогла найти вкусового аналога. Ночь накрыла нас внезапно, как будто Бог устроил темную, укладываясь спать, я поблагодарила Богородицу за этот день.
Крест над могилой деда, где деда не было (а похоронен ли тут кто-нибудь вообще?) напомнил мне крест воинам УПА. Я не знала, что нужно говорить над пустой могилой, поэтому включила диктофонную запись. Парень и девушка читали стихи о жизни Елены Телиги. Я прислушивалась к сердцу, оно затихло, видимо, тоже к чему-то прислушивалось.
Когда я выходила на центральную, хорошо утоптанную дорожку, что-то блеснуло в пожухлой траве. Я подошла ближе, наклонилась. Это были новехонькие большие ножницы. Я вспомнила обещание по поводу кустов. На них действительно кто-то вчера ближе к ночи бухался, я слышала шум. Кусты смялись, поломались. Вообще эти кусты теперь и сами были похожи на пьянчуг, которые пытаются взять себя в руки и даже побриться, но результат ужасный, что-то убралось, что-то добавилось, ободранные, неопрятные. Ножницы сами пришли в руки! Займусь куста ми, а потом пойду к норовистой Вале Кукурузе, покажу фотографию деда.
Я медленно проходила, даже проплывала мимо добротной хаты, заметила, что иначе стала двигаться, как вдруг до меня донесся жуткий женский вой. Это был вой такой силы, что вынимал из тебя все внутренности. Густой и красный, он напомнил мне варево борща; вязкий и поглощающий борщ-стон, сильнее того, кто его ест, сильнее той, кто так кричит. Когда он стих, я услышала быструю речь, к сожалению, я не понимала, о чем говорят, и эта неопределенность еще больше пугала. Возле хаты собрались женщины, но никто не заходил внутрь, женщины переговаривались, склоняли друг к другу головы, заглядывали в окно, словно стайка птиц.
Я заметила Марата. "Что происходит? Тут какое-то горе?" "Да. Петр повесился". "Тот, у которого сын сидел?" "У тебя профессорская память. Да". "Ночью? Это его жена кричит?" "Нет, только что Маруся возилась в огороде, а он на их кровати повесился". "Как это?" "Лучше тебе не видеть и не знать". "Она так плачет, сейчас всю себя выкричит, так нельзя". "Нельзя, у нее гипертония, стенокардия, на прошлой неделе из больницы выписали". "Так нужно пойти туда, успокоить ее", – предложила я. "Нельзя. Я уже спрашивал у тети Оли. Нельзя ее успокаивать. Никто этого не поймет, она должна кричать. Женщина, у которой повесился муж, должна кричать. Пусть хоть сама умрет, но откричать его смерть она должна. Перед всем миром. Не откричит – непутевая это женщина, значит, и муж ее был так себе, не любила, не заслужил". "Но это маразм, она себя убьет. Это что, никого не волнует? – В мою гортань забился ее крик. – Как же она убивается, он был хорошим человеком? Почему он так поступил?"
"Мужчина был работящий. На все руки мастер. У них двое детей, каждому он этими вот руками построил квартиры в городе". "Он строитель?" "Нет. Крестьянин. Выращивал овощи – продавал, лошадей выращивал – продавал, рыбу ловил – продавал в рестораны. Вся семья на нем держалась". "Так чего ж он повесился?" Марат странно на меня посмотрел. "Из-за сына. Тот его достал. И она знала, что сын его допекает, но была на стороне сына. И все об этом знают. Поэтому и кричать она будет, пока голос не сорвет или сама не умрет. Понимаешь?" Я силилась понять, но не могла, мне всех было жалко. И Петра, укоротившего себе век. И его жену Марусю, которая криком выталкивала свое слабое больное сердце, где уж сердцу справиться с таким криком? И сына их, злодея, который довел до петли своего отца. Всех.
"Можно я пойду?" "А что это у тебя?" "Ножницы". "Ты лучше не трогай сейчас кусты, не поймут. Я сейчас вернусь, к Валентине пойдем".
Возле кустов никого не было, поэтому я их немного подравняла. Нервы успокоила. Видимо, британцы потому такие спокойные, что веками занимаются своими газонами, прекрасно успокаивает нервы. Ножницы я положила на видном месте, чтобы тетя Оля убрала инструмент, куда положено.
Вытащила свой чемодан, решила переодеться, как вдруг из чемодана показалась голова без глаз, на лице крест, я вздрогнула. Что это? Настолько было страшно, что я еще раз обратилась к Богородице (забыла всех остальных), чтобы поскорее вернулся Марат. Он вернулся. "Что это?" "Орыся передала тебе куклу-мотанку. Это украинская традиционная кукла, оберег. Будет тебя оберегать". Мне пришло в голову, что эти куклы-мотанки с крестом вместо глаз похожи на защищенные окна военного времени, которые я видела в кино. С крестами вместо глаз: чтобы стекла не разлетелись от взрыва. Я прижала куклу к себе.
