- Все понятно, - сказал Игорь. - Ставьте ее на четвертый номер и давайте ей второй пас.
Вот так я развлекаюсь. И еще читаю английские книжки. Неплохо, не скучаешь, - скажешь ты. А что мне остается?
Надо все время быть чем-то занятой. Иначе… Ты, конечно, будешь смеяться, но даже во сне я вижу тебя. Извини, я знаю, что ты не любишь так называемых сентиментальностей. Больше не буду. Ни за что не буду. Пойду играть с Игорем в пинг-понг и читать английские книги. Вот я какая. Самостоятельная.
Я считаю дни, когда ты приедешь. Я знаю, что дальше будет трудно. А может, вообще ничего не будет. Я хочу, чтобы ты приехал завтра, сегодня, сию минуту.
Не прилетай, слышишь? Это потому, что я все время о тебе думаю. Все время. Главное даже, чтоб не мы с тобой - главное, чтоб был ты. Ты очень способный художник. И надо, чтобы ты шел дальше. А сейчас ты на месте. Не обижайся, - ни нравоучения, ни советы, - но надо, понимаешь, надо, чтоб ты много ездил и много видел!
У тебя сейчас тяжелое положение - нельзя, чтобы ты замыкался в себе. Тогда кончишься. От твоих последних картин становится страшно. Не хочется жить. А разве это так? Разве тебе не хочется жить?
Да, ты обижен: выставляются художники слабее тебя. Но зачем ты на них равняешься? Ты равняйся на Валентина Серова, Врубеля, Ван-Гога, Сезанна. Это то, что тебе близко. Вот ты пытайся до них дорасти. А тогда уже не страшно. Милый, извини, я очень хочу, чтоб ты приехал, но ты еще не скоро снова туда выберешься. Ты опять будешь сидеть целый год в своей мастерской или шляться по старым переулкам Москвы.
И не думай ни о чем. Только смотри. А за меня не волнуйся. Я буду ждать. И ты знаешь, мне кажется, ты мне ближе, когда ты сейчас в Красноярске, чем потом, осенью, когда ты будешь в Москве".
Глава IX
ВАЛЯ
(Подробности семейной жизни Феликса Алехина)
Жили-были старик со старухой тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу. Вот, по-моему, идеальная семейная жизнь. И то, через тридцать три (!!!) года, пошли какие-то разногласия, весьма существенные.
Вот и мне бы, наверно, лучше всего было бы прясть свою пряжу, да чтоб мой старик каждый вечер возвращался с уловом пескарей или прочих продуктов из рыбного магазина.
Бывают же люди, которые созданы для обыкновенной жизни. Мне бы учить детей азбуке, а после работы, сготовив обед, сидеть с мужем, смотреть телевизор или, когда муж не очень уставший, ходить с ним в кино или театр. И муж мой должен был бы быть солидным, уравновешенным человеком, который после своих производственных дел на заводе мечтал бы посидеть дома с женой. Любил бы он только меня и находил бы счастье в семейной жизни.
Как это ни смешно звучит, но мне бы больше и не надо было. Ну бывают люди, созданные для дома, для семьи. Нормальная, тихая жизнь.
Куда там!
Началось с того, что я не поступила в педагогический и попала в медицинский. Что со мной творилось на первых двух курсах! Как я только приходила в морг, на вскрытие, тут же падала в обморок. Я не могла видеть даже порез на пальце. А теперь? А теперь я хирург в районной поликлинике. Чистенькая работа, не правда? Гнойные раны, аппендициты, травмы. И ничего. И говорят, я неплохой хирург. Хладнокровный.
Я как-то очень понимаю, как зайца можно научить играть на барабане. Привычка. Воспитание.
Но главное даже не это. Уж когда не везет, то не везет до конца. Я вышла замуж за Феликса. И ведь как чувствовала! Ведь сначала он мне не нравился. Ведь он год за мной ходил. Уговаривал. Когда он хочет, он все может. И случилось необъяснимое. Вышла я за него замуж и полюбила, да, наверно, так, как не могла никого полюбить.
А уж если и бывают люди, для которых семейная жизнь это ад, которым нельзя жениться, во всяком случае лет до шестидесяти, то вот пожалуйста - Феликс Алехин.
Первые два года - это сплошные слезы и ссоры. А ведь тогда-то он меня любил! Сколько мне пришлось мучиться, прежде чем я к нему привыкла, прежде чем я его стала понимать. По-моему, ни один, даже самый близкий Феликсу по характеру и по душевному складу, человек не смог бы с ним прожить более двух месяцев. Нет, зайца можно научить играть не только на барабане.
