Выйдя из комнаты, я очутился в просторной зале, которая и организовывала пространство квартиры. Она находилась в центре квартиры, и из нее вели двери во все остальные комнаты. Когда мы с Юрой проходили к Бочаргину, я не разглядел залы, теперь увидел ее; прекрасная, наверно, была бы гостиная, занимай квартиру одна семья. Сейчас же она, подобно комнате Бочаргина, напоминала подвал, хотя обои и не были ободраны: висело два велосипеда на стене один над другим, так что верхний – совсем под потолком, стояла непонятного назначения, большая, пожалуй, стопятидесятилитровая, потемневшая от времени кадушка, в каких у нас в Клинцах хранят зимой на морозе квашеную капусту, громоздились древние, похоже вековые, три или четыре гардероба, сундуки, колченогие столы, стулья, ведра со швабрами, тазы… Голая, без плафона, словно раздетая, пищащая лампочка под потолком имела, видимо, самую малую мощность, какая только могла быть, и зала являла собой вид забытого временем товарного склада.
Надо сказать, меня жгло любопытством. В Клинцах и я сам, и все мои знакомые, и знакомые родителей жили, даже если и в тесноте, но в собственных домах, и хотя на примере квартиры Ульяна и Нины я познакомился с коммуналкой, все же, по сути, это была уже бывшая коммуналка. А той знаменитой московской коммунальной квартиры из песни Высоцкого – на тридцать восемь комнаток всего одна уборная – я никогда не видел. Правда, по количеству дверей, выходящих в залу, обиталище Бочаргина никак не тянуло на квартиру Высоцкого, однако же образ, похоже, был тот самый.
Один из двух коридоров, ответвляющихся от залы, привел меня в темный тупик, мрак которого уверенно свидетельствовал об общественном назначении помещений, которые должны здесь находиться. Я пошарил руками по стене около контуров филенчатых дверей, наткнулся на выключатели, и щели у косяков наполнились таким же бедным, как в зале, желтым светом. Ванная была большая, и сама ванна ютилась в углу, предоставляя простор для стиральных машин, бельевых баков и корзин, но чего здесь не было, так не было: летучих мышей. А они здесь, по всем данным, должны были бы водиться: изржавленные, будто изъеденные оспой трубы густо усеяны каплями конденсата – как в бородавках, стены и потолок – в коричневых разводах многочисленных протечек, и облупившаяся краска на них вздыбилась подобно рыбьей чешуе, – ванная комната напоминала уже не подвал, а пещеру. Туалет имел точно тот же вид. Так же чешуей щетинилась краска, так же был усыпан бородавками металлический сливной бачок, вознесенный над унитазом на двухметровую высоту. И так же тут, вопреки ожиданию, не висело под потолком летучих мышей. Зато два крупных упитанных таракана с замечательно длинными самоуверенными усами, не боясь света, неторопливо совершали променад поперек одной из боковых стен, с очевидностью полагая эти пространства своей вотчиной, дарованной им Создателем для кормления.
Второй коридор вел на кухню. После влажных пещер туалета и ванной я увидел пещеру сухую. В этой сухой пещере с дочерна закопченным потолком около одной из двух газовых плит священнодействовала над чугунным котлом, гудевшим на красном огне, пожилая троглодитка в застиранном зеленом халате из байки. Услышав мои шаги, она обернулась на их звук, молча перетерла в сознании мое приветствие – и заорала, вся затрясшись и сделавшись краснее огня под котлом:
– Нечего здесь! Вон отсюда! Жрете у Бочара водку и жрите, а сюда чтобы – ни!
Квартира и Бочаргин удивительно дополняли друг друга. Он был похож на нее, она на него. У него только такая квартира и могла быть; а увидевши квартиру, ты с непреложной ясностью понимал: Бочаргин только и мог быть таким, каким был.
– Поссал? – спросил меня, когда я вернулся в комнату, тот среднего возраста, что был бас-гитаристом и играл с Бочаргиным.
– И более того, – ответил я, не показывая вида, что внутри меня так всего и передернуло.
