* * *
"Мой муж..." Словно излечилась от своей слабости.
Нашли общий язык - быстро и обоюдно, сразу как только заехали к ней за купальными принадлежностями. Забыли о его существовании или сделали вид? Она с радостью ухватилась за новую ситуацию, чтобы забыть обиды и горечи. Он надеялся. Губарь даже набрался наглости сопроводить ее наверх. Отрешенно в углу машины предался самокопанию, надулся как мышь на крупу, замечая порой в зеркале ее веселый взгляд. Беззащитность женщин всегда зависит от них самих - в пятидесяти из ста. Губарь безудержно весело вел машину, словно раздавал команды направо и налево у себя на телевидении. С ним было опасно ездить - если в салон залетала муха, он бросал руль и начинал ловить ее.
Они предпочли эту тему еще и после заправки, когда Губарь вышел, отдал ключ парню в мокрой от пота майке и забежал в лавку за напитками.
На мачтах в полуденной жаре лениво колыхались синие флаги с надписью "ГолиафЪ".
Она повернулась к нему серьезная, словно за секунду до этого не хохотала, задирая острый подбородок в раскаленную крышу машины:
- Я все думаю: правильно ли мы поступаем?
- В чем? - удивился он.
Он заставил себя поднять на нее глаза. Он чувствовал, что его щеки, как картонная коробка, - не дают быть прежним. Ему показалось, что она обвиняет его в отступничестве. Ему снова предлагалось взвалить на себя груз проблем, о которых он почти забыл из-за своего друга.
- Там ли ищем? - спросила она, странно переменив лицо.
На мгновение оно стало проникновенно-серьезным. Крылья носа и щеки странно отвердели, лицо осунулось. Но ведь тебе это еще ни о чем не говорит, не имеет к тебе никакого отношения, просто она еще что-то вспомнила, а ты стал невольным свидетелем.
- Не знаю, - он пожал плечами словно назло самому себе.
Она слабо попыталась его приободрить. Ему даже показалось, что она просто чуть-чуть фальшивит. Будь у нее побольше времени, она бы изобрела что-нибудь принципиально новое. Может быть, ей надо было дать скидку. Пусть примеряет к нему свой опыт, как чужую рубашку. "Тебя это не должно волновать, - зло и отстраненно подумал он, - постель не освежает чувства, подстегивает их, а ты ищешь в ней смысл мироздания". Он знал по опыту, что это всегда приводит к меланхолии.
Солнце безжалостно жгло даже сквозь крышу. Асфальт блестел битым стеклом. Проносящиеся по шоссе машины в бензиновом испарении казались бронзовыми жуками.
Она протянула руку: "Не сердись!" и дотронулась до него прежде, чем спешащий Губарь что-то заметил. Он заставил себя улыбнуться в ответ - придумал на ходу. Она жалко повела губами, может быть, даже так: "Ну что же ты? Я совсем не хотела..." Но укорила на одних недомолвках. "Брось, - сказал бы он, - при чем здесь все это". "Правда?" - обрадовалась бы она. "Ну конечно", - великодушно должен был ответить он и отбросить все сомнения. Он успел подумать, что душевный контакт еще не признак любви. Но тут время свидания истекло - она повернулась навстречу Губарю, сделала легкомысленное лицо и снова стала веселой и независимой, словно у нее не было этой способности - словно обмахнуться невидимым крылом, за которым таилась невольная обида.
Губарь бухнулся на сиденье, бросил ему одну из прохладных бутылок и произнес все то же самое слово:
- Поехали!
Итак, она сказала:
- Мой муж... - счастливо качнувшемуся навстречу Губарю.
Ему и изобретать ничего не надо было. Легкомыслие поражало. Иванов всегда его видел с женщинами именно таким - беззаботными, словно он заражал их своей беспечностью, и все они падали ему в руки, как лепестки роз.
