Выйдя замуж, Лариса уехала недалеко от родительского дома. Они с Арнольдом обитали все в тех же арбатских переулках, и дом их даже был похож на тот, где в свою пору приходилось бывать мне. В холле на первом этаже под пальмой неподкупным сфинксом сидела консьержка, и мне пришлось отчитаться, куда я и к кому. Что говорить, уже сама атмосфера подъезда разительно отличалась от той, что царила в домах, где пришлось в Москве пожить мне.
Я хотел встретиться с Ларисой и Арнольдом на улице, в смысле, в какой-нибудь кафешке-перекусочной, что во множестве, одна за другой, стали появляться повсюду в центре – как говорится, на нейтральной территории, – но Лариса категорически отказалась выползать из дома (ее дословное выражение), и мне не осталось ничего другого, как отправиться к ним. В конце концов, решил я, если придется бить морду, то это даже лучше: без свидетелей.
Арнольд, открыв мне дверь, в своей обычной манере, не поздоровался, стоял, молча смотрел на меня, и смотрел так, будто я был неким неодушевленным предметом, непонятно как и почему имеющим человеческий облик. Лариса, выскользнувшая ко мне из-за его плеча, напротив, так и светилась приветливостью и даже сделала попытку расцеловаться, а когда я отстранился, изобразила на лице обиду:
– Ты что? Так к старым друзьям?
Обида, возможно, была вполне искренней.
– Вот я и пришел выяснить, кто кому друг и товарищ, а кто гусь и свинья, – ответил я ей.
– А вот давайте-ка без хамства с моей женой! – подал голос Арнольд. – Особенно учитывая, что пришли к нам в дом!
У, чего мне стоило не въехать ему в челюсть прямо тут же, прямо тотчас. Я употребил на это такое усилие воли – затраченной энергии хватило бы срыть небольшую гору.
– Очень ваш дом был мне нужен, – изошло из меня то, что осталось во мне после того, как я срыл гору.
– Нодя! – глянув на Арнольда через плечо, повысила голос Лариса, и тот, уже раскрывший рот, чтобы продолжить свою отповедь, вмиг прикусил язык. Напомнив мне собаку, на которую прикрикнул хозяин. – Саня имеет право обижаться, – глядя уже на меня, продолжила Лариса. – Ты это прекрасно знаешь. Проходи, Саня, что мы стоим на пороге.
Похоже, иметь дело мне предстояло с ней. Арнольд, похоже, так крепко был взят ею под каблук, что не смел без ее разрешения и пискнуть.
Квартира у Ларисы с Арнольдом – уменьшенный слепок с той другой арбатской квартиры, где я бывало пасся. Тот же просторный холл, так же выходящие в него двери комнат, тот же извив коридора, ведущий на кухню. Только холл, несмотря на размеры, все же поскромнее другого холла, не то число комнатных дверей и покороче и даже поуже коридор. Квартира как бы говорила собой, что она младшая сестра, но не стыдится этого, а класс ее тот же, что и у старшей.
– Пойдем, посмотришь, как мы живем, – взяла Лариса меня под руку, увлекая в глубину квартиры.
Нельзя сказать, что мне это было безынтересно, – я подчинился.
Что мне неинтересно – это вспоминать сейчас обстановку квартиры. Ну, спальня, ну, гостиная… видно, что патронов не пожалели – в смысле, денег, потратили презренного металла столько, сколько просила душа. Но что у меня до сих пор стоит перед глазами – это кабинет Арнольда. То был именно кабинет, не студия, но его можно было бы назвать и студией. Тут стоял и белый кабинетный рояль, только, в отличие от обшарпанного рояля в доме Ульяна и Нины, так и сверкавший всеми свежеотполированными плоскостями, и синтезатор сбоку от рояля, так что к его клавиатуре можно было обращаться, не вставая с кресла, и стол с компьютером и конверторами, и журавли микрофонов на стойках. Какое-то болезненное чувство шевельнулось во мне, когда я увидел кабинет Арнольда, только в тот момент я не мог отдать себе отчета, что это за чувство.
Водя меня по квартире, Лариса все продолжала держать меня под руку и время от времени, что-нибудь говоря, тесно прижималась ко мне, словно бы того требовали произносимые ею слова, – точно так же при сдаче клипа, прощаясь, она задержала руку в моей дольше, чем следовало. Я помню, и ты тоже не забывай, значила эта ее рука тогда, и что, как не то же самое, значило ее прижимавшееся ко мне бедро?
На ней было яркое, оранжево-желто-красное платье, так подходящее к этому теплому осеннему дню, о нем можно было бы сказать "артистическое", если бы не сдержанная простота его кроя; в этом-то противоречии расцветки и кроя и был весь его шарм: Манон Леско и монашка в одном флаконе.