Я прихожу усталая с работы. Все сготовила, убрала. Машенька ползает по кровати. Семейная идиллия.
Врывается Феликс. На все осторожные вопросы один ответ: - Р-р-р!!
Одно не то слово с моей стороны - взрыв.
- А, мне все надоело! Вечные придирки! Кухня!
И пошло, и пошло. Я молчу. Я-то теперь понимаю, что, значит, у него не получается картина, или не приняли рисунки в журнал, или кто-то что-то про него сказал в МОСХе. Но ведь до этого надо было дойти. А раньше я с ума сходила.
Или приходишь с дежурства. Ни рук ни ног. Сдвинуться не можешь. А Феликс веселый и довольный. Значит, хорошо работал.
- Старуха, пойдем куда-нибудь.
А куда я пойду? Устала так, что выгляжу страшнее атомной бомбы.
А Феликс целый день просидел дома. Ему, естественно, хочется сменить обстановку. Опять же упреки. Заставляешь быть домоседом. Телевизор. Никакой жизни. Мне, мол, будет хуже. И он сматывается.
Вот такие-то радости быта.
И тем не менее я его ни в чем не обвиняю.
Ему очень трудно. Я это знаю, как никто. Но чем я могу помочь?
Он фанатик. Кроме его картин, кроме живописи, для Феликса ничего не существует. На земле вспыхнет мировой пожар, а он будет переписывать десятый раз какой-нибудь портрет.
Он может на неделю запереться в мастерской. И не дай бог мне там появиться, хотя я-то знаю, что он и поесть забывает.
Вываливается он оттуда кандидатом на тот свет. Словно отсидел десять лет каторги. Но зато настроение. "Валечка, Машенька". Подлизывается. Бежит за молоком, гладит пеленки. "Ты у меня единственная!" И конечно, прощаются все обиды!
Но проходит некоторое время - и опять все сначала.
Всегда бывает хорошо, когда он приезжает из командировок. Но посидит в Москве месяц и опять звереет. И конечно, все раздражение вымещается на мне.
Я понимаю, что ему бы надо было вести другую жизнь. И хотя бы немного удачи, признания. Это ему так нужно. Но теория остается теорией. А на практике он озлобляется.
А может, и хорошо, что ему сейчас очень трудно. И если что-нибудь из него получится, - а я в него верю, - то получится настоящее.
Сейчас нам хуже. По многим причинам. Наверно, я устала. Мне надоело быть подушкой, что смягчает удары, которые он получает. В конце концов, я тоже требую внимания и в общем-то хорошего отношения. Он считает, что, если он зарабатывает деньги на семью, это снимает с него все остальные обязанности. Не выйдет. Хватит с меня, что он последнее время почти не бывает дома. Этакое таинство творчества, высшие материи, куда простым смертным, то есть мне, - вход воспрещен.
Может, у него какие-нибудь девушки? Вряд ли. Во всяком случае, раньше их у него не было. Он слишком был поглощен работой, не хватало его на другое. Возможно, я и ошибаюсь. Но черт с ними, это не главное.
Главное - это сам Феликс. У него сейчас идет трудная борьба с самим собой. Поиски своего места, поиски собственного "я".
Вот пускай разберется в себе самом - и или возвращается ко мне другим, во всяком случае человеком с установившимися взглядами и твердой линией поведения… Или? Или больше ничего не будет. Ведь я не приживалка, не иждивенка. Тоже человек самостоятельный.
Что же мне остается? Только ждать. Тут ему никто не поможет. Во всяком случае, не я.
За эти пять лет я поняла, что все происходит вопреки законам формальной логики. И поэтому спасение утопающих - дело рук самих утопающих.
Глава X
СЫН
Неделю я пробыл в Дивногорске. Наверное, в двадцатый раз я приехал на большую стройку. Первое впечатление - все до ужаса знакомо. Дома для строителей и старые бараки, очереди в столовой и новый спортивный зал, пыль над котлованом, танцы в общежитиях и даже дежурная фраза: "Вы из "Огонька"? Нет? Тогда пройдите к заместителю".
Но походишь, посмотришь - нет, все-таки другое. Да и к "известным вещам" тоже не привыкнешь - когда рабочие работают по пояс голые, а над ними резвится комарье.
Все, что я увидел нового, я нарисовал. Хватит для нескольких журналов.
"Опытному" художнику это на один день работы. Но вся беда наших ребят в том, что мы не умеем халтурить. И я бы просидел еще месяц, если бы не Ира.
Я торопился в Москву. Но вернувшись в Красноярск, получил на главпочтамте ее письмо.
