– Угу, – сказал он, – я понял.
– Ты, может быть, занят сейчас – отрываю я тебя от чего-то?
– Да нет, я на палубе стою… с чемоданом. И думаю, в каком направлении мне к каюте моей двигаться.
– A-а, прости тогда… ну, иди ищи каюту, потом поговорим.
Вот… как-то неловко разговор закончился – словно он не понял или не хотел понять Кит. А он, между тем, еще как понял, только думал уже о другом: о том думал, что умнице-Кит прямо вот сейчас удалось поймать за хвост неуловимейшую для русского сознания немецкую пословицу о дьяволе, прячущемся в подробностях: "Der Teufel sitzt im Detail". И он усмехнулся русскости Пастернака, вспомнив: "Всесильный бог деталей…" – нет, как же все-таки он любит это стихотворение и эту вот строку! Но только русский (причем с ног до головы русский) мог увидеть в дебрях деталей – Бога… ах, Ваше Неметчество, дорогой Борис Леонидыч, и опять подвело Вас кауфманианство, получается… не в обиду, конечно, будь сказано.
"Der Teufel sitzt im Detail" он услышал давным-давно – и запомнил сразу, но как-то не воспользовался, ни к чему было, да и не очень понятно, честно говоря… но только он знал, что пословица все равно кружит где-то поблизости, дожидаясь своего часа быть понятой. И час, значит, настал, Кит взяла пословицу за руку и привела к нему.
То, что сделала Кит, требовало обстоятельного анализа, требовало длинной-предлинной прогулки с размышлениями – причем прогулки не по палубе и без чемодана, а… а в хоть и случайно выбранном, но знакомом месте: чтобы ничто новое снаружи не отвлекало внимания. Для такого анализа не было у него сейчас ни условий, ни сил, но обойтись вовсе без анализа после разговора с Кит – это, увы, невозможно.
Ибо пришло время понять, кто же все-таки – ангел или бес – путешествует вместе с ним из Москвы в Копенгаген.
Ах, он давно уже знал, что все в мире (за исключением Курта!) лгут, кто больше, кто меньше – дело не в этом, а в том, что принцип "не соврешь – не проживешь" есть не русский способ видеть мир, а общечеловеческая – подсознательная, если угодно, – стратагема. И где-то около нее крутится "ложь во спасение", известная всем языкам и народам. Так все-таки… ангел или бес?
Изначально-то, видимо, ангел: ложь во спасение – ангельская прерогатива.
Я-не-скажу-тебе-того-что-тебя-обеспокоит.
Я-не-скажу-тебе-того-что-заставит-тебя-волноваться.
Я-не-скажу-тебе-того-что-потребует-от-тебя-действий.
И сколько же – в целом – парил надо мной ангел? Полтора часа – от Москвы до Твери? Оказавшись вне досягаемости, я должен был тут же набрать телефон мамы и сказать ей: "Мама, ты только не паникуй, но я три минуты назад проехал Тверь". Сказать это в час ночи? Дескать, еще три минуты назад мы могли бы увидеться, но теперь – поздно…
Нет, так не есть правильно. Ангел все еще был со мной, по крайней мере, в начале перегона "Тверь – Хельсинки", да фактически и всю ночь, до Выборга. Вот тогда и надо было набрать телефон мамы: "Мама, ты только не паникуй, но я в Выборге". – "Господи… что ты делаешь в Выборге?" Этакий шок на рассвете, в семь ноль-ноль, когда мама еще спит или только что проснулась – вместо "доброе утро"… нет-нет, рано. Ангел продолжает парить надо мной!
Хотя ведь… подробностям, о которых говорила Кит, – этим подробностям уже много часов: Белорусский вокзал, купе с немцами и… что там еще было. Бес уже где-то поблизости – не в моем ли купе, один из немцев… Мама, ангел оставил меня, я теперь путешествую с бесом, ты-только-не-паникуй!
