- Но ведь если Бог не причастен времени, то он уже и не вездесущ.
- Именно, - подтвердил Чапов. - И при этом Он всё-таки вездесущ и причастен времени, в чём и состоит Его главная непостижимость.
- Однако же… - Николай замялся. - А вдруг светлый затем надо мной и поставлен, что я должен сибирскую башню вычистить? Может, таков и есть замысел Бога обо мне?
Чапов тяжело вздохнул.
- Запретить вам башню искать я не могу, ко и помогать не стану. Не ваш удел её вычистить. Запомните одну мантру - она на творящем языке, как её проговорите, так чары чотгоров распадутся и они в истинном виде предстанут, с рогами.
- Постойте, я запишу. - Норушкин потянулся к сложенным возле седла вещам.
- Не надо, и так не забудете. Паузы и тоны тоже слушайте - это важно: раз, два, три, зенитушка, дави, - немного нараспев провещал Чапов.
- Так вот и есть, по-русски? - удивился Николай, ожидавший услышать какую-нибудь тарабарщину.
- Я же говорю вам, язык известен. Проблема в идиоматике.
- А что это значит?
- Смысл то ли утрачен, то ли ещё не обретён. Язык ведь штука живая, подверженная всяким простудам. А в деле это значит: не лезь, козявка, в букашки - пыхтишь, дышишь, а души-то нет. Главное - действует.
- Знаешь, Пахом, - поразмыслив, обернулся к казаку Николай, - неволить тебя идти дальше я не могу, хоть мне, пожалуй, и будет одиноко…
Чапов усмехнулся:
- А бывают ли одинокими мёртвые?
И тут с неба на нос Норушкину упала первая капля.
Глава 7. ПЧЕЛА МАТКУ СЛЫШИТ
1
Утром Катя, слопав полкоробки бонбошек с коньяком, усвистала в Муху; Андрей же, исполненный заботы о тех, кого приручил, в очередной раз отложил "Российский Апофегмат" и отправился искать Мафусаилу клетку и зёрнышки. Кроме того, холодильник был пуст, а прирученную Катю после академии тоже не мешало бы покормить.
Невнятные ночные тревоги по поводу связи "пионерки" с Аттилой, который через неё выходит на него, Андрея, как Герасим вышел через Тараканова, рассеялись ещё до рассвета, так что Андрей, оставив бдительность, решился поведать Кате историю Николая Норушкина, по приблизительной генеалогии - своего двоюродного прадеда. Или что-то вроде того. Рассказ сопровождался разными обоюдоприятными штучками и бесподобными выкрутасами - в таких условиях Андрей не смог точно вспомнить, кто кому кто. Однако история оказалась длиннее сопутствующих обстоятельств и с блаженным стоном оборвалась практически на полуслове.
- И что? Угробили Николеньку эти… рогатые? - насладившись лёгкой истомой, полюбопытствовала Катя.
- Само собой. - Чтобы выровнять дыхание, Андрей сделал глубокий выдох. - А ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?
- Какой кавардак?
- Ну, тот - война, революция…
- И почему?
- Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского чёрта и живое сердце из груди вырвали.
- Сказки дядюшки Римуса, - заключила Катя, - информационный потоп, - и, скинув одеяло, потянулась.
А после рассказала, как однажды невзначай завернула на Пушкинскую, 10, где в тот день художники-бодиартисты как раз публично разрисовывали голых барышень. Разумеется, Катя тут же радикально - до туфелек - разделась и была расписана, словно хохломская ложка. Даже лучше. Побродили по двору под этническую музыку. Такая, словом, акция. Потом, правда, не ясно было, как смыть с себя всю эту красотищу из смеси клея ПВА и гуаши, но барышень с готовностью расхватали местные художники, имеющие души в мастерских.
Мог ли Андрей удержаться и не приголубить эту ненаглядную раздолбайку?