Я решил остаться. Но надо было придумать что-нибудь такое, что отвлекло бы меня от мысли о Москве. Путешествие? Постоянная смена впечатлений?
И я решил совместить приятное с полезным - пройти на пароходе вниз по Енисею.
Днем договорился в управлении, вечером перенес вещи на "Композитор" (так здесь называют суда, построенные в Чехословакии), утром открываю глаза - на потолке дрожит мутный солнечный зайчик.
Капитан мне выделил каюту заболевшего третьего помощника. И все бесплатно. Райская жизнь!
Я вышел на палубу. Постоял. Мелькали пейзажи. Ну, я буду последним подонком, если начну зарисовывать берега. Здесь, наверно, столько художников побывало! Все облизали. Так что стой, наслаждайся видами и дыши свежим воздухом. Кто-то говорил, что это полезно. Укрепляет.
Я зашел в ресторан. Там сидел человек в военном кителе. Перед ним стоял стакан водки и гуляш. С утра пораньше.
Больше в ресторане никого не было, поэтому буфетчица подошла ко мне довольно скоро.
- Ого! - сказал я, посмотрев карточку.
- А у нас всегда так! - ответила она.
- А на севере?
- Там еще лучше. Оттуда и снабжаемся.
- Два стакана чаю, - сказал я, - утром совсем не хочется есть.
- Перебрали? - спросила она.
- Получилось, - сказал я. Что мне еще оставалось? Объяснить свой бюджет?
Вошел мужчина. За ним вошла женщина. Мужчина сел за соседний стол, женщина, секунду подумав, села ко мне.
Мужчина, по-моему, был из тех, кто любит заводить принципиальный разговор в переполненном троллейбусе.
Женщина достала зеркало и припудрила нос. Потом взглянула на меня так, словно я должен был после этого затрепетать, рассказать кое-что о литературе и искусстве, а потом просить ее пройтись со мной по палубе.
Мужчина углублен был в чтение меню. Казалось, он его заучивал.
- Молодой человек, - сказала мне женщина голосом "не хотите ли вы со мной пройтиться", - попросите, пожалуйста, у этого субъекта карточку.
Любитель троллейбусных дебошей вдруг оживился и сказал мне очень вежливо:
- Будьте любезны, передайте карточку этой особе. Пускай успокоится.
Я встал и передал карточку.
- Обычно, в хорошем обществе, - сказала женщина, ласково глядя на меня, - женщине первой предлагают меню.
- В хорошее общество не пускают крокодилов, - сказал мужчина, подмигивая мне.
Женщина показала мне глазами на соседний столик.
- С Канатчиковой дачи. Выпустили на поруки.
- Да, молодой человек, - сказал задумчиво мужчина, - пятнадцать лет супружества с … простите, и не туда попадешь.
"Ну нет, - подумал я, - за два стакана чая я плачу собственной валютой из своего кармана. Пусть хоть пароход перевернется, но я их дождусь".
- Извините, молодой человек, существует ли здесь официантка? - спросила меня соседка.
- Молодой человек, приготовьтесь, сейчас она пошлет вас на кухню и потом попросит принести из каюты кофточку, а потом… словом, набегаетесь.
- Правда, когда двое говорят, третий не встревает, - сказала мне женщина чуть ли не с материнской нежностью.
Я заметил, что военный китель залпом осушил стакан водки и доедал гуляш с лихорадочной поспешностью.
Я чуть поклонился своей даме, встал и вышел.
В коридоре я столкнулся с буфетчицей. Она несла мне чай.
- Тут два очень милых клиента, - сказал я. - Просят вас.
Я сел на свое место. Буфетчица приняла заказ и удалилась. Один стакан я выпил довольно быстро.
- Молодой человек, вы не скажете, где мы сейчас проезжаем? - спросила у меня дама.
- Сбегайте, юноша, на палубу, посмотрите, - проревел торжествующе мужчина.
Военный китель с шумом встал, отодвинул стул и нырнул в дверь.
- Передайте своей соседке, что мы едем по Енисею, - сказал мужчина.
- Ради бога, не обращайте на него внимания, - попросила меня женщина. - Там, на Канатчиковой, сейчас молодые врачи. Мальчишки. Ошиблись диагнозом. И вот результат.
- Дай человеку спокойно выпить стакан чая, - сказал мужчина.
- Он, наверно, вам мешает? - спросила женщина. - Не обращайте внимания. Клинический случай.
Оставалось еще полстакана.
- Здесь что-то темно, - сказала женщина. - Не отдернуть ли занавеску?
