Но под словами "наше поколение" я разумею думающих людей.
Конечно, между нами существует много различий. И если у человека стоит вопрос не "как жить", а "как пообедать"… В общем, ты понимаешь, о чем я говорю!
Я говорю о рабочих и художниках, артистах и инженерах, шоферах и врачах, которых не только волнует извечный фаустовский вопрос: как жить, зачем жить? - но которые делами своими хотят ответить на этот вопрос.
Мы, молодежь мира, внешне похожи, несмотря на то, что все мы очень разные.
Мы одновременно сузили брюки, укоротили волосы и юбки. Мы тянемся вверх на высоких каблуках и заостряем носы ботинок.
Да, мы очень разные. Иногда кажется, что мы с разных планет. Мы люди разных идеологий. Мы отвергаем их практицизм, а они не могут себе представить, как наши ребята добровольно покидают большие города и едут на целину и новостройки.
Неужели мы не поймем друг друга? Ведь это же так важно: мы все отвечаем за будущее мира!
Мы хотим быть космонавтами и спасать маленьких детей. Мы встречаемся на дорогах Мексики и Алтая, на улицах Парижа и Таллина, в джунглях Амазонки и в чукотской тундре. Нам есть о чем поговорить и поспорить на фестивалях и форумах.
Мы все были свидетелями больших событий. Пока мы росли, была война и погибло почти пятьдесят миллионов человек. Они погибли для того, чтобы защитить наше будущее и нашу жизнь.
Но это трудное и героическое время мы плохо помним.
При Сталине нам вдалбливали: у нас все хорошо, все отлично.
У нас самая богатая страна.
У нас самый мудрый вождь. Он убережет нас от всех бед.
У нас - детей - самое счастливое детство.
Наши колхозы - самые зажиточные.
Наша одежда - самая красивая.
Всему этому верили. Я знаю, отец, ты мне скажешь: как вы могли не верить? Ведь у нашего народа много героических дел: Днепрогэс, Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, папанинцы и т.д.
Это все правда.
А после Двадцатого съезда мы узнали о трагедии тридцать седьмого года, о трагедии первых дней войны, о ленинградском деле.
Представляешь, как это подействовало на всех нас, особенно на самых молодых?
Ты можешь заявить: вы впали в нигилизм. Нет, отец, тут и проявилась разница между нами и нашими сверстниками с буржуазного Запада.
Мы поняли, что поколение наших отцов - именно вы - нашло мужество раскрыть все ошибки и злоупотребления прошлого.
Ты часто говоришь о тех огромных успехах, которых добилась наша страна, наш народ, наша партия.
Мы не слепые, мы это знаем и видим.
Да, мое поколение уже стало взрослым. Мы поняли, что после десятилетки надо работать и учиться, что работать - это счастье, и что жить можно не в одной Москве, и жить надо не только для себя, а для людей. У нас есть специальности, у нас есть свое место в обществе. Более того. Большинство из нас нашло свою первую любовь. Мы женились, остепенились. Точка. Вот здесь обычно кончаются все романы. Человек созрел, теперь ему остается жить-поживать да добра наживать!
А для нас все только начинается. Кто мы: "фишки или великие, лилипуты или поэты?"
Как нам жить дальше? Как нам продолжать дело отцов, не повторяя их ошибок?
Последствия культа личности не исправишь, ограничившись только изъятием портретов и переименованием городов.
Мы не хотим быть толпой - "все как один", безголосой фигурой на шахматной доске большой политики. Мы не хотим быть маленькими винтиками. Ведь коммунизм начинается тогда, когда человек перестает чувствовать себя бесправной деталью большой машины, когда он считает себя хозяином всего и знает, что ему доверяют и прислушиваются к его мнению, и прислушиваются по-настоящему, а не потому, что наверху решили, что он должен иметь такое мнение.
Мы хотим, чтобы нам доверяли, чтобы у нас было право на поиск.