Дальше уже скоро Хельсинки, так ведь? Так, – отвечает ангел… неужели он все еще рядом? Он рядом, ибо "Мама, я прибыл в Хельсинки, я не хотел рассказывать тебе об остановке в Твери, чтобы нам не увидеться и ты не…" – этого даже не успел бы договорить, уже прозвучал бы встречный вопрос: "Почему ты не хотел увидеться?"
У него нет ответа на этот вопрос… прости его, ангел. Прости его – и отгони в сторону беса: не твое, дескать, время, бес!
Когда на его часах был Хельсинки, на маминых был Брест и купе в том же составе: немцы, заедающие швепс марципаном и ведущие разговоры о Рильке, и ах-как-все-хорошо, ах-как-все-по-прежнему, ничего не будет меняться еще долго, до Берлина, нет, до Гамбурга, нет, до самой датской границы, это ведь то же самое направление, поезд просто идет дальше… Ангел, ты еще тут? Да, – отвечает ангел и тяжело вздыхает – не очень, конечно, тяжело, поскольку – ангел, но, во всяком случае, так тяжело, как может.
И потом – целый день в незнакомом городе, пусть это и безопасный Хельсинки… Понимаешь ли, ангел, даже безопасный Хельсинки – все равно не купе с уже не чужими немцами, сроднились в дороге, понимаешь ли, ангел, и едем себе тихо, главное – в том же составе! – сначала по Польше, потом по Германии, вместо того, чтобы мотаться по Хельсинки и грузиться на паром… кто его знает, что за паром, водный транспорт не всегда надежен, бывают подводные рифы, отойди, бес, тут с ангелом разговаривают!
И ангел кивает, кивает, кивает, а на щеках у ангела – тихие слезы.
Нет, лучше, конечно, поезд, чем паром… а подробностей, хоть и много, да они все те же, и это важно, остальное пустяки по сравнению с "мама, я не хотел тебе говорить, но я плыву на пароме, ночью, по темному морю, берегов не видно, и у меня четырехместная каюта, полная незнакомых людей" – честно, так честно, черт побери! И, значит, как бы близко ни подобрался бес, а время все равно не его: еще не кончился праздник лжи во спасение, хоть и плачет ангел кровавыми уже слезами, оставляющими алые пятна на безупречно белом хитоне.
Ммм… и так далее. И невозможно, невозможно проститься с ангелом, невозможно обняться с бесом, какими бы подробными подробностями ни было уже изукрашено безумное его путешествие через не замеченную мамой Польшу и через отслеженную по неправильным ее часам Германию, пусть даже "Der Teufel sitzt im Detail" – о чем ты, собственно, Кит? Никогда не настает время превращения лжи в правду, как никогда не настает время превращения правды в ложь: там, наверху, пристально следят за тем, чтобы ложь оставалась ложью, а правда – правдой, за этим легко уследить, только вот за одним заблудшим, запутавшимся, плачущим ангелом – за ним не всегда уследишь… при таком-то количестве ангелов! И настолько уж добр и сердечен тот ангел, что даже бес не решается подойти близко, какое там – заявить о своих правах! Нет тут никаких прав у тебя, бес, и не твои это подробности… всесильный бог деталей обитает в этих краях, в спокойных этих краях – правда, Борис Леонидович?
И Борис Леонидович отвечает: правда, "…всесильный бог деталей, / Всесильный бог любви".
Вот и понятно, значит, бог деталей и есть бог любви, чего ж непонятного? "Не знаю, решена ль / Загадка зги загробной, / Но жизнь, как тишина / Осенняя, подробна"… так сказать. А что всякая любовь крива и неправильна – не нам с вами, дорогие мои, судить, не нам с вами.
