- Я ведь не люблю тебя... - засмеялась она мстительно, чуть оборачиваясь на шум, и он невольно подумал: "Ну вот и достукался..."
- Не надо, - попросил он, - я же не заставляю тебя.
Саския тоже была склонна к подобной мести; терзать - удел большинства женщин - природой заложенная осторожность.
- ...временное увлечение, - произнесла она с горечью, наклоняясь над столом так, что рыжие волосы упали на глаза, и сосредоточенно изучая стакан с остатками вина.
Он откинулся на спинку, с любопытством и недоверием разглядывая ее обманутое лицо: лишь слабая складка молчаливого сожаления и упрека пролегла над излучиной рта. Еще одно разочарование?
Все начиналось одним и тем же: недомолвками и ссорами. Неизбежно, словно ощупью, - недоверие, ложь в зачатье. Почему она сама ничего не скажет? Не умеет? Он ей не помощник. Хорошо, если все кончится так просто. Чужие жены, брошенные чужими мужьями. Разве он сам любил кого-нибудь с первого мгновения? Быть может, только Гану - свежий трепет юности - кто его забудет? Однажды она сказала: "Когда я умру, ты будешь находить в книгах мои цветы..." Как она зло пошутила. Он и представить себе не мог, что именно так все произойдет. Он только знал, что она могла бы сидеть вот так вместо Изюминки-Ю. Интересно, как бы она сейчас выглядела? И хватило бы у них сил терпеть друг друга столько лет? Опыт привычки к времени, дающий ему силы вот так равнодушно думать о ней и о всякой другой. Равнодушие. Постепенно свыкаешься с огрубелостью, чтобы не свихнуться. Не хотелось знать, что ошибаешься, - сколько ни копайся, всегда приходишь к одному. Но где-то там, эта мысль, все-таки питала надежду ошибиться, от которой он так и не избавился. Он подумал, что, может быть, это сейчас и происходит.
- Мне очень жаль, - сказал он, - что...
- Не подслащивай!.. - оборвала его. - Перестань!
- Как скажешь... - согласился он, зная, что это самое эффективное оружие.
- Ты очень правильный, - заметила она с сарказмом.
- А вдруг ты ошибаешься, - возразил он, скрывая свой азарт.
Она с сомнением покачала головой. Поджала губы так, как ему нравилось, - с тайной задумчивостью.
- Мне тебя не переубедить, - в сердцах бросила она и отвернулась.
Добился того, чего желал, - испортил вечер.
Человек за столиком, где пели "Марсельезу", пьяно грозил тем, на пристани, кулаком и беззвучно шевелил губами. Полицейские, лениво играя дубинками, тронулись по направлению к барже.
- Прости, я не хотел, - сказал он миролюбиво.
Щека дернулась помимо воли от досады и вранья.
Не волновало. Пудрила носик в профиль, ловко орудуя ваткой. По скулам бегали желваки. Баба на пристани, запрокинув лицо в небо, тонким голосом просила подаяния.
- Я один раз уже была замужем, - сказала она в ярости. - Сходила! Я знаю, что такое, когда мужчина думает о чем угодно, но только не о тебе. Так ведь?
Сколько стоило ей это признание? Он чуть не рассмеялся ее наивности.
- Так, - согласился он, рассматривая полицию. - Ну и что?
Его правда давно никого не интересовала: ни ее, ни сына. "Каждый сотни раз умирает в одиночестве, и только в редкие моменты, пока ты пишешь, воображаешь, что приобщен к "нечто", и получаешь удовлетворение, чтобы тут же вернуться на землю".
На берегу господин-без цилиндра бросил старухе монету и, засунув руки в карманы брюк и покачиваясь с носков на пятки, вступил с нею в диалог. Ветер вяло прошелся по верхушкам пирамидальных тополей и донес обрывки матерных слов.
- Ай-я-яй! - догадавшись, произнесла Изюминка-Ю мстительно, резко наклоняясь вперед так, что в разрезе рубашки мелькнула грудь - коническая и крепкая, и она рассмеялась, словно соболезнуя его глупости. - Ты, наверное, думаешь, я с каждым ложусь? - Жужжащие нотки вырвались чересчур знакомо, чтобы он ничего не вспомнил или не представил. Она поведала, горько рассмеявшись: - Пошла по рукам...
