Мой Дятлов заполняет формуляр и привычно ворчит на свой будильник. Скоро и он уходит. Я расстегиваю куртку, сажусь поближе к огню и закуриваю папиросу - блаженство! Для всех сейчас самые трудные минуты: из тепла да на мороз, да лазай по обжигающе холодному самолету, делай то да это, чтобы минут через пятнадцать-двадцать машина была готова к вылету, которого может и не быть. Всякое случается…
Я, кажется, задремал, иначе бы услыхал, как кто-то вошел в тепляк.
- Эдак можно и нос прижечь, - произнес этот кто-то над моей головой.
Я открыл глаза, увидел знакомые рыжие унты и вскочил на ноги.
- Сидите, сидите, - положил мне на плечо руку подполковник Баранов. - Ночью-то что делаете?
- В основном сплю, товарищ подполковник, но все равно спать хочется.
- Мда-а, - протягивает он неопределенно, присаживается на табуретку рядом со мной, открывает дверцу буржуйки. Пошевелив в ее чреве щепочкой уже тускнеющие угольки, достал папиросы, предложил: - Курите.
Я осторожно беру папиросу из серебряного портсигара. Мы дымим и сосредоточенно смотрим на слабые язычки пламени, пробегающие по углям.
- Разрешите обратиться, товарищ подполковник, - поворачиваю я голову к Баранову.
- Ну, что у вас?
Подполковник чем-то недоволен, может, тем, что я отвлек его от каких-то важных дум. На его крупном лице, испещренном мелкими морщинами вокруг глаз и крупными - на лбу и около рта, отражаются красноватые отблески слабого огня, и кажется, что эти думы его вырываются наружу и бродят по его лицу.
- Извините, товарищ подполковник, я хотел спросить, за что вам присвоили звание Героя Советского Союза? А то одни говорят за одно, другие - за другое.
- Ну и что же говорят эти одни-другие?
- А всякое, товарищ подполковник. Говорят, будто вы повторили подвиг Гастелло, но случайно остались живы. Другие говорят, что в войну вы летали на ястребках, а не на бомберах.
- Надо же, - покачал головой Баранов. - А я и не подозревал, что обо мне легенды ходят.
- Ну, может, и не легенды, - опускаю я его на грешную землю, - а все-таки интересно знать: вместе же служим.
- А ты сам откуда?.. Ершов твоя фамилия, кажется?
- Ершов, товарищ подполковник. А сам я из Ростова… - И уточняю: - Из Ростова-на-Дону.
- Вот как? - чему-то удивился летчик. - И в войну там был?
- Нет, в войну не был. То есть сперва, когда немцы первый раз взяли Ростов, был, а потом, когда наши отбили его, мы с матерью в станицу ушли. За Дон.
- Ну а после войны… может, слыхал что-нибудь про взрыв в Батайске? Как раз в этот день, 24 января сорок третьего года. Сильный, должно быть, взрыв был…
- Что-то говорили про партизан… будто они мост взорвали или поезд на левом берегу Дона. Точно не знаю. Но взрыв, говорят, точно, был страшенный - в Ростове стекла вылетали.
- Про мост не знаю. Может, и было что-то. А вот склады, которые у немцев в Батайске были… Не слыхал про склады?
Я пожал плечами: про склады я не слыхал.
6. Июль 1974 года, среда, полдень
Что ж, здесь кое-что изменилось: тополя, которые мы сажали весной 56-го, выросли в большие тенистые деревья, и в них сейчас шумно суетились воробьи; от штаба во все стороны вели асфальтированные дорожки, обсаженные подстриженным кустарником; еще дальше, там, где когда-то стоял тепляк нашей эскадрильи, вытянулось еще одно приземистое кирпичное строение непонятного назначения. Вот, кажется, и все. И чего-то не хватало. Я присмотрелся внимательно и понял, что не хватало парашютной вышки-тренажера.