– Тогда давай покажи, что там у тебя в загашнике, – разрешающе сказал Бочаргин. Будто я и в самом деле просил, чтобы он послушал меня.
– Вот ту композицию, которую тогда, у себя, ближе к концу играл. Вот эту, – воспроизвел Юра тему. Воспроизвел точно, нота в ноту, как на уроке сольфеджио. Музыкальная память у него была отменная, сам бог велел ему стать музредактором.
Внутри у меня было такое сопротивление садиться за синтезатор Бочаргина, стоявший в дальнем углу, закрытый куском траурной черной материи, что я еле удержал себя от отказа. Я не отказался, потому что меня стали бы уламывать, меня уламывали бы – а я отказывался, и это выглядело бы так, будто я набиваю себе цену, возношу себя над всеми, дабы потом снизойти.
Никогда раньше не случалось со мной, чтобы не хотелось играть. Наоборот, приходилось обуздывать себя, чтобы не высунуться, когда никто не горит желанием слушать твои творения. А и обуздывая, зная, что не следует, все равно высовывался.
Но когда я подошел к синтезатору, снял с него покрывающий траур, увидел золотую латиницу, складывающуюся в волшебное слово "Emulator III" – машина, круче которой ничего не могло быть, – я физически ощутил, как внутри во мне словно бы выстрелила пружина, метнула меня в воздух, и я поплыл-полетел по нему – как это бывает иногда во сне. Тысячу лет я уже не сидел за синтезатором. Тем более за таким. Вернее, за таким – настоящим профессиональным синтезатором, на котором можно было сэмплировать хоть мычание коровы и стрекот кузнечика, – я вообще не сидел ни разу.
Уяснить, как он включается, как на нем ставится обычное звучание фоно, – на это ушло минуты полторы. Потом я прошелся по клавиатуре, пробуя ее упругость, приноравливаясь к ней, и, не оглядываясь на стол с сидящей вокруг компанией, с ходу въехал в ту самую композицию, о которой говорил Юра. Она отнюдь не принадлежала к тем, которыми я гордился, особо любил, выделял по какой-то причине из прочих. Но мне было понятно, почему Юра попросил начать именно с нее. Я в ней порядком оттянулся, смешав в кучу коней и людей. Коней и людей – в смысле, перемесив кучу стилей, как коктейль в миксере, возгнав их сначала в рвущую душу патетику, а затем над каждым безжалостно проиронизиро-вав, вплоть до срывов в конкретную музыку – и, судя по Юриным рассказам, такой микс был близок к тому, что делал сам Бочаргин. Конечно, играя вживую, без сэмплов, я не мог преуспеть в передаче конкретных звуков, но все же представление о них давало и фоно, а соль в конце концов была в ином.
Я играл, не думая ни о Бочаргине, напряженное лицо которого, когда уходил взглядом в левую часть клавиатуры, ловил периферическим зрением, ни о легендарном гитаристе с лицом-маской, оказавшимся наркоманом, ни об остальных за столом, каждый из которых отнюдь не был простым любителем музыки, я играл не для себя даже, играл потому, что это был синтезатор. Такое мощное, убойное современнейшее орудие для извлечения звуков. Атомная бомба музыкальных инструментов.
– Хорош! – прорвавшись сквозь окружавшее меня облако атомного взрыва, донесся до моего слуха голос Бочаргина.
Я решил, это относится к разговору, возникшему за столом. Но, как то бывает в случаях, когда что-то зацепило тебя, а ты не поймешь что и в тебе возникает неосиливаемое желание все выяснить и уточнить, глаза мне скосило в их сторону, и я даже слегка развернулся корпусом, чтобы охватить взглядом всю компанию.
– Хорош, сказано! – снова прорвался в рождаемое мной атомное облако голос Бочаргина. Но теперь я уже увидел, как он произнес это, и увидел, что обращается он ко мне, не к кому другому.
Моя композиция уже перевалила за середину, но до конца оставалось еще не меньше трети, и мне, естественно, раз уж я играл, хотелось доиграть. Я согласно кивнул, показывая, что услышал его, снова развернулся на стуле, обратившись взглядом к клавиатуре, но новый крик Бочаргина заставил меня остановиться:
– Тебе сказано, не понимаешь? Хорош! Все с тобой ясно. Концерт нам, что ли, устраивать вздумал? Мы тебе сами устроить концерт можем!