I. Snip [sneb] (совр. диал. Snippe <…> мн. – per или (совр. диал.) – pe <…> (ст. датск. snip(pe) кончик, уголок, шв., норв. snipp, англ. snip, кончик, тж.: пятнышко на коне, нижне-нем. snipp, нем. Schnipf, кончик, немножечко; см., в частн., глагол snippe и англ. об отрезе, куске (ср. II. Snip); частично совпадающее со шв. snibb, острие, норв. диал. snibba, вершина утеса, нем. schneppe, носик, нижненем. snibbe, к люв, голл. sneb к люв, и англ. о ч.-л. остром, выдающемся вперед <…>
1) маленькая, острая частичка к.-л. предмета; к р а е ш е к, у г о л о к, т. е.: кончик, уголок к.-л. одежды <…>. 1.1) обычно большого холста, завязанного кончиками вверх (1819: завязанного уголками вверх) <…> || о кончике, острие паруса, флага и т. п. <…> об уголке, кончике бумаги <…> о вершине ели. 1.2) торчащая вперед или свисающая часть к.-л. одеяний (ср. краешек платья) <…> || (особ. совр. диал.) о (белом) шейном платке, галстуке и т. п. <…> о (части) женского головного платка, покрывала; особенно о свисающем вниз кончике разл. одежд простого народа. 1.3) (сапожн., особ. провинц. или диал.) маленькая заплата на подошве башмака, особенно у носа, пальцев <…>.
2) о части тела человека или животного. 2.1) обычно о маленьком выступе или кончике <…>. 2.2) о вихрé, который торчит вперед, свисает уголком. 2.3) (диал.) о (маленьком, остром) носе <…>. 2.4) (ветерин., с/х) о метке у коня: белое пятнышко или полоска на кончике носа или (верхней) губе.
3) (спец. диал.) нечто заостренное, треугольное <…>; о верхней части конька (на доме) <…> || об остроконечном перешейке, заостренном участке земли, угловой части поля и проч. <…>.
4) (ср. англ. snip, крохотный человечек, тж. фризск. snip, чопорная, высокомерная женщина (ср. Snippe как обозначение живого существа). 4.1) как обозначение лица, имя лица <…> || особ., то как ласковое обращение к маленьким девочкам: крошка Снип! то как уничижительное: фрёкен или девица Снип! 4.2) (диал.) как имя коня, имеющего метку (2.4) <…>
II. Snip <…> [sneb] <…> 1) (диал.) как субститут глагола snippe (* совершать (быстрое) хватательное движение); спец.: очищать фитиль свечи <…> 2) (шв. i en snip, в спешке, хвать! нем. in einem Schnipf, в к.-л. данный момент) <…>
III. Snip, сущ. см. Snive (*нос) <…>
А еще у него был учитель, это не у каждого… не с каждым бывает. И кое-чему такому научил его учитель, чему– он не скажет, даже если пытать будут, потому что нельзя говорить, да и слов таких не бывает, не придумали еще.
И у Эко что-то вроде: последняя тайна герметической традиции в том, что все сущее – тайна.
Но это, конечно, только про то, чему учитель научил, нельзя говорить – про остальное можно, остальное – глупости…
Например, про то можно говорить, как вокруг дома ходили… ну, не то чтоб совсем вокруг дома, а в окрестностях, хоть и близко, – далеко учитель тогда уже не мог, тяжело ему было, но туда, в Норвегию – еще мог, в Норвегию и ходили. Так одно место называлось, ими двоими называлось, а больше никем: небольшой вал рядом с парком – правда, парка не было еще тогда, пруд был, с утками. Теперь все наоборот: парк есть, зато пруда с утками – нет, и вала нет, и Норвегии, значит, нет, а была. Ма-а-аленькая такая, шагов триста туда и шагов триста обратно – вот и вся тебе Норвегия. Почему Норвегия – неважно, но Норвегия. Тем более, до настоящей Норвегии тогда все равно как до луны было, так пусть хоть ма-а-аленькая.
И там, в Норвегии, учитель сказал, что, дескать, рано или поздно, а уехать ему придется: не потому что жизнь не сложится, – сложится, не потому что невмоготу станет, – не станет, не потому что выгонят, – не выгонит никто… просто придется и все, звезды такие. Не то чтоб учитель астролог был, упаси Боже, не астролог, и про звезды – это не в прямом смысле, ну понятно, одним словом.
Он и сам с детства знал, что уехать придется, а спросили бы почему, он бы ответил: так все кроится – и уже видно, что так кроится, да и прежде видно было, с первой платформы вокзала. Только радости-то от этого – никакой: не собирался он никуда, ни тогда не собирался, ни после, когда выкройка уже готовой лежала – бери и шей. Но – уехал, ветер подул – и уехал: такой уж ветер подул и выкройку понес, понес… легкая была выкройка, бумажная, они всегда бумажные, все.