- Что ж вы сидите, молодой человек? - радостно воскликнул мужчина.
Я допил чай. Встал.
- Испортил человеку завтрак, - сказала женщина.
- Ничего, мне было очень приятно посидеть с вами, - сказал я.
- Приходите к обеду, - ответил мужчина.
- Обязательно, если возникнет желание заниматься легкой атлетикой.
Пока она обдумывала мой ответ, я вышел. В конце коридора из-за угла выскочил военный китель.
- Ну как? - спросил он меня.
- Жив.
- Повезло.
- Сам удивляюсь.
- Бывает. Вот стерва, - сказал он. - Я тоже был женат. Знаю.
Мы расстались, довольные друг другом. Я пошел в каюту за альбомом. "Ничего себе, семейная жизнь", - думал я. А что у тебя будет через десять лет? Такое? Никогда. Даже в самые худшие времена вы всегда с Валей были друзьями. И когда тебе было плохо, она бросала все и была около тебя. А попробуй представить, что что-нибудь случилось с ней. Ты ведь тут же примчишься на гусиных крыльях. Ну так у тебя прекрасная семейная жизнь? Дружба? Хорошо, какой вывод? Рвать с Ирой? Немыслимо.
Я схватил альбом и побежал на капитанский мостик. Вход посторонним был запрещен. Я вошел в рубку, поздоровался, молча разложил альбом, достал карандаш, сел чуть ли не перед носом рулевого и стал рисовать.
- Вы, пожалуйста, подвиньтесь, - попросил капитан, - рулевому надо проглядывать фарватер.
На листах альбома появились рулевой, второй штурман, капитан.
Потом я спустился в машину и зарисовал второго механика и моториста.
Я снова поднялся в рубку и сделал портрет первого штурмана.
Мы прошли Казачинский порог. Первый штурман пригласил меня в красный уголок.
- Здесь у нас столовая для команды, - сказал штурман. - Может, вы отобедаете с нами? Попробуйте нашу кухню?
- Что ж, - сказал я, - все надо испытать.
* * *
Енисей. Солнце заползает за левый берег. Фиолетовые волны реки. Катера смело выбрасываются носом в песок. Потом команда прыгает в катер, он дергается, бултыхается и слезает задом с берега. А то ждет волны с проходящего большого парохода.
И опять же пейзажи. Их можно зарисовать. Но как передать словами? Человеческая фантазия очень бедна. Ограниченность ее почти непреодолима. Человек все олицетворяет. Скалы, облака, дома, холмы напоминают ему фигуры и лица людей. Красивая женщина - это эталон, максимум прекрасного в эстетике человека.
Однажды мы с ребятами были на озере Рица. Там великолепны само озеро, дорога, горы, лес.
- Ну как? - спросил я ребят.
- Здорово, - сказали они, - но ты посмотри, вон у машины такая девочка!
К ночи "Композитор" подошел к Енисейску. На верху темной деревянной башни прибита доска, и, кажется, рука с вытянутым пальцем показывает на пристань.
Всюду лужи, оставшиеся, по-моему, еще с прошлого года. Город в одиннадцать часов спит. Только на пустынной центральной улице на полную мощность играет радио. Бегают большие тихие собаки. Несколько сохранившихся купеческих особняков.
Переулочки резко бросаются к реке, прорезая оврагами высокую набережную. Над откосом, на скамейке, парень обнимает девушку.
Типичный старый русский город. Сколько я таких повидал!
И еще один день прошел. На коротких остановках местные жители штурмовали буфет. Пиво выносили ведрами.
Берега опустились. Через пару часов глянешь в окно - одно и то же. Как будто стоим на месте.
Ночью я дежурю в рубке. Ждем огней встречного теплохода. Иначе меня так далеко увезут, что вернусь только в сентябре.
Останавливаемся у деревни Лебедь. Остановка здесь не предусмотрена. И нет даже причала. Но у нас на борту мужичок с бабой, а с ними… четверо ребятишек. Женщина, держа в руках двух самых маленьких, уговорила капитана остановиться.
"Композитор" кинул якорь метрах в пятидесяти от берега. Дали два гудка. На берегу кто-то забегал, засуетился.
Встрепанный, нечесаный, приходит на моторе лодочник. Мужичок пытается спустить мешок.
- Детей давай! - кричит лодочник. - Детей!
Лодка наполовину затоплена.
В три часа ночи разворачивается встречный теплоход. Теплоход переполнен, и меня поселяют в каюте первого механика. Он болен и остался в Красноярске. На тот путь, который я прошел за сорок восемь часов, теперь придется затратить четверо суток.