Глава 11
"Бабилон"
Двадцатиэтажный редакционный корпус располагался на промышленного вида пустыре за железнодорожными путями, в стороне от жилых домов и людных улиц. Здесь, среди десятков вывесок с названиями газет и журналов, на стене у стеклянного входа помещалась и табличка со скучной надписью "Литература и жизнь". Это было место службы Павла Родионова.
В последние месяцы тревожные и разноречивые слухи будоражили редакцию, бродили по коридорам, переходя из отдела в отдел, клубились в углах, выплескиваясь даже на лестничную площадку, где вечно торчали, сменяя другу друга, взволнованные курильщики, что-то глухо и взволнованно обсуждая. Особенно усиливалась смута в те дни, когда в очередной раз к руководству наведывались молчаливые и сосредоточенные люди в малиновых пиджаках, с лицами неприветливыми и высокомерными, с подбородками волевыми, решительными, иссеченными тонкими бледными шрамами. Просто так не отмечает жизнь людей такими вот шрамами, было видно, что люди эти побывали в самой гуще борьбы за существование, на самой передовой…
Секретарше Леночке при появлении этих людей давалось строжайшее указание никого в кабинет не впускать, а грозная заведующая редакцией - Генриетта Сергеевна Змий сама заваривала в приемной крепкий кофе, наклоняясь над кипящим варевом, что-то подсыпала туда, помешивала и приборматывала, а затем потчевала таинственных гостей, запершись с ними в кабинете главного редактора.
Была смута среди людей, разделение их на партии, фракции, группы… Словом, дух в редакции установился нездоровый, нервный.
Машинистки Лидина и Зверева, прежде самые яростные и непримиримые соперницы, теперь, обнявшись, прохаживались взад-вперед по этажу, а при встрече с коллегами разом замолкали, но глаза их были туманны и нездорово мечтательны, как у двух верных подружек, гуляющих весенним вечером вдоль берега реки.
Коллега и приятель Родионова очеркист Боря Кумбарович, человек кипучий и деятельный, внимательно следил за событиями, но даже и он не мог сказать ничего определенного, а потому был тревожен и мнителен.
- Любопытно, о чем они все время шепчутся? - бессильно злился Кумбарович. - А им ведь наверняка что-то известно! Машинисткам всегда многое известно наперед…
- Странный ты человек, Борис, - удивлялся Родионов. - Сколько тебя знаю, всегда ты расстраиваешься из-за всяких пустяков. Тебе-то что за дело до всего этого? То политика тебя гнетет, то склоки эти…
- Э-э, Паша, не скажи, не скажи, пожалуйста… - возражал Кумбарович. - Тут, брат, нельзя проморгать, никак нельзя. Неровен час, обведут нас с тобой вокруг пальца. Тебе-то что, а у меня семейство, поневоле задергаешься…
Семейство, о котором так пекся Кумбарович, состояло из одной лишь жены его, которая лет на десять была старше и которой он побаивался, а в отместку старался изменять ей при всяком удобном случае. Впрочем, случаи такие выпадали на долю его нечасто. Серьезные женщины не интересовались им, хотя он был остроумен и находчив в разговоре, мастер рассказывать анекдоты. Он легко овладевал вниманием - и женщины во всякой компании хохотали до слез, но дальше смеха дело обыкновенно не шло.
Боря же, по его собственному признанию, стремился к угрюмому и сосредоточенному наслаждению соития, где нет никакой улыбки, где все первобытно и где остроумие неуместно.
Как всегда, лучшую барышню, шепнув ей на ухо два-три заветных слова, уводил импозантный обаятельный Синицын, а погрустневший и разочарованный Кумбарович, честно отработавший весь вечер, жаловался, оставшись вдвоем с Родионовым у разоренного стола:
- Мне сорок пять лет, Пашка, а спроси, что я в жизни видел, что я испытал хорошего? Взять тех же женщин… Ну и что мне выпадало? Так, обсевки одни, поскребыши… Хотя нет, Пашка, вру! Была у меня одна. Была, Паша, у меня, когда я ездил в Юрмалу…
Тут следовал не раз слышанный Родионовым рассказ об одной удивительной женщине необыкновенной красоты, которая сама, первая предложила Кумбаровичу свою любовь, и это действительно была любовь - яркая, жаркая и короткая, как всякое настоящее счастье…
- Я плакал, Паша… Первый раз в жизни. Красива, как роза!.. Да. Так-то вот. - заканчивал Кумбарович свой рассказ, и на глазах его блестели слезы.
- Она кольцо мне подарила. На память об этой ночи. Простенькое такое колечко, три камушка на нем, старинной работы. - Кумбарович вытаскивал носовой платок и долго сморкался. - А я его потерял. Подлец я, Паша! Такая женщина была… Поверишь ли, мы с ней четырнадцать раз за ночь…
- Врешь, - сомневался Родионов.