- Перестань, - сказал он, невольно оглядываясь: не проговорился же он о сыне.
Публика была занята предстоящим скандалом с полицией.
- Хочешь, чтобы я тебе объяснила?
- Нет! - слишком поспешно возразил он.
Время выяснять отношения еще не настало. Давно ли он стал мастером этого. Влюбиться и любить - две большие разницы. Второе всегда связано с насилием над собой. Саския называла это импульсом. Он называл терпением - ведь даже с любимой женщиной ты неодинаков изо дня в день, словно подсматриваешь тайком за собой: а не разлюбил ли и сколько в тебе еще этого осталось. Потом неизбежно наступала великая печаль без всяких символов. Женщины, чьи тела ты ласкал, становятся тенями, пускай даже наполненные кровью и плотью, даже против воли - живыми тенями, потом ты уходишь и чувствуешь себя опустошенным, плоским и, слава богу, не ущербным, а - убитым, разрезанным на куски, но только не ущербным. С некоторого времени он боялся этого, собирая в себе то, что было потеряно в бесплодной борьбе. Слишком много времени на это тратишь и слишком много сил.
- Хочешь, - спокойно произнесла она.
- Нет, - еще раз возразил он.
- Это я затянула тебя в постель. Я, а не ты. Я еще кое-что скажу... - Она быстро вдохнула воздух, но замолчала.
Если бы это сделал он, у нее было бы оправдание собственной ярости.
- Ерунда! - произнесла она для самой себя.
Он закрыл глаза и посидел, покачиваясь в такт мелким ударам волн о борта.
- Ерунда... - согласился без энтузиазма.
Они словно сговорились. Она радостно засмеялась. Он боялся, что она начнет о сыне, и тогда у него не будет сил здраво рассуждать, тогда это действительно будет конец. "Я ее просто ревную, - понял он вдруг, - просто ревную!.." Он почувствовал в себе что-то новое или давно забытое, даже чуть-чуть приятное, словно обнаружил в кармане давно забытую вещицу.
- Какой же ты, какой же ты... - воскликнула она. - Свежеиспеченный, как булочка...
У нее был талант к сравнениям, и она явно била на чувственность.
Он поднялся. Баржа от носа мелко расплескивала воду. Мальчишки на сваях удили рыбу. Господин-без цилиндра напяливал на нищенку свой картуз. Дома со слепыми глазницами окон казались вымершими, и он вспомнил, что в этом районе регулярно проводятся облавы, потому что с этих мест начинались окраины и оппозиционеры где-то здесь устраивали свои базы.
"Я просто осторожный", - словно в оправдание, подумал он и ушел.
За соседним столиком утихомиривали пьяницу.
- Все! Все они!.. - кричал, вырываясь, человек.
Иванов спустился вниз. Двое полицейских стояли на пристани и разговаривали с вахтенным матросом.
- Сегодня в семь "Боруссия" из Дортмунда... и "Динамо" из Москвы... - услышал Иванов, проходя мимо.
Полицейские зачарованно слушали. Чувствовалось, что им не хотелось подниматься на борт.
- ...счастливчик, - говорил один из них, - а нам только ночью сменяться.
Выцветшая форма сидела на них мешком. Ботинки из свиной кожи превращали дежурство в пытку.
- У нас поступила команда восемь.
- Что это такое? - спросил вахтенный. Иванов прислушался.
- Усиленное патрулирование с досмотром багажа и личным обыском...
- Ну, тогда начнется произвол, - вздохнул вахтенный.
- Тебе нечего опасаться, - сказал один из полицейских, - скажешь, что знаком со мной. - И многозначительно подмигнул.
- Понял, - сказал вахтенный, - спасибо...
Двое в выцветшей форме незло рассмеялись.
