Потом она все равно выберет себе оружие, подберет под него ключик. Заставит его сожалеть о минутной слабости. Разве кто-то из них мог сравниться с Ганой? Впрочем, она его тоже один раз предала. Не с этого ли началась его болезнь?
- Может быть, я действительно другой... - сказал он и улыбнулся, ничего не добавив.
- Ты хитрый искуситель, - ответила она, весело сощурив глаза.
Это была ее среда, она чувствовала в ней себя как рыба в воде. Сколько ее обучали этому: прятать дневники от родителей, обещать и не являться на свидания, судачить о чужих мужьях и проводить время в бесконечных разговорах с приятельницами. Все однажды кончилось - она оказалась на мели, потому что за всем этим ничего не стояло, если ты не усматриваешь в этом стиль жизни.
- Не имею привычки, - возразил он и притянул ее к себе.
Позвоночник у нее был под его ладонью, как клавиши пианино. Она была хорошо сложена, и он вспомнил, как у нее очерчены ноги - с единственной меркой из тысяч женщин.
Она ответила очень серьезно, словно решившись:
- У нас с тобой бульварный роман, и я хочу эту его часть быстрее закончить. - Она повернулась и пошла - прочь по аллее сквера.
Лето скользило к закату по белесо-выгоревшему небу. Вокруг города висело рыжее кольцо испарений. Заводы по инерции еще дымили.
"Ну и болван, кажется, я", - подумал он и шагнул следом.
X.
Галерея портретов шестидесяти шести женщин, которых он любил начиная с младенческого возраста. Казалось, от рождения уже был таким: с тоненькими альфонскими усиками - напомаженными в стрелочки, словно в подражание известной двуполой испанской личности, но только словно застывший искушенным филином оттого, что редко выставлялся, - а это порождало сомнения в собственных силах. Правой мраморной рукой, разминая, помахал в воздухе и спрятал за спину (в черно-траурном мешочке) - берег для шедевров, как пианист для клавиш. В ушах у него были треугольные дырки, в каждую из которых легко можно было продеть бублик с тмином.
- Сюда не садитесь, здесь не стойте, а в эту сторону не смотрите... - Его высокий женский голос диссонансом врывался в разговор. - ...не терплю присутствия... ап-ап-ап... жен... - жен... -жен... Ап-па-ап... посторонних-х-х... тоже.
Агрессивная категоричность не предполагала спокойного течения беседы. В поисках платка по карманам вытеснил животом за дверной косяк под вереницу портретов. Все же они успели заметить соляристического мальчика с сетью - "Ловля тунца" - волнистые синие линии и струящуюся кровь. Космонавт, напрягая силы, вылезал из трясины женской груди, вырывал ноги из тестообразной массы, отряхивал прах великих импульсов - всеобщая критическая паранойя Фрейда, высмеянная великим швейцарцем Карлом, - скрытая причина их ссоры.
Кто во снах не нырял в океан, висящий над дном, как одеяло? Фокус, который происходит, потому что надо чем-то дышать. Не в этом ли сокрыты заблуждения вековых находок психоаналитики?
- Женщин? - переспросила Изюминка-Ю и часть вопроса переадресовала Иванову.
Он услышал, как ее голос отразился в обеих концах коридора и заставил нервно моргнуть художника.
- Нельзя ли потише? - поспешил отгородиться высоким тембром. - Я хорошо слышу!
Кричащий на одной ноте. Все свои картины он помещал в пышные тяжелые золоченые рамы, чтобы преодолеть цветовую нерешительность и ошеломить контрастом. Он так долго страшился времени, что наконец перестал его замечать - сделался абстрактно-плоским, выкинул все мелкие детали, занялся украшательством. Его куртка, как та, что подарена Довлатову, была испачкана клеем и акварелью.
- Мы и дышать не будем, - пошутил Иванов, вызвав минутное замешательство, кончившееся нервным предчихом: "Ап-ап-ап!.." и росчерком в воздухе - траурный мешочек на правой руке невольно приковывал взгляд.
- Будьте здоровы, - пожелала из-за его плеча Изюминка-Ю, оборвав художника на рыбьей зевающей немоте, как у агонизирующих тунцов там, на холщовой плоскости, переделанной на трехмерность.