Валентина Кукуруза деда не узнала. "Фактурный мужчина твой дед. Такому глазами в баб стрелять, а не в мужиков пулями. Ох, судьба, завистливая ты баба". Мне было не очень удобно об этом говорить, но все же я спросила: "Война. Он – враг. Может, и в баб он тут метил…" "Э нет, доченька. Зря ты так о нем. В глазах его лицо единственной женщины, как отражение. Я такие глаза сразу отличаю, это у меня профессиональное, больше двадцати лет браки заключаю, всяких перевидела".
Еще Валентина сказала, что их здесь было много, и солдатиков, и господ офицеров. А что их запоминать, враг он и есть враг, безымянный, поэтому еще более страшный. Угостила нас с Маратом булочками со смородиной, ужасно вкусно. "Валентина, а может, кто-то из немцев защищал местных, заступался за них, спасал?" "Дочка, мне бы соврать, чтобы тебя успокоить, но не было такого. Кто-то вел себя как человек, кто-то как скотина. Ведь все мы люди. Свои или чужие. Но чтобы защищать? Не было такого. Здесь свои не защищали, с чего бы вашим за это браться?"
Когда мы вернулись домой, нас встретила злющая тетя Оля с ножницами. "Это что такое?" "Ножницы". "Это ты принесла?" "Я". "Где взяла?" "У дороги". И тут Марат остановил перевод, потому что тетя Оля кружилась и кричала, как взбесившаяся ветряная мельница. Единственное, что я поняла, что мне немедленно нужно вернуть эти ножницы туда, где я их взяла. Было темно, Марат сказал, что пойдет со мной, но я отказалась, потому что никуда идти я не собиралась. Я положила ножницы в сарай, он еще был открыт. И прогулялась по тропинке к дому Петра и Маруси. Она уже не кричала, но крик будто висел в воздухе, воздух был сиплый, обессиленный, вдыхаешь его в себя, и где-то там, внутри, вдруг откликается Марусин страшный крик. Я постояла немного и пошла домой.
Марат сидел за ноутбуком над какими-то документами. Видимо, занимался своим проектом. "Дорабатываешь?" "Да понимаешь, тут куча карточек и форм, анкет, которые нужно заполнить. Аркадий заполнил касающиеся общих вопросов, а я сейчас заполняю те, что касаются профессиональных. Боюсь, что не успею все сделать. Нет, сделать-то успею, но не доверяю почте, даже самой лучшей, однажды одна международная компания доставила рентгеновский снимок дочери Аркадия не в Германию, а в США, и он потом так и не нашелся, еще раз ребенка облучали". "Слушай, а когда тебе нужно это сдать?" "На следующей неделе, до среды". "Как закончишь – давай мне, я передам, это же Берлин, и отчитаюсь тебе". "А это удобно?" "Зависит от того, как далеко этот университет находится от моего дома. Я шучу. Все сделаю, не переживай". Марат просиял: "Класс!"
Я вздрогнула от гуда своей мобилки, отвыкла от того, что мне здесь звонят. Это был пан Грыць. Он спросил, как мои дела, кормят ли меня и как я себя чувствую, я ответила, что все прекрасно. Тогда он сообщил, что Адам нашел себе невесту, красивую, как весна. Я сказала, что даже не представляю себе такой красоты. Пан Грыць сказал, что мне это и не нужно, заверил в том, что я всегда могу на него рассчитывать, и спросил, когда я планирую вылетать в Германию. Я ответила, что послезавтра, на этом мы любезно распрощались.
Это приключилось утром. Я вышла из дома, потянулась и упала на руку. Вскрикнула. Не так как Маруся, но и этого было достаточно, чтобы выбежал Марат в незастегнутых джинсах. Он попытался меня поднять, но я вскрикнула еще громче. "Ты сломала руку!" "Нет, не сломала". "Значит, она всегда у тебя такая толстая и синяя?" Во двор вышла тетя Оля. Злобно взглянула на меня, на мою руку и снова начала что-то кричать. "Чего она так кричит? Я не виновата в том, что ушиблась и сломала руку". "Она спрашивает, положила ли ты ножницы на место?" "Дались ей эти ножницы. Нет, не положила, они в сарае". Тетя Оля молнией метнулась к сараю, потом выскочила оттуда, заскочила в дом, выскочила из дома с полотенцем, заскочила в сарай, выскочила из сарая, обернув ножницы полотенцем, и выскочила на улицу.