– Бога ради, – пожал я плечами. Старательно делая вид, словно требование Бочаргина прервать игру меня ничуть не задело.
С преувеличенной медлительностью в движениях я выключил синтезатор, набросил на него обратно его траур и прошел к столу на свое место.
Во взгляде Бочаргина, каким он глядел на меня, была злоба.
– Ну? – сказал он со своей квадратной мрачной чугунностью. – И что? Думаешь, все теперь должны развесить уши и бросать чепчики в воздух: ах, он явился?! Никто тебе ничего не должен. Пожри сначала говна, прежде чем конфетки есть.
Стыдно признаться, но я потерялся. Он мне выдавал , а я не знал, что ответить. Я не ожидал ничего такого. Я не был готов к подобной агрессии. Чем я, собственно, заслужил ее?
Я посмотрел на Юру. Юра сидел, уставясь в стакан с водкой перед собой на столе, словно наблюдал там нечто настолько захватывающее, что весь прочий мир отошел для него в нереальность.
– Извините, – сказал я Бочаргину, – но я не понял вас. Вы бы могли повторить?
Конечно, я сказал это с внутренней издевкой. Но право, она была куда меньше, чем недоумение, которое я испытывал. Я в самом деле не понял из того, что он мне выдал, ровным счетом ничего. Хотя речь его в данном случае была вполне артикулированна и внятна.
Маска лица у легендарного гитариста пришла в движение. Казалось, морщины на лице пытаются поменяться местами. Я уже обратил внимание, что у ветерана подпольного рока так выражались сильные чувства.
– Ты тут, слушай, косы нам не заплетай! У нас, гляди, стрижка под "ноль". – Он провел ладонью по своей лысой голове, похлопал по торчащей горбатой костью макушке. – Ты что, у кого прешь, тому хочешь продать? И пропрешься, думаешь? Не пропрешься, не плети косы! Куда влезть намылился, понимаешь? Тут место занято, без тебя тесно, тебе что, уступить должны? Никто тебе ничего не должен, слышал? Сам сбивай сметану, сам! Ручками-ножками! Головой! Задом! Всем, что есть! Давай-давай! Сам! Не потащит тебя никто на загривке!
Только позднее, ощутимо спустя, мне станет по-настоящему ясно, о чем говорили Бочаргин с ветераном рока. А тогда я только хлопал глазами и ушами и что осознавал – так лишь оскорбительность их слов. Даже чрезмерную оскорбительность. Но чего моя гордость никогда не позволяла мне сносить спокойно, так это оскорбления.
Я встал, взял со стула рядом с диван-кроватью, где возвышались богдыханами Бочаргин с ветераном рока, свою куртку и молча двинулся к двери.
– Опять ссать? – произнес мне в спину бас-гитарист Бочаргина.
– Хочешь подержать? – приостановился я на пороге.
– Да ты!.. – рванулся ко мне бас, не выпуская из рук стакана.
Я уже приготовился к рукопашной, сосредоточив свое внимание на стакане, который мог быть использован как холодное оружие, но бас дал себя удержать, и, постояв некоторое время на пороге, я без помех покинул гостеприимную комнату Бочаргина.
Назавтра в буфете Стакана Юра Садок, когда мы встретились за чашкой кофе, говорил мне возбужденно:
– Ты их прохватил! Ты их до печенок прохватил, просадил до крестца! Бочар решил, ты его слышал – и дерешь у него.
– Какое я его слышал, откуда?! – перебил я Юру.
– Ну так и я ему о том же, но его просадило: спер и спер! Он думает, так больше никто не может, а что похоже – то содрали!
– Болван он, твой Бочар, – сказал я. Вспомнил тот образ, который возник у меня впечатлением от Бочаргина, и добавил: – Квадратный болван.