Негодующе удивился - зря моргал, словно она, девушка, не стояла здесь же в коридоре и не дышала Иванову в спину. Сам он уже привык к этой ее манере - прятаться за него от странных личностей. А как же Губарь? Несомненно, он ревновал ее и к нему. Иногда она тыкалась в его предплечье, как жеребенок. Кто осудит? Как много им еще надо пройти. Умозрительность - однобокий советчик, особенно одинока ночью. Ему нравилось, что они стояли здесь, в темном пыльном коридоре, где сам художник с его нервно застывшим лицом, на котором горели безумные глаза, смотрелся законченным психопатом с больным желудком. Другой картины он и не представлял - августовская темнота, дышащая влажной рекой за пыльными окнами, город, раскинувшийся в пространстве, как брошенный из космоса кафтан. Ни одно из ухищрений человечества не вызывает столько чувств, как забытая кем-то вещь - пусть даже она тебе и не по плечу.
- Почему вы здесь ночью, один? - спросила невинно, словно невзначай (воспользовалась своим правом, правом красивой женщины).
- Работаю, - буркнул, едва сохраняя остатки душевного равновесия.
- Завели бы кошку, что ли... Так одиноко... - Поежилась.
Было такое ощущение, что она посоветовала несусветную глупость, - кадетских корпусов художник явно не кончал - споткнулся о собственную ярость - с минуту безумно вращал глазами, вдруг схватил окурок с пола и остервенело стал превращать его в порошок. Лицо странно исказилось, словно он мгновенно погрузился в себя, сделалось больным, отсутствующим, тем, что должно безвременно сгореть, углы рта под альфонскими усиками поехали вниз, словно он боролся с незримым соперником. Он выкрикнул тоскливо скороговоркой:
- Наконец-то я нашел тебя! Прочь, прочь, прочь! Ф-р-р-р! - Прокрутился на одной ноге, отгоняя невидимого противника. - Я тебя! Я тебя! Не боюсь пустого холста!
- Да он же... - догадалась она.
Иванов нащупал ее руку за спиной и сделал шаг назад. "Не хватает пластики, - посоветовал бы он, - а вот чувства в избытке, как у плохого актера".
Художник продолжал исполнять танец на одной ноге, безумно истирая окурок ладонями. Его мышцы явно работали на пределе. Кожа на шее и от углов рта превратилась в меха для гармошки, уши заострились, как у книжных гоблинов, а углы рта трагически опустились к подбородку. Голова на шее, в которой явно была пара лишних позвонков, задергалась в такт онанистическим движениям. "Раз, два, три, раз, два, три..." - чуть не подсказал Иванов. Впрочем, художник и сам справлялся - окурок успешно прекратился в труху и вот-вот должен был вспыхнуть, но волдырь художник себе точно натер. Потом внутри у него что-то сломалось, словно кончился завод, и он застыл с разинутым ртом. Глаза сосредоточенно навелись на них обоих. Теперь он полагался только на свои зримые "ап-чхи" и картины за спиной, словно это было его последней соломинкой, связью с реальностью.
- Ха! - воскликнул он, и бумага и табак посыпались на пол.
Лицо его приняло прежнее выражение недовольного жизнью человека.
- Не будем вам мешать, - вежливо произнес Иванов, с укоризной прослеживая, как мусор падает ему на брюки. - Нас не интересует ваша картины, и мы не лазутчики из вражеского лагеря.
Он шагнул назад, к Изюминке-Ю.
Вряд ли художник поверил. Но дыхание выровнялось, глаза посветлели. Даже улыбнулся - возможно, в тайной надежде, что они уберутся побыстрее. Только в углах рта белела полоска пены. Его безумие еще предполагало контакт с окружающим. Возврат произошел почти бесследно, если бы только не трагические морщины на висках. Теперь он походил на самого себя, изображенного перед мольбертом, выбрасывая руку в зрителя шокирующим жестом. На указательном пальце сиял кровоточащий рубин. Кого-то он им напомнил?
Кредо жизни. Слыл стопроцентным авангардистом. Взять банку с засохшими в ней кистями, облить бронзой и назвать застывшей вечностью. Картина, выставленная в салоне, была сделана из красителя, воска и канифоли - смесь, которая была подогрета лампой и размазана по холсту, на сером фоне, черным, куцее: "Нет!" - по-клерикански. Формально он отразил происходящие события в некогда великой стране с тайной надеждой, что его заметят и поднимут на щит хотя бы националистические силы. Кто-то из провидцев высказал предположение, что однажды он повесится за этой картиной. Нечто подобное происходило и в литературе. Одна из картин у него называлась "Взгляд из ванной", потому что была нарисована автором, лежащим по горло в воде: в углу, по диагонали, всплывала нога и нечто розовое торчком из-под белоснежной пены. Наискосок в двери двигалась женская фигура. Не в этом ли тайна его розоватой плоти? Сублимация - слишком явная, чтобы не попасть под известные теории. Эксплуатация модных идей, выраженных в двухмерии с помощью кисти. Сама теперь ставшая игрой воображения. Стоит один раз показать игрушку, как теперь с ней возможны бесконечные варианты, па. Думал ли об этом великий немец, обрекая поколение на известные стереотипы, и не над этим ли посмеивался Набоков?