Мне не раз, из любопытства, доводилось прыгать с этой вышки… Кидаешься вниз, сердце сжимается в малюсенький комочек, а в метре от земли - рывок, и ты глупо смеешься, задираешь голову кверху: совсем ведь невысоко, и готов снова лезть наверх и прыгать… Да, парашютной вышки почему-то не было. Скорее всего, ее перенесли в другое место. Или она обветшала: деревянная все-таки была, - и ее сломали…
Что еще? Еще почему-то не видно нигде людей. Раньше было многолюднее. Не потому, что раньше, а потому что так оно и было на самом деле. А тут ни души… Впрочем, нет, вон на дорожке показалось два человека. Скорее всего, это летчики. Не хватало еще, чтобы они застали меня таким вот озирающимся по сторонам. И я заспешил к штабу.
Открыв дверь под дребезжащий звон тугой пружины, я поднялся по знакомым ступенькам и очутился перед совершенно незнакомым и каким-то неуместным барьером, за которым сидел солдат с красной повязкой на рукаве. Увидев меня, он нехотя привстал, привычным движением одернул гимнастерку и провел руками вдоль ремня, проверяя, нет ли лишних складок.
- Вы к кому? - спросил он, разглядывая меня настороженно.
- Не знаю, - ответил я откровенно и улыбнулся. - Я служил в этом полку двадцать лет назад. Случай представился оказаться в этих краях - не мог не зайти.
- Не положено.
- Что не положено? - удивился я.
- Сюда не положено. Здесь штаб.
- А куда же тогда положено, если не в штаб? Вы лучше позовите дежурного офицера. Или кого-нибудь из начальства.
- Дежурный в столовой. А начальство…
И он вдруг вытянулся и уставился на кого-то за моей спиной.
Я оглянулся. За моей спиной стояли двое в летной форме, - наверное, те, которых я заметил на дорожке.
- Здравствуйте, - произнес я и снова принялся объяснять, кто я такой и почему здесь оказался.
- А документы у вас имеются? - спросил тот из них, что постарше, с настороженностью следя за каждым моим движением, будто я сейчас из бокового кармана выхвачу пистолет и начну из него палить.
Я достал паспорт и удостоверение офицера запаса, в котором значилось, что с 55-го по 57-й год я проходил воинскую службу в качестве механика авиационного в этом самом полку. Протягивая неизвестному свои документы, я успел пожалеть, что так легкомысленно отмахнулся от предложения Вадима Петровича связаться с обкомом партии - не было бы этой настороженности, а все было бы проще и, пожалуй, приятнее.
- Что ж, действительно, служили у нас… И что же вас привело к нам?
- Простите, а с кем имею честь?
- Майор Твердохлебов, - назвался старший. И добавил: - Заместитель командира полка по политчасти.
Я впился в майора глазами. "Вот оно, - подумалось мне. - Начинается". И внутри меня все напряглось в ожидании чего-то необыкновенного, чего-то такого, от чего я уже отвык, что стал позабывать. Я даже не знаю, как это называется, но мне это было зачем-то необходимо. И я должен был как-то сказать об этом майору, сказать коротко, по-военному, так, чтобы он сразу все понял и поверил мне.
Но майор Твердохлебов не стал дожидаться моего ответа, резко поворотился и крикнул куда-то в полутьму коридора:
- Лаврентьев! Соколов у себя?
- Так точно! - ответил невидимый Лаврентьев, потом по коридору застучали торопливые шаги, и явился Лаврентьев - совсем юный младший лейтенант с погонами техника. Он небрежно кинул ладонь к фуражке и с любопытством посмотрел на меня.
- Проводите товарища к Соколову, - велел майор Твердохлебов и, ничего не объясняя, повернулся и шагнул в полумрак коридора, откуда явился младший лейтенант Лаврентьев.
Я в растерянности смотрел ему вслед, еще чего-то ожидая, на что-то надеясь. Я никак не мог расстаться с тем представлением о встрече со своим полком, которое создал в своем воображении.