Вот пример.
Ты помнишь, отец, историю моего товарища, Сережи?
Он вернулся из Донбасса и привез превосходную картину "Шахтеры".
…Уставшие, черные от угольной пыли, еще не остывшие от напряженного труда, молодые ребята вразвалку шагают по залитой весенним светом дороге. Контрасты черных лиц с ослепительным светом дня, следов усталости с затаенными улыбками вполне довольных своей трудовой судьбой людей, темных терриконов с полосой голубого неба делали картину выразительной и по-настоящему жизнеутверждающей.
На выставкоме Сереже категорически заявили: много темного.
Не типично для нашей действительности.
И кто-то из "китов", имевших тогда вес, предложил - чтобы картина пришла в "равновесие" - поставить рядом с шахтерами девочек в белых платьях, которые вручают рабочим пышные букеты цветов.
Сереже хотелось, очень хотелось хоть раз выставиться перед большой аудиторией. И он… подчинился.
А зрители шли мимо картины - холодные, равнодушные, останавливаясь разве только для того, чтобы отпустить пару иронических замечаний по поводу ангелочков с цветами.
И хотя картину эту воспроизвел один очень распространенный иллюстрированный журнал, все же она с треском провалилась. И Сережа тогда сказал: "Меня как будто растоптали".
А потом написал такую же картину. А ведь он был способным художником!
Хорошо, что другие наши ребята не сломались.
Мы любим свое дело, и мы хотим, чтобы живопись помогала людям жить, чтобы она звала и воспитывала, а не была равнодушной, раскрашенной фотографией.
Ты мне всегда говоришь, что я все отрицаю огульно. Это неверно! В нашей современной живописи много хорошего: Сарьян, Нисский, Дейнека, Чуйков - отличные художники старшего поколения. Нет, не о них речь. Когда появилось столько талантливой молодежи, когда получили признание новые приемы изображения, нельзя пользоваться только старыми. Древние создавали прекрасные здания из тесаного камня. Но кому придет в голову использовать тесаный камень сегодня, в век бетона, стекла и алюминия?
Глава VII
ОТЕЦ
В свое время меня спасла чистая случайность. Когда я был парторгом на военном заводе, главным инженером там работал некто Балдин, хороший специалист, но человек высокомерный, не считавшийся с интересами рабочих. В конце месяца люди "вкалывали" без выходных. Сверхурочные часы… Техника безопасности была запущена, новое оборудование внедрялось слабо.
На одном партийном собрании мы резко критиковали Балдина. Бюро объявило ему выговор.
Вскоре он неожиданно пошел на повышение. Его назначили главным инженером главка.
Тогда я сказал секретарю парторганизации:
- Сергей Иваныч, спрячь протоколы собрания понадежнее. Документы эти не очень приятны для Балдина, а он теперь начальство и постарается их изъять.
Потом меня перевели в один из трестов химической промышленности.
В тридцать восьмом году меня неожиданно освободили от должности. Управляющий говорил со мной очень странно, вторая фраза у него противоречила первой, а глаза бегали.
Через неделю меня вызвали в горком партии.
- Вы работали с Балдиным? - спросили меня.
- Да.
- Вы знаете, что Балдин оказался врагом народа?
- Нет, - сказал я, - никогда бы не подумал.
- А как вы к нему относились?
- Понимаете, все, что я сейчас буду говорить, - ответил я, - вас не убедит, но если вы возьмете из сейфа завода протоколы партийного собрания, то кое-что вам станет ясно.
- Хорошо, ждите.
Меня вызвали через несколько дней. Со мной говорили уже другим тоном.
Я приехал в трест. Управляющий выбежал из кабинета навстречу мне.
Спустя еще пару дней я был назначен и.о. заместителя наркома.