Потом, кстати, и Торульф подтвердил: не могло, сказал, быть тебя там, ты не оттуда. А откуда – этого Торульф не знал, такого никто не знает. И Манон не знает – знает только, что он не из России, сама говорила: "Ты не из России".
Странно, что Торульф в Норвегии нашелся, пусть даже сам Торульф считает, что он из Норвегии и есть. "Все норвежцы из Норвегии, они нигде, кроме как в Норвегии не могут жить".
– Почему?
– Погибают, – разводил руками Торульф. – Погибают вне Норвегии.
Но это конечно, е-рун-да: он сам видел норвежцев, которые в других странах жили – и нисколечко не погибали. Правда, Торульф, которому он сказал об этом, – сразу на попятную: ну, это я, мол, конечно, генерализирую. И поди его пойми! Норвежцев ведь и вообще не поймешь – даже и пытаться глупо: они там, в Норвегии, все на самих себя закорочены. Даже анекдот такой по Скандинавии ходит: дескать, знаете ли вы, что такое скандинавский любовный треугольник? – Ответ: это вот что… Швеция, стало быть, любит Данию, Дания любит Норвегию, а Норвегия любит только саму себя.
Между прочим, очень похоже на правду, только норвежцы сразу почему-то обижаются, стоит в их присутствии этот анекдот рассказать. Они вообще на анекдоты про себя обижаются… впрочем, иногда, конечно, и есть за что! В анекдотах норвежцы всегда какие-то, мягко говоря, странные – особенно если сравниваются вот хоть и с датчанами: идут датчанин и норвежец по берегу моря, и датчанин говорит: "Чайка мертвая, смотри…" – "Где?" – спрашивает норвежец, поднимая глаза к небу.
Ну, сами посудите, как тут не обидеться!..
А Торульф – тут дело не в том, что он из Норвегии, тут дело в том, что он из тех походов с учителем, вокруг дома. Потому как Торульф и тогда уже был, во времена походов. Только звали его тогда не Торульф, а Альф – тот Альф, с которым учитель переписывался, был из Бергена… совсем, конечно, не Торульф как Торульф, но очень близко. М-да… Торульф как Альф.
– Ты когда во всех этих местах будешь, – говорил учитель, – передавай привет.
Он всегда передавал – тем более, выяснилось, что и сам учитель из этих мест произошел, по фамилии выяснилось, уже после отъезда, правда: сперва надо было датский выучить и шведский с норвежским начать понимать, чтобы установить совершенно точно – скандинавская фамилия, никакая другая. Вот оно, оказывается, что…
А тогда-то они просто ходили – и все было как должно: учитель учил, ученик учился, только (опять напомнить надо) нельзя говорить чему, слов говорить – нельзя. Если скажешь – все знание пропадет, ничего в голове не останется.
И будет большое несчастье.
Его сколько-то мало лет назад попросили написать об учителе, и он, конечно, написал, но не то написал, а всякое… другое, причем по шухардтскому принципу – "интерпретация важнее материала" – написал: как любили они с учителем, помнится, играть этим принципом, заигрываясь настолько, что совершенно теряли из виду действительность!
Впрочем, присутствия Шухардта в написанном никто не заметил – и написанное ужасно всем понравилось… удивительное дело! Как будто непонятно было, что это все – так, пустяки, и что самая-το суть опущена. Он, кстати, когда-то так предупредить любил: "Суть я опускаю". Все очень смеялись, думали, шутит, а какие ж тут шутки, когда суть – нельзя: исчезнет. Рассказанная суть утрачивает признаки сути.
Между прочим, он и сейчас, с корабля-дома на воду глядя, привет передал: привет, дескать, от такого-то и такого-то… от учителя, значит. А вот куда именно привет передал – сказать трудно. Правда, на билете написано "Хельсинки – Стокгольм", но это еще посмотреть надо. На билете из Москвы тоже стояло "Москва – Хельсинки", да только не видел его сокупешник в Хельсинки и на том насмерть стоять будет, если его спросят. А его и спросят, потому что больше некого об этом спросить.