И всегда-то у меня так: выдумаю нечто и поверю в свою выдумку, как в реальность, чтобы потом жестоко разочароваться. Всегда у меня так…
Но кого напоминает мне майор Твердохлебов? Где я видел такое же лицо… вернее, такое же выражение на лице - выражение крайней озабоченности? Ну да, ну да! Такое же лицо и у секретаря парткома нашего министерства, когда он шагает по длинным и тихим министерским коридорам. Только наш секретарь тяжеловат в походке и гладок лицом, а майор Твердохлебов телом легок и лицом жестковат. Во всяком случае, он совсем не похож на майора Смирнова…
Так вот они какие - нынешние замполиты!
- Так идемте? - обратился ко мне младший лейтенант Лаврентьев и рукой показал на лестницу - деревянную узкую лестницу с истертыми ступенями.
"Неужели это все та же лестница и те же ступеньки?" - подумал я, в волнении прислушиваясь к скрипу дерева под нашими ногами. И я готов был поклясться, что хорошо помню этот скрип ступенек, эту шаткость перил, словно это не я, сорокалетний, а тот двадцатилетний солдат, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, где меня в своем кабинете ждет подполковник Баранов.
Младший лейтенант Лаврентьев привел меня к двери с черной табличкой "Начальник штаба". Да, здесь всегда помещался начальник штаба - и это, вместе со знакомым скрипом ступенек, подействовало на меня успокаивающе.
Я не помнил того, своего, начальника штаба. Кажется, то был подполковник из бывших летчиков, отлученный от полетов по возрасту или состоянию здоровья. И видимо, поэтому поднявшийся из-за стола тоже подполковник показался мне начальником штаба из тех далеких лет, и было в нем что-то и от скрипа ступенек, и от черной таблички на двери, и от полутемного коридора на первом этаже. И подполковнику Соколову я не показался странным и неуместным посетителем: он радушно пожал мне руку, не спросил документы, стал расспрашивать, с кем я служил, и оказалось, что многих он знает сам, со многими служил. Правда, уже после меня.
Мы разговаривали с ним о том о сем, когда в кабинет вошел капитан, тоже уже в годах, и подполковник Соколов, кивнув в его сторону, сказал:
- Ну, Кучина-то вы должны помнить: вместе служили.
Точно, Кучина я помнил. Я помнил его лейтенантом только что из Оренбургского штурманского училища; он не раз летал на моей "десятке", и у меня дома хранится фото, на котором есть и лейтенант Кучин: когда-то мы с ним выступали в одной команде по легкой атлетике и плаванью. Меня поразило только, как мало изменился Кучин за двадцать лет и что прибавил он на свои погоны за это время только две звездочки.
Однако на капитана Кучина не произвело ни малейшего впечатления то обстоятельство, что он застал в кабинете начальника штаба бывшего механика из пятидесятых годов. Он вяло пожал мне руку, скользнул по лицу скучающим взглядом пресытившегося жизнью человека.
- Вот что, капитан, - произнес Соколов, слегка нахмурившись, словно ему было неловко за своего офицера, который так холодно отнесся к своему однополчанину. - Проводи-ка товарища, покажи ему полк, ну и… Спирт-то у тебя, надеюсь, водится? - и уже более решительно: - В общем, распорядись как следует, по-авиаторски.
Кучин принял приказ вяло, на упоминание о спирте еще больше поскучнел лицом, козырнул со знакомой оттяжкой и, пропустив меня вперед, задержался и спросил:
- Двадцать первые тоже показывать?
- А чего ж не показать, если их в Домодедово показывали?
И мы пошли с капитаном Кучиным смотреть полк. Но настроение у меня уже было не то, и как только я узнал от Кучина, что мой бывший техник Дятлов, выйдя в отставку в чине подполковника, живет в городке, я только издалека глянул на новые самолеты, приникшие к бетонным плитам стоянки, еще раз убедился, что народу, действительно, мало и в роли механиков теперь чаще всего выступают недавние выпускники вузов с погонами младших лейтенантов вроде Лаврентьева, и, отнекавшись от вялого предложения Кучина зайти в столовую, торопливо простился с ним и поспешил в городок.