- Какой же мне смысл врать? - горестно вздыхал Кумбарович. - И потом, я ведь только из армии пришел…
- В прошлые разы ты врал, что это было в командировке.
- Это другие истории, - оправдывался Кумбарович. - Давай-ка лучше допьем, что ли… Выпьем, Паша, за истинных женщин. За женщин, которые любят нас не за внешность, а за внутреннюю сущность…
- А Шпрух-то наш очки сменил, - замечал Родионов, переводя разговор на редакционную тему. - К чему бы это, как думаешь?
- Да, темные стекла это неспроста, Паша. Это в высшей степени подозрительно…
Определенно в редакции вызревали какие-то беспокойные события.
Семен Михайлович Шпрух, бывший парторг редакции, а ныне коммерческий директор, как-то особенно оживившийся в последнее время и даже помолодевший, то и дело вылетал из кабинета главного редактора с ворохами бумаг и отнюдь, как было замечено внимательными наблюдателями, бумаги эти были не рукописи. Нет, не рукописи, а цифры были на этих бумагах! Бланки это были, вот что…
Семен Михайлович рылся в своем личном сейфе. Прятал туда заполненные бланки, вытаскивал оттуда бланки чистые и побренчав ключами, снова пропадал надолго за редакторской дубовой дверью. Ни слова нельзя было разобрать из-за этой проклятой двери, только слышались оттуда невнятные взволнованные восклицания, недовольный рокот редакторского баритона и тонкий убеждающий тенорок…
Генриетта Сергеевна Змий внимательно и неусыпно следила за перемещениями Семена Михайловича, специально держа дверь своего кабинета нараспашку, несмотря на свою природную скрытность и боязнь сквозняков.
После ухода Шпруха вставал из-за стола Загайдачный, покусывая ус, пододвигался как-то боком к сейфу и задумчиво барабанил по нему пальцами. И был даже застигнут он с отверткой возле этого самого сейфа, но отговорился тем, что собирался чинить телефон на столе у Шпруха. С какой стати, спрашивается… Семен Михайлович тотчас же поднял трубку и с ядовитой усмешкой положил ее на рычажки, телефон был в полном порядке.
- Вот как? - удивился тогда Загайдачный, - очень странно…
- Бывает, - язвительно заметил Шпрух и демонстративно запер сейф на второй замок.
В другой раз между ними разгорелся бы жаркий скандал с беганьем к начальству и жалобами, так всегда бывало прежде и по поводам гораздо менее серьезным, но теперь эта снисходительная ухмылочка Шпруха… Нет, что-то в самом деле назревало, что-то назревало…
Нынешним утром в редакции было особенно неспокойно. Один только Родионов не принимал участия ни в каких обсуждениях и шептаниях, впрочем, его и не приглашали, зная, что проку от него мало, что он не станет примыкать ни к одной партии. Обособился и дальновидный, умный Кумбарович. Так вот они и сидели в одной комнате, Родионов все пытался углубиться в давнюю рукопись пьесы под названием "Сталь бурлит", которая лежала уже почти месяц у него на столе и на которой редакторским карандашом было выведено категоричное "Читать срочно!!!" Но никак не удавалось ему нырнуть в плотные воды пьесы, выталкивала его оттуда на поверхность сопротивляющаяся сила текста, не впускала в глубину. Вероятно, так же трудно вникнуть дилетанту в какой-нибудь учебник по сопромату…
Кумбарович сидел праздно, откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Ждал.
- Боря, не качай беса! - в который раз уже попросил Родионов.
- Я никакого беса не качаю, - отвечал Кумбарович.
- Вот ты ногой дрыгаешь, а это меня отвлекает от текста.
- Неупокоеву вон ничего не отвлекает, - резонно замечал Кумбарович, глядя на склонившуюся над столом Неупокоеву. - Вишь, локотки так и ходят, так и ходят, точно тесто раскатывает…
Неупокоева отозвалась сердитым передергиванием плеч, словно сгоняла прицепившегося овода. Она как обычно была сосредоточена и молчалива, честно и полностью отдавалась рутинной редакционной работе. Пятнадцать лет лепила она свою трудную карьеру, поднялась из корректоров до младшего литсотрудника, но дальше у нее все как-то застопорилось. Заработала она за эти пятнадцать лет неисправимую сутулость, да настолько испортила глаза, что ей с трудом подобрали подходящие стекла с такими чудовищными диоптриями, от которых пробирала дрожь постороннего человека. Когда глядела она сквозь эти очки на посетителя, то глаз ее он не видел, видел только гигантские черные зрачки во всю ширину стекла, внимательные и неподвижные, как у какого-нибудь тропического существа. Между тем, более тихого, безответного и безвредного человека не было во всем здании.