Под руку меня, впрочем, держала только Манон Леско.
Но черт побери, неужели она хотела навязать мне роль шевалье де Грие?
Арнольд уныло таскал себя за нами и в какой-то момент мне стало его жалко. Он и в самом деле напоминал собаку, полностью подвластную настроению и желаниям хозяина.
Однако я не позволил этому чувству овладеть собой. Арнольд был вор, и с какой стати мне было жалеть его?
– Ладно, – сказал я, освобождая себя от Ларисиных рук. – Где мы обоснуемся? Я здесь все-таки не со светским визитом.
– На кухне! – воскликнула Лариса. И даже хлопнула в ладоши. – У меня все приготовлено для кофе. Две минуты – и будет в чашках. Светский визит, не светский, а без кофе – нет. У, какой я кофе варю! Кофе, да? – взглянула она на меня, и в том, как взглянула, опять было напоминание: недурной был тогда кофе?
Она связывала меня; она говорила всем своим поведением, что мы сообщники, у нас есть тайна, не известная Арнольду, и эта тайна меня обязывает, я не вправе вести себя так, будто ее между нами не существует.
Но с какой, с какой стати я должен был простить им воровство? Оттого что она пыталась связать меня и обязать, я лишь еще больше распалялся в своем бешенстве.
Когда мы оказались на кухне, не дожидаясь кофе, я сказал:
– Что, Нодя, – специально называя его так, как называла Лариса – пусть знает! – будешь утверждать, что невинен передо мной, аки младенец?!
С "Нодей" я попал в точку – Арнольда так всего и перекосило.
– В чем я перед вами виноват, в чем?! – закричал он – весь негодование оскорбленной безгрешности. – В том, что вам показалось, будто бы это похоже на вашу мелодию? Мало ли что кому покажется! Вам показалось, а я виноват? Да если б не Лара, вас бы здесь не было! Я бы с вами и разговаривать не стал!
Тут уже испепелявшее меня бешенство вымахнуло наружу гудящим языком пламени.
– В морду ты, что ли, хочешь? А то мне легче в морду, чем разговаривать!
Арнольд, только я проговорил "в морду", отшатнулся от меня. Было такое ощущение, я лишь сказал – а он уже ощутил у себя на лице удар.
– Нодя! – повернулась к нам от шипящей паром хромированной зверюги по производству кофе Манон Леско. – Что ты из себя строишь? Что, вокруг дураки совсем? Подожми хвост!
Я с трудом не расхохотался. Оказывается, Арнольд и вправду числился здесь по разряду собаки. Он пометался глазами, молча переступил с ноги на ногу и послушно опустился на ближайший от него табурет – впрямь собака, получившая нагоняй от хозяина.
– Сань! – обратилась между тем ко мне Лариса. – Ты так здорово тогда мне тот клип выправил! Просто потрясающе!
Ух, она была хитра. Она была не просто Манон Леско, она была лиса, Лиса Патрикеевна. Садиться с ней вместе ловить рыбку было опасно.
– Да, клип я тебе выправил, – ответил я ей. – Только почему-то в авторах меня не оказалось.
– Ой! – воскликнула Лариса. – Ну ты же все-таки только монтировал!
– Но эту песню, на которую новый клип снят, все же я написал, никто другой.
На этих словах я глянул на Арнольда.
Собака в его глазах вскочила на все четыре лапы, оскалила зубы и зарычала, но, вспомнив полученный от хозяина нагоняй, тут же смолкла и вновь опустилась на пол.
– Да, это правда, – произнесла Лариса с таким видом, словно развернула над головой некое невидимое знамя. – Это твоя песня.
Арнольд сверкнул на нее быстрым взглядом и тотчас погасил его, опустив глаза долу.
– Раз моя, – сказал я, – то и мое имя должно быть. Теперь Лариса не ответила. И теперь позволил себе подать голос Арнольд:
– Так бывает! Мелодия – одного, аранжировка – другого, и ставят имя только кого-нибудь из двоих.
– Аранжировщика, конечно, да?
– И аранжировщика, – не моргнув, ответствовал мне Арнольд.
– По-моему, наоборот.
– А по-моему, так по-разному, – с крепнущей интонацией оскорбленной невинности сказал Арнольд.
Лариса продолжала молчать. Лиса Патрикеевна решила, что если волчий хвост немного прихватит к проруби, это пойдет серому охотнику за рыбкой на пользу.
– Не заправляй мне, падло, арапа! – Я, в свою очередь, решил, что нечего мне церемониться, время назвать Арнольда так, как он того заслуживает. – Одно из двух: или мое имя, или никакого клипа в эфире. И вообще из репертуара вон. Одно из двух.
Лиса Патрикеевна почувствовала, что настала пора ей снова мести хвостом.