Теперь я часто думаю о Балдине. Он был хорошим инженером и плохим руководителем. Его надо было снять с высокого поста, но не расстреливать! Я не мог его спасти, но чувствую за собой вину. Ведь я оказался игрушкой в чьих-то руках.
Странное это было время. Мы все внимательно следили за сражениями в Испании и Китае, возмущались еврейскими погромами в Германии и Польше, волновались за папанинцев, приветствовали Гризодубову и Раскову, ожидали открытия очередной линии метрополитена, расширяли улицу Горького.
Вводились в строй новые заводы и фабрики.
Магазины были полны продуктов.
Мы ругались, что не хватает калош.
Германия захватила Австрию.
Около Мурманска разбился дирижабль.
Погиб Валерий Чкалов.
Вышел фильм "Богатая невеста".
Московский автозавод перевыполнил план.
Вот чем мы жили в то время.
И еще были какие-то враги народа. И мы верили, что они существуют. И мы верили, что бывшие руководители нашей промышленности, огромных краев и областей продавались за двести долларов иностранной разведке. И когда Вышинский на процессе правотроцкистской оппозиции спросил Крестинского: "Почему вы на следствии признавались, а сейчас нет? Что? Не слышу ответа", - мы возмущались: лицемер Крестинский.
Теперь я часто думаю: почему многие старые большевики, люди, прошедшие царскую ссылку и тюрьмы, признавались во всех нелепых обвинениях, которые против них выдвигали?
Кроме всех фактов, которые сейчас проясняются, по-моему, играло роль еще одно обстоятельство. Они знали, что чем чудовищнее будет обвинение, тем скорее в будущем должна проясниться его вздорность.
Одно дело по-ленински непримиримая борьба за единство партии, за ее генеральную линию против левых и правых оппозиций, против их антипартийной деятельности. Тут все правильно. Но другое дело, когда к этой справедливой борьбе добавляется еще обвинение, что такой-то государственный деятель в восемнадцатом году устраивал заговоры, организовывал убийства, поджигал склады, портил оборудование, подсыпал яд в зерно, отравлял маленьких детей, завербовался одновременно в английскую, американскую, французскую, немецкую, японскую и польскую разведки и обещал отдать другим странам Украину и Белоруссию. Сейчас в это не поверят даже подростки.
По-моему, основным документом для реабилитации многих таких большевиков служат выдвинутые против них обвинительные заключения.
А долгое время мы этому верили.
Я понимаю, почему сейчас молодые ребята стараются все проверить на личном опыте, прощупать, осмотреть со всех сторон, но меня возмущает, когда иной раз брюзжат: это плохо, то плохо. Если бы мы тогда обращали внимание только на недостатки! Я уже не говорю о первых годах разрухи, когда город сидел на голодном пайке, а деревня валялась в самогонном чаду. Но ведь еще в тридцать пятом году в Москве в трамвай нельзя было сесть!
Ну и что? Дело не только в том, что мы теперь запускаем спутники. Наша страна стала одной из самых мощных, одной из самых сильных в мире. Вот что главное! Уж если мы такие горы свернули, то неужели не заровняем колдобины на дорогах?
В сорок четвертом - сорок шестом годах меня избрали народным судьей. У меня были дела по детской преступности.
Это самая страшная работа, с которой мне когда-либо приходилось сталкиваться.
Но в течение десяти лет число преступлений резко уменьшилось.
Бывало, мы регулярно заседали до двенадцати ночи. А теперь, как у нас шутят, мы выполняем постановление Совета Министров: пробило шесть часов - по домам.
В сорок пятом году к нам пришел один американский судья, приехавший с делегацией юристов.
- Сколько вы зарабатываете? - спросил он меня.
- Девятьсот рублей.
- В неделю? Так мало?
- В месяц.
Он не поверил. А мне было бы странно, если бы тогда я получал больше. Время-то было какое!
Но вот начиная с работы в народном суде я и стал валяться по больницам. Язва, тромбофлебит, сердце, почки. И пошло… Разладился механизм.