Опомнился окончательно. Даже улыбнулся. Вернее, попытался - мучительно, словно без остатка пролил на лицо все свои чувства. Стал похожим на одно сплошное негодование. А может быть, просто оскалился. Сделал шаг. Вытолкал-таки в коридор, загораживая комнату, - с одной стороны темнели зарешеченные окна, с другой несло общественным туалетом.
- Так, я понимаю, вы его ищите? - осведомился и сосредоточенно замолчал.
Напрасно было искать в нем признаки раскаяния Истребителя окурков, скорее он походил на годовалый тульский пряник - черствый и старый.
Изюминка-Ю вздохнула и в нетерпении снова просунула руку под локоть. Рука была теплой и приятной.
Художник молчал. Женщины - тема колье в рисунке платьев - такие разные, со стен разглядывали их. Казалось, он забыл, зачем они пришли, а может, его мучило раскаяние за проявленные чувства. Иванов кашлянул.
- Вначале я его видел, - вдруг заговорил он. - Это был глас свыше... Вы знаете, что это такое? - Художник сочетал в себе черты популиста и затворника. - Он сказал мне: "Иди и прерви серебряную нить..."
- Какую нить? - простодушно перепросила Изюминка-Ю.
- Небесную! - Палец ткнулся в потолок, а голос прозвучал, как из подвала.
Истребитель окурков, не глядя на них, перешел на проникновенный шепот:
- Ибо сами не ведаете, что творите! А там... - потыкал в потолок, - там все видно... и ниспослано...
Его убежденность стала их забавлять. Он запнулся.
- И все же? - спросил Иванов.
На лице Истребителя окурков опять появилось выражение нетерпения:
- Я эмоционально на десять лет моложе, чем интеллектуально. - Он предпринял последнюю попытку избавиться от них.
- Прямо как из учебника по психологии, - вспомнил Иванов.
- И я о том же... - упрямо произнес художник.
Кончики его ушей налились малиновым цветом.
- Расскажите нам еще что-нибудь, мы тоже психи, - сказал Иванов, - только тихие.
Художник смешался:
- Ладно, синий у меня вторник, красный - четверг. Дайте подумать. Да, желтый. В желтый я, конечно, бездельничаю. Значит, в желтый... - Последней фразой он не выдержал тона - сорвался петухом: - Я их всех вижу! Каждое утро вижу! Кто знает, пусть ответит! Зачем они приходят?!
Замолчал, осоловело уставившись пустыми глазами, обведенными черными впадинами бессонницы. Казалось, он снова пребывал в вечном трансе, откуда его можно было вытянуть только встряхнув хорошенько.
- А что такое желтый? - осторожно выдохнула Изюминка-Ю, и он услышал, как ее дыхание щекочет ему шею.
- Это было позапозавчера, - поведал художник, взгляд его погас, он мельком оглядел комнату, стол, усыпанный растертыми окурками, пеплом, - захватанные стаканы, исходящие селедочным запахом, и груду истребленных журналов. - Полбанки еще стоит, - добавил он - нижняя губа в задумчивости отвисла. - Не допили... Впрочем, - подобрался, - не помню... С тех пор не видел. Больше его здесь не было. Нет, нет, не заглядывайте. Не надо - сглазите!
Иванов почувствовал, что Изюминка-Ю разочарована. Все, что окружало художника, было связано лишь с врачебной тайной.
- Что там насчет серебряной нити? - осведомилась она дружески. - Очень интересно...
Истребитель окурков слыл и художником-коллажистом: компоновал картины из старых фотографий, например, женское чрево с вылезающим космонавтом - шлем блестит под солнцем. Что-то от Сислея, только на современную тематику. Странно, что интеллектуальность не продляет жизнь. Один из парадоксов жизни. Уравнивает шансы - не в этом ли таится религиозность. Уж здесь-то природа явно дала маху, снивелировала всех под одну гребенку. К счастью, никто не в обиде. В юности ты фаталист, в зрелости - прагматик, но что-то от фаталиста в тебе все-таки остается, потому что так просто приятнее жить.
- Отправляйтесь лучше к его другу Савванароле. - Повернул голову так, что свет лампы теперь бил им в глаза, - окончательно избавил их от попытки что-либо разглядеть.
- Савванарола? - переспросил Иванов. - Это тот сумасшедший? - чуть не осведомился вслух.