"Что происходит?" "Так, сейчас нельзя давать тебе обезболивающее, потому что мы поедем в больницу, что-то с этим нужно делать". Марат все-таки сообразил, как лучше меня подхватить, поднял, отряхнул и завел в дом. "Это твое?" – показал на сложенные на стуле вещи. "Да. Еще в ванной". "Хорошо".
"Так что с этими ножницами и тетей Олей?" "Есть такая народная примета: нельзя подбирать ножницы и заносить их в дом, не то быть беде. А если уж занес, то скорее неси обратно, тогда беда будет невелика". "Какой бред". "Правда? И что, нам твоя рука пригрезилась? Давай я тебя за нее ущипну?"
Тетя Оля вернулась такая же гневная, как и выскочила. "Вот что ты такая упрямая? Разве трудно было отнести это дерьмо туда, где взяла, если старые люди тебя об этом просят?" "Да зачем же выбрасывать новые ножницы? У вас таких нет, я смотрела в сарае". "Бедное дитя. Сидишь тут теперича со сломанной рукой. А все потому, что притащила сюда ножницы. Хорошо еще, что дом не сожгла". "Как вы можете? Я бы не сожгла". "Да не ты это все, а ножницы. Запомни на будущее: нельзя домой таскать ножницы, пуговицы, расчески, ножи, кресты, которые нашла, не то быть беде. И без всяких почему, деточка! А то получишь по губам. Ты знаешь, кого я там встретила?" – обратилась тетя Оля к Марату. "Кого?" "Желину Жоли".
Если раньше мне казалось, еще в придачу из-за усиливающейся боли, что я нахожусь в абсурдном кино типа Эдварда-руки-ножницы, то сейчас я застонала. "Кого вы видели?" "Желину Жоли. Цыганку нашу". "Анджелина Джоли – ваша цыганка?" "Прозвище у нее такое. Потому что худая, как щепка, губы, как вареники, и семеро детей, только двое своих, а откуда остальные – одному Господу известно, и то – он не уверен. Она ножницами тебе эту беду и подстроила".
Я ничего не спрашивала, с меня было довольно. Марат поцеловал тетю Олю, она заохала вокруг него снова, я смотрела будто прокрученный в обратном порядке сюжет их встречи. Потом она упаковала мне вышиванку, полотенце и рукавицу-прихватку, перекрестила нас, каждого в отдельности, потом вместе, потом машину, и мы поехали. "Послушай, физик, ты веришь в ножницы?" – спросила я. Марат глянул на меня и хмыкнул. "Хуже то, что они разуверились в нас, как видишь, иначе такого бы не сотворили. Сиди тихо, нужно поскорее доехать. Не хватало, чтобы я тебя искалечил или подбавил еще что-то".
"Слушай, я тут подумала, что у меня очень странная страховка. Мне ее оформляли, видимо, она должна покрывать подобные расходы, но я этого точно не знаю. Мне кажется, что никто не будет мной заниматься". "Марта, у нас уникальная страна, ваши недовольны, если нет страховки, у нас недовольны, когда страховка есть, потому что она ни от чего не страхует, зато всем прибавляет проблем. У тебя есть деньги на карточке?" "Да". "Сейчас снимем немного. Извини, я бы сам заплатил, но не ожидал, что кто-то из моих близких сломает себе руку. Хорошо, что одну". Я вздохнула.
Хирург житомирской больницы, где мне сделали рентген, вышел ко мне с огромным игрушечным шимпанзе в руках. Я застыла от неожиданности. "Мне гипс будет накладывать детский врач?" – зашипела я на Марата. "Марта, перестань. Это очень хороший врач, просто иностранцев он приравнивает к детям. Сейчас на модели человека, я имею в виду шимпанзе, он покажет, что будет тебе делать". И врач действительно показал. Я его лучше поняла, чем за все случаи перелетов стюардов разных авиалиний, поскольку до сих пор не могу для себя уяснить, как пользоваться кислородной маской и где находятся эти чертовы запасные выходы.
Марат встретил меня с улыбкой на лице и шприцем в руках. "О, какой у тебя чистейший гипс, девственный. Болит?" "Нет. Слушай, а зачем тебе шприц?" "Это сыворотка правды. Врач подумал, что ты шпионка, и нужно воспользоваться моментом и все у тебя выпытать". Я затормозила. "Марта, черт возьми, но не сейчас. Это обезболивающее, сейчас заморозка отойдет, и ты начнешь выть. Мне это ни к чему. Нам пора ехать, у тебя завтра самолет, если ты не забыла". Зазвонила мобилка Марата. Он что-то эмоционально восклицал, потом бросил взгляд на меня. "Кто это был?" "Тетя Оля, спрашивала, как ты себя чувствуешь и все ли нормально тебе сделали. И еще сказала, что у нее сдохла индейка". Марат сделал многозначительную паузу. "Ты хочешь сказать, что это тоже – ножницы?" "А ты как думала? Конечно. Правда, на этот раз они превратились в кота Аргуса, которого подлечил городской ветеринар".