* * *
Ко мне приехал Перцов. Сообщил новости. Рассказал последнее дело, которое он слушал вчера. Подсудимый Николаев получил десять лет. Мы заспорили.
- Много, - сказал я, - ему бы хватило и пяти.
- Ну, Алексей, ты всегда был адвокатом, а не судьей.
Когда он ушел, я вспомнил эту фразу. Был. Вот так вот, Алехин, ты уже был. Был такой судья Алехин.
А насчет адвоката - смотря когда. Но однажды так и получилось. В сорок восьмом году. Только что вышел указ. За кражу общественного имущества, даже катушки ниток или ведра картошки, - восемь лет. А передо мной дело. Мать троих детей. Выкопала полведра картошки. Колхоз подал в суд. Собрались мы, обсуждаем. Смысл указа ясен. Никаких других толкований. Нет выхода. Но женщину - на восемь лет!
А дети?
Куда детей?
В детский дом?
Вызываю я адвоката. Вот что, говорю я ему, пускай ответчица детей в суд приведет. И пускай поменьше говорит. Самое главное, чтоб дети на переднем плане были.
Начинается заседание. Вопросы прокурора. Вопросы адвоката. А дело ясное. Указ.
На скамье женщина в черном платке и старом пиджаке. Наверно, остался еще от погибшего мужа. А в зале на первом ряду трое ребятишек. Один другого меньше.
Вызываем сторожа. Ответы точные. Не придерешься.
Но смотрю, и он детей заметил. Вроде даже засмущался. Одно дело теоретически - трое детей. А вот когда они перед тобой сидят, носами шмыгают…
- Так вы сами видели, как она копала?
- Сам видел.
Все правильно, и в протоколе следователя так записано.
- Хорошо, - говорю я, - может быть, вы уточните, сколько картошки она успела выкопать? Раньше вы утверждали, что полведра. Но может, знаете, так поначалу показалось или сгоряча; сказали полведра - и точка! А сколько все же было картошки?
А сам на детей смотрю. И он на них смотрит.
- Да меньше, - говорит он неуверенно.
- А вы не можете вспомнить, сколько картошек было в ведре?
Прокурор и адвокат даже замерли. Тишина в зале.
- Да штук около десяти, - говорит он.
- А если точнее?
- Четыре штуки, - говорит он.
Смотрю, прокурор захлопнул папку.
Раз четыре, то суд может и не усмотреть состава преступления. Присяжные совещались одну минуту. Решение единодушное: оправдать.
* * *
Я получил письмо от Фани. Она заболела и поэтому уже с неделю не приезжала ко мне. Пускай выздоравливает. Успеет. А если не успеет? А я успею? Что мне надо успевать?
Правда, может быть внезапный приступ - и тогда сразу операция. А исход? "Не приходя в сознание…"
Я вынимаю листок бумаги и карандаш. Вот так, Алехин. Пишем завещание. Дожили. Вот никогда бы не подумал.
"В случае (ну скажем мягче) неблагополучного исхода:
1. Сыну моему - чтоб берег мать. И продолжал дело своего отца.
2. Положите меня в зале заседания суда, где я работал последние четырнадцать лет.
3. Не ставьте мне никаких памятников и надгробий".
Коротко и ясно. Последнее твое решение.
Я спрятал листок в конверт и сунул его в ящик тумбочки. А в общем, это называется - подстраховался. Думаю, оно не понадобится. Как это так: жил - и вдруг умер! Такого не бывает. Правда, практика утверждает обратное. Но сам ты еще этого не испытывал, не приходилось.
Самое главное - надо жить. Ну как они там будут без меня? Ведь голова-то у меня еще работает. Я многое еще могу сделать. Значит, надо бороться.