7. Июль 1974 года, среда, вечер
Нет, не зря я ехал в свой полк! Не зря! Пусть там теперь майор Твердохлебов, так мало похожий на майора Смирнова; пусть там капитан Кучин, который хорошо помнит Кольку Иванова, за три года службы более полугода проведшего на гауптвахте, но никак не захотевший вспомнить меня; пусть я не побывал в казарме и не потрогал руками свою койку! Пусть! Зато меня хорошо помнит бывший техник-лейтенант Дятлов. И не только помнит, но и рад моему внезапному появлению.
- После того, как ты демобилизовался, - говорит он, - все мне какие-то механики доставались… вроде и ничего, и грамотные, а все как-то не то… Вот и вырезки с твоими заметками из окружной газеты храню, и фотографии, и даже свидетельство на рацпредложение… Помнишь, ты еще придумал заправочный пистолет снабжать поплавком, наподобие того, что плавает в сливном бачке унитаза? Ну! Во-от… Не помню, как оно ко мне попало, а где-то было… Было где-то… - И Дятлов долго перебирает старые бумажки в старых запыленных папках в поисках моего свидетельства, находит и рад при этом так, будто нашел золотой слиток.
От его слов и старания внутри у меня что-то расплавилось и растеклось по телу горячим воском. "Не зря приехал", - в который уж раз говорю я себе и с нежностью смотрю на своего бывшего командира. И еще я доволен, что не стал впутывать в эту поездку обком партии и поэтому увидел все так, как оно есть, и могу сравнивать с тем, что было когда-то. Да, изменились люди, изменился я сам. Вон и Дятлов - встретил бы на улице, не признал. Ни он меня, ни я его. А сейчас мне доставляет удовольствие смотреть на этого человека - поседевшего, облысевшего и располневшего, и потому кажущегося настоящим коротышкой при своем и без того невысоком росте, - смотреть и узнавать в нем черты бывшего лейтенанта. И жена его, Катерина, тоже располнела по нашему русскому обычаю и каталась теперь колобком по маленькой квартирке, собирая на стол.
По настоянию Дятлова я отпустил шофера, чтобы можно было не спеша и не суетясь и посидеть, и поговорить. Мы сидим на диване и перебираем семейные фотографии.
- Это вот Чуприков, - говорит Дятлов. - Помните Чуприкова?
- Ну а как же! Он же сосед ваш!
- Сосед, сосед, - подтверждает Дятлов довольным голосом. - Все еще служит. Не видел его на аэродроме? - Дятлов говорит мне то "вы", то "ты" и, кажется, не замечает этого разнобоя.
- Нет, не видел. Кучина видел.
- А-а, этот… Он уже не летает, он теперь по хозяйственной части: парашютами заведует.
- Мне показалось, что он пьет.
- Водится за ним это, - неохотно соглашается Дятлов и тут же оживляется: - А это Борисов… Борисова помните? Он тоже тогда из училища пришел… вместе с Кучиным, Саяпиным…
- Конечно, помню! Я с ним даже как-то встретился в Ростове-на-Дону, на пляже. Году, наверное, в шестидесятом. Знаю, что закончил академию и летал на стратегических.
- Верно, верно. Но это, значит, не в шестидесятом, а позже. Теперь уже генерал, соединением командует… А Чайка погиб, - говорит Дятлов, держа в руке карточку, на которой стоит все наше звено во главе с капитаном Чайкой.
- Как то есть погиб? - откидываюсь я на спинку дивана, словно для меня в диковинку, как могут погибать летчики.
- На взлетной не вытянул… ну и - в овраг свалился. Это под Куйбышевым случилось… на другой год, как ты демобилизовался.
Мы умолкаем и какое-то время неподвижно смотрим на фото.
Капитан Чайка, стоит посредине. Это рослый и грузный человек с большими усами. Его побаивались. В эскадрильи он вел политические занятия, которые каждый год начинались с одного и того же: "Как жили и боролись наши предки за свободу отечества". По словам капитана выходило, что жили плохо, а боролись хорошо. И не любил капитан, когда ему задавали каверзные вопросы. Например, такой: участвовал ли Суворов в подавлении пугачевского восстания? А польского? Капитан багровел, усы его начинали топорщиться, и он, не отвечая на вопрос, принимался доказывать, что такие вопросы подрывают дисциплину и снижают боеготовность армии.