Глава четырнадцатая
В Киев мы ехали молча. Никакого дискомфорта я не ощущала, потому что организм чувствовал себя перенасыщенным. Легкие получили слишком много чистого воздуха; душа – впечатлений и чувств, мозг – информации и знаний. Я чувствовала себя слегка растерянной и переполненной. Так бывает, когда глотаешь маленькую таблетку и чувствуешь, что она застряла на определенном уровне. Чего, вроде бы, и быть не может, но вот есть, случилось, вскоре это состояние пройдет, а сейчас из тебя может исходить только пот, на другое твой организм не способен.
"Глотни таблетку", – вдруг послышался голос Марата. Я вздрогнула. Таблетка нуждалась в реабилитации. "Рука разболелась?" Как только он это сказал, я почувствовала боль. "Спасибо". Я подержала таблетку на ладони, потом зажмурилась и проглотила ее. Интересно, куда в моем организме она сначала направится, чтобы совладать с этой болью?
"Молчишь? Я тебя понимаю, после визитов сюда я тоже чувствую себя, как мертвец, присыпанный родной землей. Потому что я живу в отрыве, это не мой мир. Хотя и с твоим он совпадает только вскользь". "Я все думаю о ножницах. Почему все-таки нельзя трогать эти ножницы?"
"Надо тебя переключать. В общем, я должен тебя предупредить, что у меня дома ты очутишься в одной из сказок братьев Гримм". "О Господи, – вырвалось у меня. – Слушай, а можно к другим авторам? У меня с детства психологическая травма от этих сказок. Может, именно поэтому я пошла в юристы, чтобы чувствовать себя защищенной". "Можно, – весело ответил Марат. – Например, в сказку о мертвой царевне. Пушкина". Поскольку я напряженно молчала, Марат спохватился. Начал объяснять, что имел в виду, потому что вспомнил о роли перевода и о том, что я могла не читать того, что читал в детстве он, впрочем, слово "мертвая" я поняла в точности.
"Сначала я имел в виду сказку "Белоснежка и семь гномов". В сказке о мертвой царевне схожий сюжет, но вместо гномов там фигурируют семь богатырей. А ко мне в гости, ну и чтобы с тобой познакомиться, придут мои друзья. Их шестеро, а я седьмой. Мне кажется, сравнение с Белоснежкой романтичнее, чем с Козой". "Козой?" "Ты знаешь сказку про Козу и семерых козлят?" "Это опять братья Гримм, не знала, что ты их горячий поклонник". "В моем детстве эту сказку считали русской народной. СССР – колыбель пиратов". Я прыснула. "Мне просто кажется, что ты больше сестра, чем мама. Я вижу в тебе сестринство. И мне это очень нравится. Потому что я давно такого не видел и не чувствовал". Мы улыбнулись друг другу. Странно, но я чувствовала к Марату сестринство сильнее, чем к Манфреду. Наверное, потому, что это был уже вполне взрослый брат, который не портил мне жизнь в детстве.
"Но! Должен тебя предупредить, что среди гномов будет один, который попытается тебя соблазнить. И не потому, что ты привлекательная…" Я вздохнула. "Погоди! Пойми меня правильно, ты очень привлекательная. Просто для Сергея привлекательность женщины значения не имеет, для него имеет значение собственная привлекательность. И всякий раз он проверяет свои чары – действуют или нет. Улыбнись ему пару раз, авось, его попустит". "А если нет? Если он будет продолжать свои ухаживания?" "Ухаживания? Нет, никаких ухаживаний, он тупо цепляется. Ну, сама увидишь. Например, он может говорить, что у него никогда не было немок, и ты его последний шанс, и поскольку о девственности речи быть не может, он не видит никаких причин, которые могли бы тебе помешать дать ему. Ибо только он может заниматься любовью так, как с тобой еще никто не занимался. Будет сильно доставать – накажем!"
"Ты их собрал специально, чтобы они на меня поглазели?" Марат категорически покачал головой. "Ха, они не "Лего", чтобы их собирать. Нет, можно сказать, что все так совпало. Моя жена, Дана, сейчас в больнице с Даринкой". "Что-то случилось?" "Случилось, но давно. У Дарины сахарный диабет. С восьми лет. Сейчас она на диспансеризации, проверяют уровень сахара, проводят все необходимые лечебно-профилактические процедуры. Дана решила побыть с ней". "Понимаю". У меня не укладывалось в голове, как в такую маленькую девочку вселилась эта болезнь.