2
Из четырёх версий, как лучше добраться до Кирочной, Андрей выбрал самую искромётную - трамваем. Вероятно, в условиях теперешней ускоренной реальности зоомагазин можно было отыскать и в ближайших окрестностях, однако Норушкин не испытывал доверия к заведениям, где вчера торговали мылом, сегодня наливают пиво, а завтра предложат second hand от производителя. Отсутствие такого доверия, а также осознанное предпочтение водки текиле, виски и прочему заморскому шнапсу, Андрей называл консерватизмом.
Город был завален арбузами, млеющими в огромных сетках на последнем сентябрьском припёке. Рядом, у столов с весами и гирьками, в жарком обмороке сидели на корточках чернявые круглоголовые торговцы.
Андрей решил, что на обратном пути купит Кате большой полосатый арбуз с сухим хвостиком.
"Жизнь длиннее любви, но короче смысла", - закралось в голову Норушкина из глубин безотчётного чужое прозрение - то, что наблюдение это покоится не на его личном опыте, Андрей вполне осознавал. Однако он не преминул тут же включить собственный механизм производства мыслей: "Допустим, это так, а что, если сцепить в ряд много жизней - десятки, сотни, может, десятки сотен? Вполне вероятно, тогда уравняется масштаб и под наложенной сеткой судеб, как тайный шифр, раскроется смысл".
Для качественной выделки умозаключений в трамвае было слишком много солнца. Андрей пересел на теневую сторону.
Здесь ему стало ясно, что, прежде чем приступить к вязанию сетки из судеб, дабы с её помощью изловить смысл, надо выяснить природу материала: что, собственно, судьба такое?
Смотреть на судьбу, как на проявление слепой силы, воплощение изначального предопределения, своего рода неизлечимую болезнь с латентным периодом, кризами и, наконец, неизбежной развязкой, Андрею было - в силу сакраментальной устойчивости ракурса - не внове, но всякий раз несколько неловко. Словно в разношенный по ноге ботинок то и дело заскакивал камешек. Подспудно Андрей чувствовал в подобном взгляде неуловимый изъян. Сейчас, в гремящем трамвае, за окном которого подпрыгивал Литейный, он понял, в чём состоит этот изъян: так смотреть на судьбу - значит, по меньшей мере быть не в ладах с эстетикой. Судьба - бомбардир, палящий отдельными людьми или шрапнелью народов по намеченной запредельной цели? Декаденство. Судьба как траектория полёта, как вспомогательная дисциплина баллистика? Хиромантия, цыганщина. А между тем судьба - театр. Театр в большей степени, чем всё остальное, в том числе и собственно театр.
Перед Некрасова трамвай долго стоял у светофора. Мимо Андрея, милостиво не замечаемый кондуктором, проковылял чумазый и слегка как будто даже подкопчённый бомж. Он отвлёк Норушкина от размышлений, заставив вспомнить чью-то двадцатилетней давности статью, где утверждалось, будто палеолитический человек выжил во враждебном мире не благодаря смекалке и навыку использования орудий, а благодаря своему запаху. Иными словами, человек так смердел, что порядочный хищник им брезговал.
"Предопределение подразумевает подчинение, - вернулся Норушкин к оставленной мысли, - а подчинение всегда держится либо на любви, либо на страхе". Далее он подумал, что судьба и вправду нередко вызывает в человеке страх, который многих обезоруживает перед якобы вынесенным ею приговором. Однако в действительности страх этот по своей природе не более чем мандраж, трепет, сопутствующий любому публичному выступлению, а тем паче - импровизации, и объясняется он желанием судьбы спровоцировать "партнёра" на реплику, принудить его к поступку, вовлечь в полноценное театральное действо. Сюжет при этом не оговаривается, что, собственно, и смущает - обесценивается любая домашняя заготовка. Но и самой судьбе сюжет неведом. Возможно, его не существует вовсе.