Публика с нижней палубы перебиралась наверх, где становилось не так жарко, и в баре стало просторнее. Несколько человек в широких брюках и светлых рубашках, подстриженных в городских салонах, - "произвольные труженики" - вид как у официантов, и пара сомнительных личностей с угрюмыми, серыми лицами - "синяки", узнавали друг друга по знаку правой руки, - те и другие пьющие джин из стаканов.
- ...от запаха я блюю.
- Как я тебя понимаю, саму жаба давит...
Кто-то бил себя в грудь. Кто-то расчувствовался и проникновенно плакал:
- Мне это противоречит! Понимаешь!
- Я и после пяти стаканов как стеклышко...
В углу с женщиной сидел знакомый художник. Иванов кивнул. У женщины была потрясающая фигура и абсолютно глупое выражение лица, на котором написано было ожидание поклонения. "Она этим и берет", - мельком решил он.
- А я и говорю, не носить же мне вечно с собой презики!
- Ну да, ну да... - художник конфузливо соглашался.
- Нет, ты меня не понял! - бросила она ему и улыбнулась Иванову.
Не хватило денег, и он, загораживаясь плечом так, чтобы не было заметно, сунул пакетик с травой.
- Момент, - произнес бармен, ловко и без удивления накрывая пакетик ладонью.
Они сразу поняли друг друга. Сходил куда-то и, вернувшись, отсчитал сдачу:
- Приходите еще, будем рады.
У бармена был седой жесткий чубчик, разбитые кулаки и скупые, отточенные движения боксера. Веко на правом глазу у него было полуопущенным, и от этого он чуть приподнимал голову, когда смотрел на собеседника. Глаз казался безжизненным и тусклым.
- Хорошо, - сказал Иванов и подумал, что отставной боксер сейчас передаст его тем, с мятыми лицами, или тем, в светлых рубашках с монограммами на воротничках и новомодных брюках "от-Диора"; но следом на палубу никто не вышел. Художник же явно прогуливал очередной гонорар.
Пьяного за соседним столом волокли под руки. Женщины окружили полицейских и яростно спорили с ними.
- Все вы! - кричал пьяный и, поводя плечами, ворочал полицейскими, как мешками с мукой.
Один из них ударил его коленом в пах, со второго за борт полетела фуражка. Женщины закричали, норовя ткнуть зонтиком в глаза. Мелькнули: бутылка, руки, перекошенные губы и зонтик с веером спиц. Чья-то скула окрасилась в лиловый цвет. Силы оказались неравными. Отступили, дыша тяжело и загнанно, пытаясь вызвать подмогу. "Стыдно!" - кричали с кормы.
Блестящий крест на церкви косо и равнодушно проплыл над деревьями старого парка, и низкое солнце слепило глаза, отражаясь на его гранях. "Пространство нельзя обидеть..." - решил Иванов.
Вернувшись, он подумал, что Изюминку-Ю нельзя оставлять одну - она была слишком привлекательна на фоне белой палубы и реки даже в своем гневе; и теперь, проходя вдоль борта, он сожалел о ссоре.
- Послушай, - засмеялась она неопределенно, когда он подошел, - я решила, что ты сбежал...
Он пожал плечами и засунул руки в карманы брюк. Потом за спиной у него что-то произошло в странной тишине: пьяного наконец уложили, подсунув под голову женскую сумочку, а обе стороны к обоюдному удовольствию разошлись. Полицейские, не оборачиваясь, сошли на пристань. Вахтенный что-то сунул одному их них в руку. Господин-без цилиндра приветственно улыбнулся с капитанского мостика, чайки над ним фальшиво прокричали: "И-и-и..."
- Каюсь, - сказала она. - На сегодня хватит, - и больше ничего не добавила.