И все же жаль капитана…
- А это вот Бабич. Все еще у нас служит…
- Неужели?
- Да, служит еще. Подполковник, старший штурман полка. Да он вот в том доме живет, что напротив. Во-он его квартира на четвертом этаже. Во-он, где белье на балконе висит! Со своей московской женой развелся, женился тут на одной… из Оренбурга. Дочка замужем, и еще двоих настрогал. Ничего, живет. Сейчас в командировку уехал, на курсы на какие-то…
Да-а, все мы привыкаем, смиряемся со своей долей. А уж как, помнится, Бабич стремился в Москву, насколько был уверен, что служба его в этом забытом богом гарнизоне вот-вот кончится. И поэтому, может быть, держался за московскую жену, не забирал ее в гарнизон.
- Небось, все еще в редакторах стенгазеты ходит? - высказал я предположение.
- Точно! - засмеялся Дятлов. - Я, говорит, пожизненный редактор… Между прочим, он почему-то считал, что ты обязательно писателем станешь.
- Я тоже так считал, да вот… не получилось.
- Ничего, - утешает меня Дятлов. - Я в школе, помнится, тоже стишки писал. - И переворачивает страницу альбома. - А это вот Баранов… Помнишь Баранова?
- Подполковника Баранова? Еще бы не помнить! Кстати, где он сейчас? - спрашиваю я и стараюсь разглядеть на маленьком любительском снимке лицо подполковника.
- Живет где-то на Урале. Точно не знаю где. Не то в Свердловске, не то в Уфе. Но к нам раза два приезжал. Один раз на пятидесятилетие полка, а другой раз… Кстати, он о тебе вспоминал!
- Как это… вспоминал? - удивляюсь я.
- Да тут как-то… на пятидесятилетие как раз рядом сидели… Ну, выпили, то да се, разговоры всякие, и вдруг он у меня спрашивает: "Ершов, механик твой бывший, не пишет тебе?" Я говорю: "Да нет, не пишет". Короче, я так понял, что ты ему что-то обещал…
- Да нет, я ничего не обещал… И потом…
Мне вдруг стало так стыдно, что я какое-то время сидел молча, не поднимая головы. В конце концов, я действительно мог и должен был написать, хотя и не обещал. А он, видимо, ждал. Экая я свинья все-таки!
8. 24 января 1957 года. Ближе к полудню
Мы стоим с лейтенантом Дятловым, из-под руки смотрим в сторону дальней приводной: там, уже выпустив шасси и опустив закрылки, идет на посадку наша "десятка". Она садится в эскадрильи последней. А между тем из "гнилого угла", расположенного меж двух пологих холмов на юго-западе и почти всегда задернутого мглистой дымкой, уже ползут длинные, извивающиеся струйки сухого снега - предвестники начинающейся пурги. Еще полчаса - и ветер затянет свою песню, подыгрывая на струнах антенн, проводов и расчалок.
На соседних самолетах мечутся технари и механики, стараясь побыстрее зачехлить двигатели и кабины, заправить машины горючим, что-то проверить, подтянуть, подкрутить. Быстрее, быстрее, пока ветер еще только-только сдувает верхние легкие снежинки с сугробов, пока не разошелся вовсю, пока не валит с ног.
Мы с Дятловым мысленно поторапливаем Баранова и от холода топчемся на одном месте. А еще мне хочется дослушать историю, которую летчик начал рассказывать в тепляке. Совсем немного рассказал он, но пообещал закончить после полетов - и я весь нетерпение. И моему Дятлову тоже не терпится, но по другой причине: ему хочется скорее очутиться возле своей молодой жены.
У каждого свое. Так уж устроена жизнь.
Вот наш Ил добежал до конца взлетной полосы, недовольно взревел двигателями - всеми своими двадцатьюшестью тысячами лошадиных сил, и повернул на стоянку.
Лейтенант Дятлов идет задом метрах в двадцати впереди самолета и манит его к себе двумя руками, как манят ребенка, едва научившегося ходить, и самолет послушно катит за ним, все еще ворча и устало выдыхая воздух из тормозной системы.