Придя к такому заключению, Андрею ничего не оставалось, как сделать следующий шаг и признать, что судьба - в подобном толковании - ничуть не определяет правил игры и пределов сцены, напротив, это право она оставляет за человеком. Удачные/яркие импровизации, как в случае с Нероном или Николаем Романовым (надо иметь не только мужество, но и отменный вкус, чтобы подписать отречение от престола именно на станции Дно), всеми, кто не лишён эстетического чутья, безусловно признаются шедеврами, однако провалов куда больше - "партнёр" то и дело стремится уйти от брошенного ему вызова. Человек делает вид, что вызова не было. Или же делает вид, что его - человека - самого нет.
"С этой точки зрения, - подумал Андрей, - совершенно бессмысленны заявления вроде "плохая выпала судьба" или "судьба такая" - в конце концов, на Страшном Суде судить будут не судьбу, а человека".
Далее Андрей подумал, что, по существу, только при условии готовности человека к дуэту с судьбой та распускает хвост и становится Судьбой с большой буквы. Партия её делается коварней, игра - артистичней. В таком слаженном дуэте в итоге выигрывают обе стороны: одна наглядно демонстрирует диапазон своих возможностей, в чём, вероятно, находит упоение, другая примером личной истории заставляет дерзко грезить студента/школьника, что тоже сладостно, так как по природе своей такого рода грёзы сродни ароматам жертвенника. При этом насколько в эстетическом плане личная история может быть блистательной, настолько в гуманистическом - ужасающей. Доблесть и силу духа судьба в своей игре не отделяет от жестокости и зверства - добро и зло Она разбивает в один омлет. Найдя достойного "партнёра", судьба благодарит его своей наивысшей благодарностью: вместо биографии она дарует человеку предание, которое зачастую включает в свою структуру, помимо подвига и величия, далеко не самую комфортную/безмятежную жизнь и не самую лёгкую/быструю смерть.
В итоге получалось, что судьба даёт человеку право выбора, включая право на отказ от права быть ею выбранным, но не позволяет ему в этом театре самому стать режиссёром. Одновременно самой себе она может позволить всё - она агрессивна, безответственна, беспринципна и разнузданна. Имей она как сущность человеческое воплощение, так что с ней можно было бы говорить на языке медицины и юриспруденции, её наверняка упекли бы в психушку. Оттого и все её неустрашимые "партнёры" в оценке обывателя зачастую выглядят по меньшей мере "людьми не в себе".
"Но какова метафизическая суть судьбы? - вновь шевельнул мозговой складочкой Андрей. - Имеет ли она некую роевую природу и приписывается отдельной единицей к каждому новорожденному, подобно ангелу-хранителю или напротив, искусителю, либо она одна во всём и, прости Господи, подобно Божественному дыханию, вездесуща?" Впрочем, собственный вопрос показался Норушкину до хрестоматизма схоластическим: судьба, как о ней ни суди, определённо являет собой причину высшего порядка, до которой ум человеческий не досягает, а значит, и толковать о ней (причине) было бы глупо, самонадеянно и дерзко.
Как из такого материала сплести ловушку для смысла, было решительно не ясно.
3
В зоомагазине "Леопольд" на Кирочной, полюбовавшись узорчатыми змеями, сонным вараном и мохнатым насупленным птицеядом, Андрей купил самую большую - с кольцом и жёрдочкой - клетку, пачку отборного зерна "Вака" плюс медово-яичные палочки "Катрин" - Мафусаилу на десерт. Патриарх заслужил, да и, поди, оголодал на воле.
На обратном пути Андрей решил прогуляться пешком, причём ноги сами собой повели его в сторону от Литейного.
Около продуктового магазина в ладонь Норушкину ткнулся мордой беспородный пёс - ласковый и косой. Нос у него был холодный и жизнеутверждающий. Пёс поплёлся было следом, но через дом отстал и потрусил за молодящейся старушкой в чёрном с белобрызгом платье, с гротесковым гримом на лице и тройной ниткой бус на шее. С перстнями тоже было всё в порядке - без дюжины колец на пальцах такие перечницы чувствуют себя голыми.