Кумбарович ухмыльнулся и собрался по-видимому сказать еще что-то колкое, но в этот момент дверь распахнулась, и секретарша Леночка, приложив палец к губам сказала торжественным громким шепотом:
- Зовут!
Сотрудники подтягивались в приемную, у дверей создалась легкая толчея.
Кумбарович протолкнул в дверь Пашку и вошел вслед за ним.
Главный редактор Виктор Петрович Пшеничный, о чем-то переговаривавшийся со Шпрухом, кивнул новоприбывшим и снова придвинул внимательное ухо к шепчущим губам собеседника.
Родионов и Кумбарович уселись в дальнем углу у пассивной стены. Активный же центр группировался вокруг широкого редакционного стола, там все сидели с блокнотами, заготовив карандаши и перья, кое-кто уже нервно черкал в листочках, ставил восклицательные знаки и птички. Несколько особняком разместились люди в красных пиджаках, рылись в дорогих кейсах, щелкали золотыми замками.
Кабинет постепенно заполнялся опаздывающим народом. Последними прибыли Подлепенец и Загайдачный. Шпрух быстро глянул на вошедших и отпрянул от главного. Пашка заметил, что Загайдачный толкнул локтем в бок Подлепенца, и тот понимающе кивнул головой. Эге.
Пока все размещались, двигали стулья, перемигивались и перешептывались, Виктор Петрович Пшеничный сидел, наклонив седую тяжелую голову и упираясь лбом в подставленные пальцы левой руки, правой штриховал квадратики. Кожа на лбу его сдвинулась вверх, отчего брови как у грустного мима расположились печальным домиком. Он сидел, не поднимая глаз, отмечая про себя, что народ распустился донельзя, что прежде никто не отваживался опаздывать на летучку, не рискуя получить выговор. Что делать, что делать, когда даже самая верховная власть ныне утратила свою мистическую силу и таинственность.
Он застал еще времена хрущевские, пережил брежневские, с радостью встретил перестройку, надеясь неизвестно на что, но очень скоро растерял заряд оптимизма, а теперь вот не знал, как быть дальше. Он попробовал, используя старые связи, прибиться к телевидению, но быстро понял, что время его прошло, что у него, пожалуй, недостанет цинизма для работы на телевидении. Там творилось нечто такое, что даже его, старого и прожженного прагматика, потрясло до глубины души. Журналисты мутировали быстрее, чем подопытные крысы, и в два-три года народилась совершенно новая порода, находиться среди которой было смертельно опасно.
Виктор Петрович озлился, попробовал уйти в оппозицию, напечатал несколько робких невнятных статеек по проблеме вымирания русского этноса, за что журнал немедленно лишили всяких дотаций, зажали подписку.
Теперь у журнала оставалось только пять сотен тех самых вымирающих читателей, и Виктор Петрович мысленно собирал их на площади перед издательским корпусом, видел этот недееспособный батальон обманутых и униженных филологов, учителей, библиотекарей, печально вздыхал и думал: надо что-то делать, но что?
В одну из таких печальных минут и подъехал к нему Шпрух Семен Михайлович с заманчивым и лукавым предложением от некой организации под названием "Бабилон", связанной косвенно с ломбардами и игорным бизнесом. "Бабилон" протягивал руку помощи, но было боязно хвататься за эту хищную руку.
Состоялась предварительная встреча, потом еще и еще одна. Виктору Петровичу было показано документальное кино, где заправилы игорного бизнеса присутствовали на открытии шоу, на котором угрюмые парни в кожанках раздавали около церкви в Сокольниках нищим старикам и старухам целлофановые пакеты.
Примечательно, что уходя из кабинета, представители ломбарда попытались забыть на столе у Виктора Петровича японскую видеодвойку, на которой демонстрировался рекламный фильм, и Пшеничному стоило больших трудов вернуть его владельцам.
- Друзья мои! - оглядев сослуживцев, начал Виктор Петрович. - Все здесь?..
- Мы здесь, Виктор Петрович! - напомнила о себе Генриетта Сергеевна Змий и привстала с места.
- Как будто все. - сказал Виктор Петрович, не глянув в сторону Генриетты Сергеевны.
- Аблеев в запое. - сообщил Шпрух. - Остальные в сборе.
- Друзья мои! - снова возвысил голос Виктор Петрович. - Положение наше известно. Хуже, как говорится, не бывает. Мы катастрофически теряем подписку… Но у Семена Михайловича есть по этому поводу конкретное сообщение, выслушаем его.
Шпрух, все это время нервно перекладывавший бумажки, встал и откашлялся в кулачок. Собрание настороженно притихло. Лидина многозначительно переглянулась со Зверевой.