Не нервничай. Не выплевывай ту гадость, какой тебя пичкают врачи. Выполняй все процедуры, какие они предписывают, и, как говорится, дыши глубже. Это только слабые умирают. А тебе еще жить и жить. Эх, сбросить бы сейчас лет пятнадцать…
- Слушай, - сказал я жене, когда она пришла ко мне. - Ну посмотри, на кого ты похожа? Зачем тебе ездить в такую жару, да еще каждый день? Ведь свалишься! А кто за тобой будет бегать? Некому. Зачем мы снимали дачу? Сиди там спокойно. Ну ладно, звони в Москву. Чуть что - тебе сообщат. Со мной ничего не случится, понимаешь? Мне лучше.
Глава VIII
ИРА
(Письмо к Феликсу)
"Сегодня я увидела, как у нас в лесной зоне играют в пинг-понг. Я подошла ближе. Играло человек пять, по железному закону - проигравший вылетает. Выигрывал все время один парень, которого (ты угадал) звали Игорь. Ребята показывали неплохой накат и хорошую подрезку.
Потом Игорь сказал:
- Ребятишки, мне надоело вас высаживать, уступите место девушке.
Очевидно, это его метод знакомства. Учти, может, тебе пригодится в Красноярске.
Ребята меня осмотрели, обменялись между собой тихими замечаниями и стали усиленно меня уговаривать.
Я сказала, что играла очень давно и очень плохо.
- Я буду нежно играть с вами, - сказал Игорь.
- Я не хочу нежностей, - сказала я (естественно, общий хохот), - давайте серьезно.
- Ладно, - сказал Игорь, - пятнадцать очков форы.
Я играла еле-еле, перекидывала и смотрела, что он может. Он не тянул сильной подрезки и укороченных мячей. Но я послала только два таких мяча, для проверки.
Счет был двадцать один - девятнадцать в мою пользу.
Полное ликование публики. "Проиграл - уходи!" - кричали Игорю.
- Что-то у вас получается, - сказал он, - десять очков форы.
Эту партию я тоже выиграла. Случайно, на последних мячах.
- Так вы умеете играть! - сказал Игорь.
- Я просто разыгралась, - сказала я.
- Повторим, десять форы.
- Пять, - сказала я.
Он свистнул.
- Пять? Держитесь, я буду играть серьезно.
Мы начали играть серьезно. Он старательно и сильно бил справа (но мячи почему-то шли в сетку). И я опять еле-еле выиграла.
- Черт возьми, вам повезло, - сказал Игорь.
- Да, - сказала я, - играем на равных.
Он очень старался. Публика улюлюкала. Я перешла в нападение. Он не держал сильных ударов. Но у меня тоже не все получалось. Опять я выиграла на двадцати двух. Можешь представить энтузиазм его товарищей.
- Теперь я вам даю пять форы.
- Ах, так! - сказал он.
Я думала, он разобьет мячик, сломает стол или порвет сетку. Я выиграла.
- Десять форы, - сказала я.
Ребята уже не могли ни кричать, ни смеяться. Они катались по траве. Я его совершенно забила ударами слева. Причем на примитивной тактике. Увожу его направо, потом сильная подрезка в левый угол. Если он бьет, то в сетку. А подрезать он как следует не успевает. Дает высокий мяч. Я бью. Элементарно.
Давать ему пятнадцать форы было легкомысленно. Он все-таки неплохо накатывает. Но расчет был психологический. Правда, я ушла в глухую защиту (при такой игре нельзя рисковать), но он просто уже не видел мяча и со злостью лепил удары в сетку.
Выиграв, я поблагодарила его и сказала, что устала.
Меня провожали до калитки нашей дачи. Пришлось сознаться, что когда-то давным-давно у меня был хороший второй разряд.
Об этом матче по поселку ходят легенды.
Вчера я пришла на волейбольную площадку. Там были мои недавние знакомые, но кто-то из ребят спросил меня:
- Ира, вы играете?
- Когда-то играла, слабо, - сказала я.