На углу Маяковского и Спасской в окне первого этажа Андрей увидел разлапистый филодендрон в кашпо и подумал, что по пути домой, пожалуй, стоит заглянуть в "Либерию". В пользу недолгого привала, помимо безупречного в своей абсурдности аргумента - филодендрона, был и не столь непогрешимый довод: большую Мафусаилову клетку приходилось нести в согнутой руке, что было неудобно - рука уставала.
У Баскова переулка торговали арбузами. По настоянию Андрея, смуглый, с глазами, как гуталин, продавец-ликан вырезал из увесистого - на полпуда - кавуна влажный пунцовый клинышек, после чего Андрей понял, что до дома ему точно не дойти.
С клеткой, куда он посадил "Баку" и медово-яичные палочки, в руке и арбузом под мышкой Андрей вошёл в "Либерию", как волхв с дарами в вифлеемский хлев.
По причине сравнительно раннего времени здесь было пусто. За стойкой стоял Тараканов; единственный занятый столик делили, разминаясь пивом, Секацкий с Коровиным. Последние Норушкина не заметили, благодаря чему Андрей услышал часть разыгрывавшейся между ними речи.
- И что она в нём нашла? - осведомился Секацкий.
- Дружочек, - с готовностью разъяснил Коровин, - она в нём нашла мужской половой х…й.
- А что это такое?
- Мужской половой х…й, Секачка, если договариваться о смысле понятий, - это пенис с амбициями фаллоса. - Коровин хлебнул пива. - А вообще, я тебе скажу, любовь зла, и козлы этим пользуются.
Судя по разговору, приятели не были обременены делами и никуда не спешили.
- Вы, как обычно, о высоком…
- Привет! - вскочил и тут же снова плюхнулся на стул Коровин. - Хомячков завёл?
Поставив клетку на пол, Андрей присел за столик третьим.
- Мы обсуждаем странный выбор Наташи Гончаровой, - сообщил Секацкий. - Разумеется, в первом браке. Коровин завтра в Институте психоанализа семинар ведёт по Пушкину.
- В таких терминах обсуждать выбор женщины - это пошло. - Андрей водрузил на стол арбуз и некоторое время устраивал его так, чтобы он не укатился.
- Ни хера это не пошло, - возразил Коровин с отменным доводом на языке: - Они про нас ещё и не в таких терминах говорят.
- Я согласен с Сергеем - это не пошлость, - устремив горящий взгляд в плинтус, принял лекторский тон Секацкий. - Это не пошлость, потому что пошлость сама по себе не зависит ни от каких внешних обстоятельств. Она не зависит даже от вкуса и чувства безупречного в человеке. Пошлость - в усталости. Не в усталости человека, а в общей усталости мира. Причём усталость - это не старость. Та иногда бывает благородной и мудрой. Усталость - это упырь, пришедший попить у живого кровушки.
А от упыря, как известно, помогает уберечься не вкус, а осиновый кол.
- Вова, - с надеждой посмотрел на Тараканова Андрей, - налей-ка мне пива.
- А ты посудой кидаться не будешь? - поинтересовался из-за стойки Тараканов. - Тебя пусти в дом, ты все углы зачихаешь.
Тем не менее пиво Тараканов принёс и даже сменил пепельницу.
- Чем же интересен Пушкин для психоанализа? - спросил Андрей.
- Всем, - конкретно заявил Коровин.
- Метафизика создания текста, по сути, та же сексуальность, - снова упёрся взглядом в плинтус Секацкий. - Большинство художников, как известно, спят со своими натурщицами. Те, кто не спит, - вожделеют. Те, кто не вожделеет, - просто отрабатывают повинность, живописуя бесполых истуканов. Замысел текста - та же натурщица, зовущая автора к акту творения - писанию текста, соитию с собственным воображением. Но где кончается сексуальность и начинается скабрезность? Можно, разумеется, вспомнить Александра Сергеевича: "Вчера с Божьей помощью вы…бал Аннушку Керн", - однако это частное письмо, а миру он предъявил: "Я помню чудное мгновенье…" Скабрезность - это пьяная девка, танцующая голой на столе. Сексуальность подразумевает ритуал, который бесстыдство лишь венчает, а явившееся изначально, оно лишает сексуальность прелести эзотерической игры и отменяет ритуал, как досадную помеху, сбрасывает его, как путающуюся под ногами юбку. Сексуальность пропадает в тексте, когда автор, а следовательно и сам текст становятся бесстыдны. Такой текст, как танцующую на столе пьяную девку, приветствуют упыри и пользуют хамы.