- Начинайте, Семен Михайлович. - попросил главный.
- Итак, - уверенно, с нажимом произнес Шпрух, - в общих и драматических чертах дело всем известно, буду говорить по сути. Мы обязаны подписать вот этот небольшой документ. - Шпрух помахал исписанной страницей, - Мы отныне товарищество с ограниченной ответственностью. Доля каждого во вступительном капитале строго дифференцирована. Итак, читаю: Пшеничный Виктор Петрович - пять процентов. Аблеев - пять процентов. Генриетта Сергеевна Змий - пять процентов, Шпрух Семен Михайлович - семь процентов. Загайдачный Николай Тарасович - один процент…
Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.
- Я, кажется, оговорился, - Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился. - Тут пятерка не пропечатана.
Он подрисовал недостающий хвостик.
Загайдачный так же молча отступил и сел на место.
- А почему у Шпруха семь процентов? - заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. - Это опечатка?
- Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения… Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, - увильнул Шпрух. - Цифры не столь важны… Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, - он рылся в бумагах, отыскивая нужную. - А потом мы вернемся к цифрам… Ага, вот. Итак…
- Не зачту, а зачитаю, Семен Михайлович! - строго заметила Змий.
- Что? - рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.
- Говорят - не "зачту", а "зачитаю"…
- Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! - плачущим голосом взмолился Шпрух. - И так голова кругом идет…
Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило, наоборот, прибавилось туману.
Одно все поняли точно и определенно - ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть, контрольный пакет.
Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.
- Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! - попробовал возразить ему Шпрух. - И потом, юридически, строго говоря…
Но договорить ему не дали. Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.
- Вот моя жизнь собачья! - сварливо начала она. - Вот моя, Виктор Петрович, жизнь… - Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. - Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца, выходит ровно семь. Это математика…
Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.
- А я вот что предлагаю, - предложил Подлепенец. - Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному…
- Валяйте, пишите. - вяло махнул рукою Шпрух. - Пишите по-честному…
Бумажки были розданы, заскрипели перья.
Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.
Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.
- Вот и прекрасно! - обрадовалась Зверева. - Теперь все по-справедливости…
- Но столько процентов в природе не бывает! - взорвался Шпрух. - Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!.
- А Стаханов! - выкрикнул кто-то от дверей.
- В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… - стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.
- В природе не бывает, а у нас будет! - выкрикнула Зверева.
Семен Михайлович Шпрух развел руками и, криво усмехаясь, оглянулся на красные пиджаки. Те молча склонили головы.
- Зинаида Сергеевна, прошу вас, уберите, наконец, эту сумку со стола, - болезненно морщась, попросил главный.
- Вам заплатили! Черный нал! - перекрикивая гвалт и указывая пальцем на пиджаки, догадался Загайдачный. - Вопрос. Сколько?
- Ах, так! - подпрыгнул на месте Шпрух. - Ответ. А кто Виктора Петровича хулил в курилке?
- Причем тут… - поперхнулся Загайдачный. - Ладно, раз уж на то пошло… А кто порнуху в столе держит?
- А кто бумагу в редакции ворует? - парировал Шпрух. - А кто про Звереву сплетничает, что от нее пахнет, как от лошади?
- Это Подлепенец сказал, а не я! - беспомощно озираясь, крикнул Загайдачный.
Зверева страшно побледнела и пристально поглядела на Подлепенца.
- А мне наплевать! - взвился тот с места и метнул яростный взгляд на окружающих. - Нет никакого нравственного закона! Чихать я хотел! Нет никаких звезд над головой!..
Он взмахнул руками, ссутулился и пританцовывая, как дикарь у костра, двинулся к Шпруху…
- Сергей Васильевич, перестаньте. - снова поморщившись, попросил негромким голосом Виктор Петрович, и это тихое, обыкновенное обращение враз усмирило расходившегося Подлепенца.
- Я ничего… так, вырвалось, - засмущался он вдруг. - Наболело, Виктор Петрович. Сколько лет отдано, и на тебе - три процента! - лицо его жалобно сморщилось, он поднес ладонь к щеке и опал на свой стул.
- Да это все условно! - крикнул Шпрух. - Это, Сергей Васильевич, пустая теоретическая цифра. Липа, если выражаться точнее. Так только, для регистрации.
Он откашлялся и бодро продолжил:
- Засим…
- Нет, не засим! Не засим! - вскочила с места и страшно мигнула черными зрачками Неупокоева, которую вообще забыли включить в список.
- За-сим! - жестко и безжалостно продолжал Семен Михайлович.
- Не засим! - закричала Зверева.
- Не засим, Семен Михайлович! - поддержала Лидина. - Надо этот вопрос до конца прояснить…