Скольким она говорила вот так, склонив голову набок; и в ее скулах ощущалось увядание надежды - восторженная закономерность мира: искать себе подобного и не находить. Почему он сам должен страдать от этого чувства? Иногда в какие-то моменты он узнавал свою жизнь то ли оттого, что писал об этом, то ли оттого, что это действительно происходило с ним независимо от его же желаний и поступков, - все провидения, которые его посещали и пугали, и, однажды познав, ему оставалось только мириться с ними. "Есть некая техника безопасности с этим временем, - думал он, перебегая взглядом то с ее лица, то с лиц людей, сидящих за другими столиками, - пренебрегать которой опасно, словно ты делаешь паузу перед тем, как шагнуть, и ждешь, словно со стороны, этого шага, но ничего не происходит, и ты удивлен". Сегодня утром он записал в тряском автобусе: "... некие стабильные состояния - матрицы - с набором свойств, но без времени, попадая в которые, раскручиваешь события независимо от желания...", "...мысли от действия отличаются отсутствием опыта". Старая плоская идея мира, обозначающая то, что нельзя обозначить, подбирающаяся к тому, к чему нельзя подобраться ни с одного бока, но которая, тем не менее, выпирала острыми углами изо всех прорех. Иногда ему было до жути интересно, куда же он попал со своею философией.
- Иногда я себя просто ненавижу... - созналась она, и лицо ее стало горьким - совсем, как у Саскии, когда она вынашивала очередную трагедию, как завтрашний катаклизм, - потому что они были объединены одним началом: оберегать. - Ненавижу, и все. Не знаешь, что тебе хочется, как в темной комнате блуждаешь... - Криво, словно оправдываясь, улыбнулась.
- Не стоит ни в чем себя винить. - Он тут же постарался забыть об этом. К чему использовать чужую слабость?
Парк на берегу казался вымершим и незаметно переходил в лес. Трава на взгорках уже желтела, а ниже, по-над изрезанным оврагами берегом, тропинки и склоны тоже были в бардово-красных тонах. И он пожалел, что находится именно здесь, а не там, на этих склонах, или еще в каком-нибудь другом месте, где не надо думать, а только созерцать.
- Однажды перестаешь понимать, - неожиданно для самого себя признался он, - просто перестаешь - самого себя и людей, - добавил и взял ее за руку, - потому что у тебя нет сил. - И ему захотелось ей что-то объяснить, - потом начинаешь бесконечно жалеть о том, что тебе не удалось, и от этого тоже ничего не получается. В общем - чепуха.
Рука была холодной и вялой, как снулая рыба.
Не может же он объяснять, что боится всего: безотчетного шевеления души, заблуждений, глупых надежд - даже своих снов, потому что из всего, что он видел, ничего невозможно изменить - вот этому он был обучен хорошо и это он знал, как пять своих пальцев, как свое грядущее неопровержимое бессмертие.
- Я знаю, - сказала она, - со мной это тоже бывает. - И впервые ее улыбка приобрела надежду.
- Порой не стоит об этом думать, - согласился он.
- О чем это мы? - удивилась она.
Все ее чаяния давно отразились на лице.
- Не знаю, - ответил он честно, - но только не о нас. - И признался: - Не могу себе представить нас вместе. Как-то не получается.
Он не хотел предавать ее, а только чистосердечно предупреждал. Его сомнения всегда оставались с ним, как неизжитые болячки. Все, что лежало поверху, никогда не было важным для него - как осколки зеркала.
- Вначале ты мне казался совсем другим, - не снижая тона, произнесла она, будто в самом деле догадывалась о чем-то.
Он не спросил, каким другим. Это его не интересовало. Разве это что-нибудь меняет?
- Был другим, - согласился он, ненавидя себя и бессмысленный разговор.
Он не мог сознаться, что боится показаться смешным, что ревнует ее к сыну.
- Знаешь, в тебе что-то изменилось, - призналась она.
- Нет, - сказал он, - ничего не изменилось, потому что нечему меняться, и тебе не надо волноваться.
Он не мог ничего добавить.
- Мне кажется, ты ошибаешься, - в раздумье произнесла она, морща лоб, словно на что-то решилась. Именно это движение, а не кукольность, шло ей больше всего.
Лицо у нее на мгновение стало несчастным.
- Дай бог, - согласился он.
Они замолчали. Между пристанью и бортом блестела полоска воды. Палуба под ногами мелко вибрировала.