- Что говорить? - вступил Коровин. - Возьмём "Дубровского". Сколько этой самой прелести игры в одном только образе дупла, посредством которого герои общаются друг с другом столь - простите, господа - проникновенно. А скажи тут без обиняков и эвфемизмов, приступи сразу к делу - всё пропало. Останется голая Маша, пляшущая посреди заливной поросятины.
- Я не понял - кто из вас завтра ведёт семинар?
- Я веду, - сказал Коровин. - А Сека оттачивает свой инструмент познания.
- А что, Андрюша, - язвительно подал голос от пивного краника Тараканов, - Дубровский-то, поди, на самом деле Норушкиным был?
- Дурак ты, Вова, - старой злостью озлился Андрей. - Редкого ума дурак. Ты же нашей Военной Тайной за три копейки торгуешь. На Мальчиша-Кибальчиша бы равнялся, на его твёрдое слово. Глядишь, человеком бы стал. Плывут пароходы - привет Тараканову!
- Ладно-ладно, - обиделся Тараканов. - Ты ещё скажи, что Норушкины исстари на Руси вражьи козни укрощают, а Таракановы, бесово семя, смуты и супостатов разных наводят. И вообще, вы, Норушкины - сахар земли. Не будет вас - чем сделать жизнь сладкой?
- Так примерно и есть, - сказал Андрей. - Впрочем, материя эта разум мой превозмогает. А Герасиму скажи, пусть сам с Аттилой имущественные споры решает, как в их бандитском деле и заведено.
- Скажу, - пообещал Тараканов, - а то он без твоих наказов пропадёт. - И добавил со значением: - Счастье твоё, что его третий день не видать…
Оставив без внимания токсичное бухтенье совладельца "Либерии", Норушкин долгим глотком отхлебнул из кружки пива.
- Что за тайна такая? - Секацкий подвинул к Андрею блюдечко с сушёными кальмарами.
- Если я скажу, какая ж это будет тайна?
- А Тараканов почему знает? - для ровного счёта задал вопрос Коровин.
- По слабости ему выдал, во хмелю, - сознался Андрей. - А вам я это уже рассказывал…
- Байки его - враньё, - ловя жёлтым ухом колебания пространства, сказал из-за стойки Тараканов. - Несоразмерные больно, как у Геббельса - типа, ложь, чтобы в неё поверили, должна быть чудовищной.
"Что ж ты тогда, стервец, Герасима навёл?" - хотел вспылить Норушкин, но удержал себя, скрепился.
Секацкий мигом устремил взгляд на плинтус и навострил свой инструмент познания:
- Многие считают, что производство истины есть нечто естественное и само собой разумеющееся, а любые отклонения от неё - то есть ложь - есть энергозатратный обходной путь, нечто вроде заплыва против течения или бега в мешке. Однако это не так. Ложь является неотъемлемым качеством человеческого сознания - благодаря ей человек обособился в природе и стал тем, кем стал. Именно ложь для человека - легка, а вот практика истины, напротив, тяжела и мучительна. Недаром большинство эпитетов из сферы истинного представляют собой рабочие термины из лексикона заплечных мастеров Тайной канцелярии. Подлинное, вероятно, именно то, что добывается "под длинной", то есть под плетью. А относительно того, откуда извлекается "вся подноготная", и вовсе нет никаких иллюзий.
- Хорошо с вами, господа. - Андрей залпом допил пиво и облапил арбуз. - Лёгкость в мыслях появляется необыкновенная. Однако неотложные дела требуют моего присутствия в ином месте.
- Дома, что ли? - уточнил Коровин.
- Дома. - Свободной рукой Андрей поднял с пола клетку.