Юра с горячностью запротестовал:
– Нет, ты не прав, нет. Он просто столько в андерграунде просидел. у него мозги, конечно, немного вскипели. Это, знаешь, тяжело – в андерграунде. Будь здоров, как тяжело. Его у нас до сих пор признавать не хотят, а на Западе знаешь как ценят?
– И канал бы тогда на Запад, где его ценят. Что он вернулся?
– Нет, тут все не так просто. – Юра, говоря это, взялся даже на миг за косичку. – Ценить ценят, а тоже не очень хотят чужаков пускать. Своя тусовка, свои понятия – и вдруг здрасьте, кто-то из России приперся.
– Так он же говорит, ему хорошо в андерграунде. – Я помнил, что Бочаргин говорил не так, он сказал вот как: настоящее искусство – только в андерграунде, но по смыслу получалось, он потому и сидит в андерграунде, что здесь искусство, и я передернул совершенно намеренно. – Хорошо ему в андерграунде – пусть кукует в нем.
Юра покачал головой. В этом его движении была особая, весомая значительность.
– Нет, это непросто все. Очень непросто.
Он дорожил отношениями с Бочаргиным, он ставил их выше отношений с другими (например, со мной), – это было ясно еще и по вчерашнему его поведению.
– По-моему, Юра, – сказал я, – не много тебе уютней с ним, чем мне. Или мне показалось?
– Да нет, тут о чем говорить, – Юра усмехнулся. – Конечно, неуютно.
– А что же ты тогда с ним пасешься? – Я вновь совершенно намеренно употребил словечко, от которого Юру должно было внутренне передернуть. В конце концов я имел право и больше чем на упрек: он вчера не предпринял даже попытки защитить меня. Бросил, можно сказать, волкам на растерзание.
Юру, судя по тому, что он взялся за косичку, и передернуло.
– Он с какими связями приехал, ты понимаешь? Это дорогого стоит. Мне как музредактору его связи, можешь представить, как нужны? Я "роллингстоунзам" позвоню, они мне что, клип свой бесплатно у нас прокатать дадут? Ни в жизнь, с какой стати! А я их должен дать. А денег у меня на них – ни копья. Просек теперь?
Я просек. И оценил прямоту Юриного признания. И – едва не физически – ощутил, что простил его. Оказывается, неосознанно для себя, я держал на него сердце. Оказывается, мне было так муторно с ним – будто он был раздвоен, как изображение в расфокусированной камере, я все старался свести этих двоих воедино – и ничего у меня не выходило. И вот эти двое вновь стали одним человеком.
– А как ты сам к его музыке? – спросил я.
– Вполне положительно. – Странным образом в оценке творчества Бочаргина Юра продемонстрировал предельную краткость. – Представь: если мне нравится, что ты делаешь, а я говорил – вы похожи, так нравится мне его музыка или нет?
Это было слишком витиевато, чтобы действительно означать то, что он сказал.
– У тебя есть какие-то его записи? – Я решил, мне нужно самому услышать Бочаргина.
По лицу Юры я видел: он раздумывает, что мне ответить. Записи Бочаргина у него были, несомненно, но что-то его жало, не давало ответить мне просто: да – нет.
– На диске, – сказал он затем. – Лазерные диски такие есть. Компакты их еще называют. Специальная аппаратура нужна для прослушивания. Музыкальный центр. Или плейер.
Он хотел, чтобы я отказался от своей идеи услышать Бочаргина! По его мысли, я должен был это сделать: кто тогда и имел понятие о компактах – единицы, у меня дома он не видел и следа какого бы то ни было моего знакомства с последними мировыми достижениями в области звукозаписи. Мысленно я поблагодарил Иру за новогоднюю ночь, принесшую мне это знакомство.
– Отлично, – обрадовал я Юру. – На диске, смотри ты! Это он где, там, на Западе, записывался?
Юра смотрел на меня с удивлением и недоверием.
– Да что ты, это там какие бабки! Здесь уже. Есть одна студия, оборудована. Вот вчера как раз, ты ушел, и подарил диск. А что, – спросил он затем, – у тебя есть на чем слушать?
– А как же, – сказал я.
– Вроде я у тебя ничего такого не видел.
– Ты же под кровать ко мне не заглядывал, – ответил я первое, что пришло в голову.