- Я знала, что с тобой будет непросто, - вдруг произнесла она в сердцах, - но я не знала, что это будет невозможно и мне придется завоевывать тебя. Это бесчестно, - призналась она.
- Я не хотел тебе причинить боль, - ответил он. - Иногда я тоже ошибаюсь. - И замолчал, давая ей шанс не забираться слишком глубоко.
- Ты бережешь только себя, - произнесла она глухим тоном.
- Нет... - возразил он твердо.
Она покачала головой. Его убежденность не имела для нее никакого значения.
- У тебя есть хорошее качество, - произнесла она горько.
Он хотел бы ее пожалеть, но только не так и не здесь. Он хотел ее остановить и быть правдивым до конца.
- Ты слишком честен...
"Господи!.." - подумал он и попался на противоречии к себе и жалости к ней.
- Не знаю, - воспротивился он обреченно, уже заранее ожидая, чем кончится разговор.
Она не принадлежала к тем женщинам, которые хотят подороже продать свою внешность. Она не жалела себя, а просто и естественно боролась.
- До противного. И требуешь того же и от других, а это тяжело! - воскликнула она.
И Иванов подумал, что она сейчас уйдет. Он подумал об этом с облегчением, с тем облегчением, когда ты после глубокого нырка делаешь первый глоток воздуха или после долгого сна всплываешь из ночного кошмара, и ему все стало безразлично. "Ах да, мы же плывем", - вспомнил он.
- Ты все глупо выдумала, - произнес он нарочно медленно и цепенея от фразы, - и меня тоже...
Никогда он не говорил таких вещей, никому из них, обходясь молчанием.
- Нет, - так же медленно и четко, как и тогда в доме, произнесла она.
"Боже мой", - подумал Иванов и с облегчением вдруг увидел Гд.
Танцующей походкой она шла к ним, помахивая длинными худыми руками, загоревшими под средиземноморским солнцем. Изверившиеся жилистые женщины. Сама она мерзла, даже когда все окружающие обливались потом (аутотренинг не помогал: "Я - солнце, большое и теплое!"), женщина, любящая коньяки, сладкие вина и искрометных мужчин, женщина умеющая каждого из них разделять во времени и в пространстве, не сталкивая лбами по множеству причин, одной из них - любвиобилию. Слабость бедер она компенсировала большой выдумкой. Умела расслабляться в самых неожиданных местах, например на скамейке в темном парке или перед окном. До большего они не докатились.
- Мы заметили вас еще с пристани, ага? - весело сообщила и сразу задавая беседе светский тон. - Ах, как здорово, - она мельком взглянула на берег, как бы приглашая оглянуться на прошлое, - искала тебя, искала... Теперь ты не сбежишь, ага? - Между ними всегда проскакивало нечто такое, что неизменно удивляло его.
Лобок в обтяжку, ничего лишнего, как у манекенщицы на вечной диете, чуть-чуть затянутый кверху, чуть-чуть не так, как у остальных женщин, чуть-чуть красноречивее и обманчивее, словно вбирая все-все - вплоть до последнего волоска в готтентотском переднике. Загадка воображению только для непосвященного, потому что он знал, что она применяет самые современные средства, чтобы не выделяться. Модная одежда - на размер меньше, оголяющая то, что и оголять нечего. Таинственная улыбка. Идеализация себя - то, от чего мы не можем отказаться. Радостно изучающий взгляд: "Ребята, а что я про вас знаю..." Приподнятое настроение от спутника последней модели, которого когда-нибудь подстрелят у входа в какое-нибудь кафе, - длинный и породистый, копия тех, кто сидел в баре, слишком лощеный, слишком надутый, чтобы казаться натуральным. Где их выращивают с наглецой? "Жора" - представила мимоходом, и он, со странным выражением на лице: "а вот мы сейчас покажем...", уже водружал на стол какие-то пакеты со снедью, головку сыра "рондо" и вино в плетеных бутылях и складывался пополам, чтобы засунуть под стол ноги и усесться. Голову откинул назад, и кадык - серьезное приобретение серьезных мужчин - выразительно задвигался:
- Прекрасная погода, не правда ли?