Оказывается, у ее мужа просто шевелились уши за едой. Он представил себя со стороны: светлые волосы, выгорающие еще в апреле (скрывающие ушастый недостаток), и черная трехнедельная борода. Он сам стриг ее с помощью толстой расчески и ножниц - постарался забыть армию как дурной сон, хотя она сделала из него бывалого человека. Гарнизонная жизнь наложила свой отпечаток: он научился сдерживаться, смотреть на жизнь проще, - слишком много суеты приводит к тому, что она приедается. Женщины относились к разряду суеты, и он не знал, правильно ли поступает сейчас. "Потом однажды тебе все это надоест", - думал он.
Она беспричинно и зло рассмеялась (обжигающее, дразнящее лицо):
- ...и мы разошлись, нас связывал один секс...
Такое сообщают, когда в самом тебе все перегорит, и, конечно, он предпочел, чтобы она целомудренно помолчала. Вовремя вставлять паузы - целое искусство.
Сообщила накануне непонятно кому: "Бедняга, которому не доверяли ни одну из операций, кроме прыщиков, и у которого в голове сидел счетчик - одна копейка, две копейки, а между дежурствами торговал на рынке обувью и велосипедами..."
- Правда, я потом поняла, что и в этом он слабоват...
Он отвернулся, скрипнув зубами: "Дура". Конец фразы повис в воздухе. Значит ли это, что промолчавший человек осуждает тебя? Губарь переварил и радостно хмыкнул: "Ах!" Вообразил бог весть что.
Сам он не имел права на ее прошлое - к чему расстраиваться? Шокировала ночной откровенностью: "Я каждый день подбриваюсь..." или то, что заменяло ей философию: "Активность в постели тоже неплохая вещь..." Конечно, она даже не предполагала, что и он тоже обладает таким же оружием пошлости, просто он однажды отказался от нее, в армии ее и так хватало, - гораздо раньше, чем она кончила десятый класс. В школе во всех них сидел этот зверек, но потом каждый их них забавлялся с ним как мог, некоторые с ним так и не расстались, а приняли то первое, что предложила жизнь, за стиль поведения.
Горячий воздух гнал песчаную пыль.
Они оставили машину на стоянке, долго, до изнеможения, брели по пыльной дороге. Прежде чем он окончательно растерял остатки душевного равновесия, внизу, под обрывом, блеснула прохладная река, текущая на север, и чистые песчаные пляжи. Сбежали вниз остудить ноги. Он торчал наверху, сторожил вещи. Лес и манящая река лежали перед ним. Он не знал, как этим воспользоваться, чтобы избавиться от неудовольствия собой.
Потом появились: русые макушки, порозовевшие спины; она приняла его помощь - и Иванов отметил, как мелькнули две загорелые коленки, когда она уже на самом верху смело взяла подъем, и он протянул руку, потому что здесь права Губаря как бы кончались. "Скотина!" - чуть не выдал он ему. Белая полоска улыбки, мелькнувшая на ее лице, - была подарена ему в знак компенсации его терпения.
* * *
Сделал вид, что собирает ракушки: три белые и три черные, под ногти набился сырой песок, в ямке начала собираться мутная вода.
Они уже полдня весело болтали. Делали заплыв на тот берег, под наклонившийся ясень, принесли откуда-то вареных раков и пиво. Лежали на спине в тени. В небе между облаками вдумчиво плавал аист. Шумнее всего оказались серебристые тополя - вздрагивали от малейшего ветерка. Он понимал, что глуп. Выглядит как влюбленный. Ему надо было выдержать ее молодость, чтобы утопить в своей опытности.
- Вы были замужем? - Губарь сделал стойку, как легавая при виде дичи. - А вот скажите... - Он открыл было рот, смешно поводя глазами - избитый прием.
"Очаровашка, очаровашка", - сказал бы кто-нибудь. Как все финны - потомки кроманьонцев, несмотря на размеры, он был не опасен, если его, конечно, не дразнить. Подслеповато морщился - очки зарыл, как томагавк войны, - ради юбки, и за невинным вопросом крылись все его приемы, которыми он покорял неопытные сердца.
В его устах фраза прозвучала примерно так: "Вы были на Марсе?" Кто не дрогнет? Ликовал. Никогда и никому не устраивал экзамен с помощью друга, а действовал в гордом одиночестве.