Он поставил чемодан в пока еще пустую каюту и с постыдной поспешностью (только бы не столкнуться с соседями!) отправился вниз, не считая уровней. Оказалось, что телефонная связь с парома ненадежная: верхняя строчка на мобильном, где оператор обозначается, пропадала все время. Номер наберешь – и ничего: ни гудка, ни гула какого-нибудь, шума… Словно и не звонишь никому.
– Вы попробуйте отойти к правой стороне, – сказала ему румяная девушка из службы информации, – оттуда иногда лучше удается, чем с левой. Выключите телефон на некоторое время, перейдите на правую сторону и там включите. У всех проблемы, не беспокойтесь!
А что – дивное утешение: у всех проблемы, не беспокойтесь… И действительно, чего ж беспокоиться, раз у всех проблемы? Утешение из эпохи глобализации: какова эпоха, таковы и утешения.
С правой стороны маме позвонить удалось.
– Ну, ты со шведами? Аста, наверное, совсем устала…
– М-да, Аста… Со шведами. Но лучше бы без них. Без них и без тети Лиды с мужем. Устроила ты мне Берлин, мягко говоря… Сплошные спутники, даже по городу не походил.
– Да ты ведь уже был там не раз, и еще будешь – по своим делам. А сегодня необязательно все это: облако, вон, до сих пор висит, никого из аэропортов не выпускают. И я вот еще о чем подумала: не лучше тебе было все-таки тут дожидаться, пока самолеты начнут летать? Поездами – страшно больно, волнуюсь я… только что телевизор посмотрела: как одного иностранца из поезда выбросили… такие попутчики попались, – и оказался он потом в незнакомом городе: без денег, без языка!
– Язык ему попутчики, что ли, отрезали?
– Тьфу… что ты говоришь такое!
Короче, в результате они поругались. Потому как… иногда терпение лопается – с характерным треском. Не мама ли все эти годы сокрушалась, что ему самолетом туда-сюда летать приходится, а не поездом ездить? Ну так вот тебе, пожалуйста, – поезд… и что же? Теперь получается, что из-за поезда она волнуется еще больше. Под конец он ей сказал: у всех проблемы, не беспокойся, но это только еще больше ее расстроило: если у всех проблемы, значит, и у него? Он что-то скрывает!
Расстались прохладно… надо будет перезвонить через полчаса – если связь совсем не рухнет: в открытом ведь море барахтаемся, берегов даже не видно.
На экране мобильного – четыре непринятых звонка. Ничего, этот потерпит, и эти двое потерпят… и тут еще Гвидо. Гвидо-Гвидо-Гвидо – бормотал он… – загадочный Гвидо!
Нет, не то чтобы Гвидо представлял собой какую-то отдельную проблему в его жизни – совсем даже наоборот: не было в его жизни вовсе никакого Гвидо, это-то и странно! Потому как имя высветилось на экране, что могло означать только одно: номер Гвидо имелся в "Контактах"… А он между тем голову мог дать на отсечение: не вносил он Гвидо в "Контакты". Уж что-что, а память на имена у него была абсолютная, так у людей от рождения бывает абсолютный музыкальный слух: от него новые студенты даже шарахались… услышит имя один раз – и в следующий раз обращается уже по имени. Какое-то, видимо, сильно особое значение в его жизни имели имена… имена собственные. Вообще – Слово, слова, но среди них – прежде всего имена собственные. Так что Гвидо… Гвидо-Гвидо-Гвидо, итальянское имя – в его мобильном телефоне… Когда он адресную книгу наизусть рассказать может и присутствующих там итальянцев по алфавиту перечислить…
Связь пока была: оператор, Telia Danmark, светился ярче не бывает – ох… Счет за телефонные разговоры, предпринятые за время его обратной поездки, и так лишит его покоя на месяцы, но – имя собственное!.. Имя собственное требовало действия – и он нажал на клавишу "Соединить".