- Синий в крапинку, с орнаментом по черепу, здесь и здесь. - Лицо художника осталось невозмутимым, как отмершая кора.
- Чудной... - прошептала на ухо Изюминка-Ю.
Художник быстро показал:
- Рот от скальпеля, капустный чуб и... забыл, - мучительно потер лоб, упал на дно собственных догматов, - с метками Виньона...
Изюминка-Ю радостно потыкала в бок - что я говорила?!
Много бы он отдал, чтобы они оказались здесь одни. Неужели опытность заключается в том, что тебе снятся одни и те же сны, а женщины волнуют только в определенных ситуациях?
- Идите... идите... к нему, - художник беспардонно подтолкнул их к выходу, - к этому... всезнайке...
- Ах, да... - вспомнил Иванов. - Он еще... - но не сказал, что значит "еще". Изюминке-Ю лучше было этого не знать.
В этом "еще" заключалось стремление стать духовным лидером группы бездельников. А он не хотел представлять сына дураком. Может быть, это было возрастным увлечением, через которое проходят если не все, то многие, а может быть, он родился таким и по-иному не видел мир. Иногда чувства мешают жить.
- Вниз по лестнице, направо. - Художник с облегчением захлопнул за ними дверь.
В окнах коридора было видно, как он вприпрыжку бежит по длинному коридору, вдоль шестидесяти шести портретов любовниц, размахивая черным мешочком на правой руке и трясся дырявыми ушами.
- Как ты думаешь, он сумасшедший? - спросила Изюминка-Ю. - Зачем он сидит по ночам?
- Чтобы истреблять окурки в одиночестве, - ответил Иванов. Нечто подобное он не раз видел на квартире у сына. - Юродивые всегда в почете.
Когда они выбрались из здания в липкую августовскую ночь, первым делом он ее поцеловал.
- Ты, ты, ты... - начала она в темноте.
- С-с-с... - произнес он и поцеловал ее еще раз. В своих романах он чувствовал себя уверенней, чем с ней. Но ответить себе на этот единственный вопрос он не мог.
* * *
У человека, которого надо было найти, не работал телефон, и Саския, провожая, даже накормила обедом: борщом и жареной картошкой. Квартира, где даже селедки кажутся голодными. В воздухе плавали аппетитные запахи. Дулась по-прежнему - неизвестно на кого и почему, и даже собиралась уезжать к матери в Нижний. Впрочем, она давно катилась туда, куда ее подталкивала жизнь, - к одиночеству. Выдумала новую историю. Железнодорожники бастовали, и отправиться можно было только на крыше столыпинского вагона.
С экрана телевизора вещал новый партийный диктатор. Саския обожала политических деятелей:
- Посмотри, какой он милый...
Встал из-за обеденного стола, чтобы удостовериться в собственных подозрениях, - уж слишком знакомые обертоны проскакивали в голосе, который обещал общественные блага: зарплату и хлеба вдоволь, даже заигрывал с крестьянством, полагая необходимым их союз с армией, немногочисленным трудникам отводилась второстепенная роль. Господин Ли Цой собственной персоной - уже не подобно режиссеру третьего или четвертого эшелона. Не приплясывающий, не глотающий слова, не кривящийся при каждом слове о правительстве, - с каменным улыбающимся лицом, строго выполняющий наставления своих советников. В конце речи между зубами появилась знакомая трубка. Таким его запомнят миллионы: "Нация или смерть!"
- Обожаю... - воскликнула Саския. - О-бо-жа-аю!
- Ну, ну... - Иванов покривился.
- Ничего ты не понимаешь! - Бросила упрек, не отрывая горящих глаз от экрана. Такой восхищенной он ее давно не видел.
- Ты хоть узнаешь его?
- Неважно, это настоящий мужчина!
- Видела б ты его в другой обстановке...
- Ха-ха! - лишь махнула рукой. Вообразила себе бог весть кого, сделалась гордой и неприступной. Надолго ли? До вечера или пока на горизонте не появится новый герой? Не для этого ли на верхней губе появилась порочная мушка?
- Это не приобретается, с этим рождаются!
- Уточни, пожалуйста! - попросил он.
- С величием! - воскликнула она.
- О боже! - Он не нашел слов. Он понял, что сейчас уйдет - открыто и навсегда. Она давно уже не оглядывалась ему вослед, не было причины.
Перед уходом вынес и засунул сумку в один из мусорных баков, которые не вытряхивались месяцами - Мэрия давно была занята всеобщим ожиданием Второго Армейского Бунта, в котором господину Ли Цою предопределялась главная роль, и об этом знал уже весь город.