Она ничего не ответила. Он заметил - словно пропустила вопрос мимо ушей. С ним она себя так не вела. Но не надо быть гордым. Он подозревал в ней худшие черты характера.
Поднялась, загребая чистый песок. Выглядела словно рассеянной. Отошла, даже не взглянув на Губаря. Он уже знал эту ее манеру спасаться бегством. Губарь вслед ей забыл закрыть рот. Иванову стало противно. С ближнего плеса наконец-то пахнуло прохладой.
Он еще не научился ее любить, это еще было бременем. Он просто боялся захотеть ее любить. Он не научил ее нырять на дно реки, которое он сам когда-то облазил. Он еще не научил ее видеть то, что видит он. У них все было впереди. Он вдруг подумал, что у них в запасе много времени - месяц лета и целая осень. Приоткрыл счастье, вдохнул неповторимый запах и утешился, что все равно будет жалеть.
- Почему ты не женишься на ней? - вдруг спросил Губарь.
Челюсть свою он уже привел в порядок. Фарфоровые зубы сверкнули, как сервиз на солнце. У него была кошачья улыбка Флеминка - он оттягивал углы губ и всасывал воздух сквозь зубы, словно принюхиваясь к его вкусу.
- Красивая девушка...
Оказывается, друг вещал истины, а сам он сидел на берегу, глупо уставившись в воду.
"Слишком красивая, - чуть не сказал он, - и потому опасная".
Губарь иронически хмыкнул, растеряв свою северную вальяжность: "Подумаешь, меньше страдай..."
- Ты вгоняешь меня в краску, - ответил, чтобы только что-то ответить. - Мы знакомы три дня...
Конечно, он его не просветит, не скажет: "К тому же это девушка сына". Язык не повернется. Пусть думает что угодно. Впрочем, что у него самого написано на лице? Он не знал. Друга так просто не обманешь.
- Прожил половину жизни и ничему не научился, - бросил Губарь. - Посмотри на себя...
Теперь он сам по утрам обнаруживал в зеркале темные круги под глазами - такие же, как и у отца. Глубже он не заглядывал, потому что давно надоел самому себе.
Она помахала им издали. Песок вспыхивал на солнце под ее ногами. Выше, над головами, громоздились округлые купы деревьев.
- Если ты сваляешь дурака, - нотками Королевы произнес Губарь, - кто-то сделает это за тебя. Такие женщины не ходят одинокими...
Он чуть не признался - даже самому себе, кто для нее важнее. Впрочем, теперь он не был уверен. "Надо... надо спросить, - подумал он, - сын или я?"
Он оценивал ее издали. Он забыл, что владел этим телом. Теперь там, словно на другой планете, она принадлежала самой себе. В этом заключался парадокс пространства - удаленный предмет казался недоступным. И в юности, когда он был полон нежности ко всем женщинам, он испытывал то же самое. Простые вещи нельзя объяснить, их надо прожить. Он вдруг испугался, что Губарь угадает его мысли.
- Я не могу бесконечно экспериментировать, - сознался он и перевел взгляд на воду. На ее поверхности то и дело возникали круги. Дно реки было песчаным и чистым, но перед косами течение вырывало ямы. Под корягами прятались налимы. Он знал это.
В общем, Губарь прав - по сути, но не в частном порядке. Теперь, конечно, не всякая женщина способна свести тебя с ума. Если бы только он не знал, каким счастливым можно быть с ними.
Губарь крякнул от досады, по-прежнему не отрывая глаз:
- Ты глуп...
- Перестань меня учить... - ответил он.
- Ну-ну... - Губарь выпростал затекшую руку. - С новым годом...
Кожа у него никогда не загорала, а к вечеру отваливалась чешуйчатой, как у ящерицы.
Она позвала их издали:
- Мальчики, перестаньте ссориться, идемте купаться...
- Жарко, - примирительно сказал Губарь, то ли давая ему шанс исправиться, то ли действительно устав. - И жалко не ее, а тебя.
- Брось, - ответил Иванов. - Прибереги для другого.
- Дурак! - констатировал Губарь.
Он начал с того, что оперся руками о песок, подтянул ноги и только потом вскочил.