Юра был обезоружен. Кто знает, может быть, в каком-нибудь углу у меня действительно стоял и ждал своего часа нераспакованный музыкальный центр. А для плейера и вообще много места не требовалось.
– Принесу, – сказал он. – Конечно. Вот ему только-только тираж нарезали.
– А пылесосом вас что, угощали вчера? – спросил я, чтобы закрыть тему, которая, собственно, была и исчерпана и по какой-то непонятной причине ломала Юру.
– А, этот хрен с пылесосом! – тотчас оживился Юра. – Ну, скажу тебе, ты вовремя смылся. Он всех достал! Он три часа про свой агрегат без остановки порол. Его никто остановить не мог – вот натаскан! Такие приемчики! Как у фокусника. "Рейнбоу" пылесос называется. Вместо мешка для пыли у него резервуар с водой. Черт-те что творить может. Пыль из воздуха собирает. Только детей не делает. Да! – оживился он еще больше. – Этот тип страшно огорчился, что ты ушел. Страшно!
– Это еще почему? – Теперь настала и моя очередь оживиться. – Что я ему?
– А он для нас с тобой шоу устраивал. Как для денежных людей. Раз мы с телевидения. Втюхать этот пылесос хотел. Тебе или мне. Остался я один. Две с половиной тысячи долларов. Требуется?
– Да-а. – Нечего говорить, сумма меня вдохновила. – Как и жить без него.
– А вот Гайдар уже купил. И очень доволен. И наш нынешний премьер, Черномырдин, тоже купил. И министр энергетики разорился. А у его заместителя денег не хватало, так он у своего министра занял, но приобрел.
Тут я уже расхохотался:
– Это он вас три часа так в зубах таскал? И Бочаргин снес, не выставил?
– Ну, у него же пылесос этот никто не крал. Бочар кайф ловил. Он любит такие штуки.
Так, на этой веселой ноте, мы и завершили нашу кофейную встречу. Разойдясь вполне довольные друг другом и вновь друзьями.
А три дня спустя (два из которых были потрачены на поиски фирмы, которая поставляла бы в Москву плейеры для лазерных дисков), сев в кресло и впрягши голову в дугу наушников, я нажал на плоской, похожей на крупную дамскую пудреницу, округло-квадратной пластмассовой коробке плейера кнопку пуска – чтобы поверить мнение Юры о Бочаргине собственным. Группа Бочаргина называлась "Гонки по вертикали". На обложке диска были изображены четверо: сам Бочаргин – еще более угрюмо-квадратный, чем в жизни, лысоголовый ветеран рока с лицом, выглаженным ретушью так, что от маски ничего не осталось, тот бас-гитарист, что меня подначивал, и еще один, с кларнетом в руках, которого я не знал. Композиция, с которой диск начинался, имела название "Саранча".
В ушах у меня звучно зашелестели ее крылья. "Эмулятор три", на котором, должно быть, и сэмплировался этот звук, был синтезатор что надо.
Я прослушал три вещи и, остановив плейер, освободил себя от наушников. Мне все было ясно. Бочаргин драл у "Кинг кримсон" без стеснения и жалости. Почему мы и были похожи. Но я-то совпал с "кингами", абсолютно не зная их, а Бочаргин не мог их не знать. И как я совпал – манерой: приемами, модуляциями, ходом аранжировки. Я совпал с ними в стиле, вот как. А Бочаргин просто драл у них. Драл и раскрашивал под свое.
Чего Юра не мог не видеть. Прекрасно видел. Почему его так и ломало давать мне диск. Но вот почему он решил свести меня с Бочаргиным? Какой смысл виделся ему в нашем знакомстве?
Сколько, однако, я ни задавал себе этот вопрос, ответа на него я не видел. И, возвращая Юре диск Бочаргина, не стал ничего говорить о нем. В смысле, о своем впечатлении. Отдал и отдал. И он, взяв его, не спросил, как бы то было естественно: "Ну что?" Взял и взял. Я отдал, он взял – и все. Словно мы молчаливо и согласно договорились не поднимать щекотливой темы.