- Последний совет, - произнес он, - закрой глаза и прыгай, не прогадаешь.
Когда-то в школе он имел привычку густо краснеть - до корней волос, отвечая урок. Впрочем, учился он хорошо, пока не увлекся театром и Королевой.
Иванов не успел ответить. Губарь уже бежал, увязая в песке и разбрасывая его, как уборочная машина. Регулярное употребление пива отрицательно сказывалось на его фигуре, однако при его росте это было еще не так заметно.
Вода почти не освежала. Утром, когда сверху, из водохранилищ, спускали ее излишек, течением поверху несло снулых лещей.
В воде она бросила короткий взгляд: "Только не при всех..." У него отлегло на душе. Губарь ничего не заметил. А он сразу же все понял: она так же, как и он сам, боится выдать себя. И у него возникло обманное чувство, словно, что бы они ни делали, что ни говорили, они все время думали друг о друге, и все, что они сегодня произносили, предназначено только им двоим, а все остальное - игра. Он не поверил себе. Он вспомнил то немногое: "У меня в роду были венгерки", - что она успела сообщить сегодня. И: "Я ужасно неразборчива в еде"; или: "Из верных друзей я предпочитаю саму себя..."; и понял, что в число их еще не попал, и сразу испытал легкое сожаление, потому что она забегала вперед - лично он никогда бы так не говорил, - зато попал к оракулу. Но прежде они целовались в подъезде. За ночь, которую проспал дома, он успел истосковаться, и у него было время, чтобы усомниться в себе и в ней. Он подумал: "Как она далеко зайдет в откровении?"; прежде чем он примет ее прошлое, он изведется - единственное, что не должно отражаться на его лице. "У меня был сын..." - чуть не объявил он. Пусть она расскажет о нем. И еще она сказала, положив ему на плечи руки и проникновенно глядя куда-то в грудь: "Я хочу, чтобы ты мне верил..." Он ничего не успел ни пообещать, ни обнадежить. Она чувствовала грань откровения и своего скепсиса, и момент был упущен, может быть, потому, что чрезмерная прагматичность в женщинах его отталкивала (он всегда приписывал им свои черты характера), а может быть, из-за того, что на ней был полосатый халат на лямках и он чувствовал, что в подъезде она замерзла, и из-за того, что у нее были чуткие шершавые губы и она их не подкрасила. То, что она любит светлые вина, он уже знал. Прежде, чем Губарь настиг их в городе и потянул на пляж, он добился еще одной фразы: "Я соскучилась...", но не более. Старый першерон! "У тебя такие всезнающие глаза, я хочу, чтобы у меня были такие же..." Признание, брошенное второпях. Если бы она понимала, что за этим почти, почти ничего не стоит, кроме вселенской грусти. Чего он хотел? Добившись точности чувств, вернее, сведя их к минимуму, ты одновременно выигрываешь и проигрываешь. Он и сам пока не знал. Предпочитал думать не до конца. Слишком это большое удовольствие - находить в себе куски льда. Потом Губарь все испортил, кричал, что знает совершенно потрясающие места и вел машину, как пьяный, и ловил мух в салоне. День был посвящен чисто физическим упражнениям.
Они проплыли водовороты соседней протоки, мимо рыбацких сетей и пауков. Сами поленовские рыбаки в габардиновых пиджаках и ситцевых рубахах сидели за столиками под деревьями и смотрели на реку.
Иногда он поворачивался, струи обтекали его спину, и тайком следил за нею. На ее бесстрастном лице, словно она забыла утренние слезы, блестели капли воды, и волосы, налипшие на лоб и виски, стали темно-бронзовыми. Она хорошо умела плавать и не боялась воды.
Потом они миновали остров и, выйдя на отмель, молча брели по колено в воде, и он тайком рассматривал, как брызги раскатывались по поверхности вокруг ее ног и пугали болотную живность и мальков, разбегающихся перед ними. Только один раз Губарь воскликнул: "Ага!.." и длинной розовой ногой отбросил в осоку серую гадюку. На той стороне берега зарослями стояли ивы, и ветер, пробегая по ним, играл листвою. Немилосердно палило солнце. После отмели они снова вошли в воду. Из глинистых обрывов, слева, вылетали ласточки и зимородки. Как только они подплывали ближе, они начинали шипеть, как кошки. Потом они снова попали на отмель и снова брели по чьим-то таинственным следам, стараясь на наступить на перловицы. На гребнях песок жег подошвы. После отмели они снова вышли на глубину, поплыли, почти не шевелясь, по течению. Берега поднялись круче. Лес стоял поверху, и листва дубов глянцево блестела на солнце, сквозь воду проглядывали илистые намывы, которые они старательно избегали. Наконец впереди открылось пространство, сведенное небом и стеной зеленоватых гор в широкую долину, и они выплыли на слияние двух рек. Вдоль стремнины тянулись переливающиеся солнцем бугры волн, и они вышли на берег и, словно заговорщики, не успевшие составить план, шли следом за длинноногим белокожим Губарем через остров, по колким заросшим тропинкам, переплыли две протоки и вернулись на то место, откуда стартовали.
Вечером, расставаясь, она прижалась, сложив уже знакомым движением руки на груди.
- Твой друг... - сказала она, и на мгновение он увидел, что глаза у нее очень серьезные, - нахал...
Он даже не позволил себе улыбнуться.
- Сделал мне недвусмысленное предложение...
Иванов удивился: "Когда Сашка успел?"
Вряд ли она просила у него защиты, она и сама справилась. Но Сашка рисковал, и он знал это. Так или иначе, но он невольно сделал ему большое одолжение. Гд. нашла бы в этом спектакль с подмигиванием и ужимками страсти - как мартышка. Саския - тему о морали, разговор с намеками, чтобы только, для начала предаваясь мысленному блуду, самой не спать всю ночь. Гана? Девочка, которая ничему не успела научиться. Даже любить. Нет, теперь о ней он ничего не помнил, и себя, в том прошлом состоянии, - тоже. Теперь он с большим интересом разглядывал ее - чего она хотела? Однажды он уже пытался контролировать действия Бога - это ни к чему не привело и ничего не доказало.
- Это его рабочие фразы, - успокоил он ее. - Не поздоровайся пару раз. Он привыкнет.
Он не позволил себе испытующе глядеть на нее. Пусть она сама разбирается в его друзьях - при чем здесь он?
- Нет, я не хочу... - сказала она с подозрением в голосе, наклонив свою, отливающую бронзой, голову, волосы, которые она подобрала лентой так, как ему нравилось, плотно и натянуто, - чтобы вы ссорились...
Конечно, она не добавила многозначительное: "Из-за меня".
- Хорошо, - пообещал он, улыбнувшись, чтобы она ничему не придавала значения. - Я и не думаю ни с кем ссориться.
Уж он-то знал Губаря лучше - в вопросе женщин на него никогда нельзя было полагаться, прежде всего, конечно, из-за его роста и еще потому, что он был специалистом по очень худым и высоким женщинам.
Она засмеялась обиженно:
- Ладно, у вас там свои дела, я не вмешиваюсь. - И отвернулась.
- Почему? - спросил он вслед ее взгляду на легкие вечерние облака и желтые освещенные улицы.
- Потому что мало ли кому я нравлюсь, - заметила она, - потому что это не в моих правилах.
"Ах, у нас есть правила..." - прокомментировал он и миролюбиво произнес: - Не стоит...
Она быстро повернулась к нему:
- Как благородно, как красиво... - И больше ничего не добавила, а смотрела с укором.
- Что с тобой? - спросил он.
Это не было искренним вопросом. Он ждал, что она ответит. Он не верил еще ей.
- Что со мной? - переспросила она, и ноздри ее затрепетали, словно она вкладывала в это особый смысл. - Мне думалось, мы друзья...
"Ладно..." - подумал он про себя, избегая ее быстрого взгляда. Ее льдистые глаза будили в нем желание. Прежде чем поцеловать ее первый раз, он испытал к ней глубокую нежность, которая и сейчас дремала в нем под панцирем утреннего разговора, и он пытался избавиться неизвестно от чего, от ее власти над собой, что ли.