– Мальчики, кофе готов! Готов-готов-готов, – застрекотала она от плюющейся кофейной пеной хромированной зверюги. – Саня, ты помнишь мой кофе?
Она снова напоминала мне о нашей тайне, она говорила мне так, что я и Арнольд – это одно, а мы с ней – это другое, и уж мы-то с ней должны поладить.
– Давай твой кофе, – сказал я.
Чашки на столе уже стояли, держа наизготовку в блюдцах под собой холодное оружие ложечек, раскрытая сахарница сияла горкой рафинированного белого пороха, – полутора минут хватило, чтобы рассесться, получить в чашки по боевому заряду и, обжегшись, снять пробу. Кофе хромированная зверюга варила отменный. Хотя, наверное, и сорт был не из худших.
– Саня, то, о чем ты говоришь, невозможно, – проникновенно произнесла Лариса по прошествии этих полутора минут.
– Что именно? – уточнил я.
– В клип вбуханы такие деньги! – не отвечая на мой вопрос, но с такой интонацией, словно именно на него и отвечала, сказала Лариса.
– И что?
– Его невозможно снять с эфира. Вложенные деньги должны окупаться.
– Хорошо. Мое имя. Плюс гонорар, – добавилось у меня – о чем до этого мгновения я и не думал.
– Уже везде и всюду – Арнольд Везунов, и вдруг на: перемена декораций. Это невозможно. – У Лисы Патрикеевны были нежные вразумляющие интонации. Мерзни-мерзни, волчий хвост, твердила она, а звучало так, словно она выпевала: "Ловись, рыбка большая и маленькая, привали удача серому волку". – Вот насчет гонорара, – поспешила она опередить мой ответ, – это ты абсолютно прав. Гонорар должен быть заплачен. Не платить гонорар – это нечестно.
– Да? Интересно! И сколько же? – вскинулся я. Наевшись пойманной рыбки до отвала и вволю натешившись, Лиса Патрикеевна готова была заплатить за оторванный волчий хвост: вот тебе рыбка, серый, вот тебе, на, прямо в рот, утешься.
– Пятьсот, – быстро проговорил Арнольд.
В тот миг у меня создалось впечатление: он торопился опередить Ларису, чтобы она не назвала другой цифры. Но позднее мне станет казаться, что у них был сговор. Что они заранее распределили роли, и если случалась импровизация, то в пределах утвержденного текста.
– Скинь до сотни, будет вернее, – сказал я Арнольду.
– Нет, пятьсот – это, конечно, несерьезно. – Лариса как отпарировала слова Арнольда. – Тысяча долларов, думаю, так.
– Десять тысяч, – ответствовал ей бесхвостый.
Я не торговался. Я куражился. Вы предлагаете за отмороженный хвост тысчонку? Прибавьте ноль! Хвост, пока он был на своем месте, не стоил, может быть, ничего, но хвост отмороженный – это совсем иная ценность. Ну-ка посмотрим на степень вашего жлобства!
– Нет, десять тысяч – это тоже несерьезно. – Лиса Патрикеевна со всей твердостью показала голосом, что хотя и готова к компенсации за волчий хвост, такое количество рыбы она отвалить не может.
– Ну, нет так нет. – Волк будто бы был согласен или на гору рыбы, или ничего ему не было нужно. – Тогда, значит, снимаем с эфира клип. Снимаем, снимаем! Раз не хотите указывать мое имя. Не делаете этого – отношу заявление в суд. Как я эту песню играл и пел, только с другими словами, – столько людей подтвердит! Дороже за воровство заплатите.
– Да? Подтвердят? – снова высунулся Арнольд. – А у меня тоже подтвердят! И кому больше поверят? Я профессионал, а вы кто?
– Две тысячи, – предложила Лиса Патрикеевна. – Очень нормальная цена. Считай, мы у тебя покупаем песню. Ты написал – мы купили. Так и делается.
– Все равно как художник картину, – снова вмешался Арнольд. – Продал – и до свидания, прости-прощай.
Я молчал. До меня вдруг дошло, что я, по сути, бессилен. Бешенство, владевшее мной, застилало мне глаза, я все видел через его кровавую пелену, и, чтобы она разошлась, понадобился тот убойный удар, который – сам не подозревая о том – нанес мне Арнольд заявлением, что у него тоже будет кому подтвердить его приоритет. Будет, конечно, будет! Они обокрали меня, – а я ничего не мог с ними поделать. Все, что я был в состоянии реально сделать – это дать в морду или. Или наказать их возможно большей суммой отступного. Все. Они со всей очевидностью не хотели скандала, и вопрос состоял лишь в том, в какую сумму они готовы оценить свое спокойствие.
– Три тысячи, – сказал бедный волчара с отмороженным хвостом. – Художник продает картину, но его имя на ней остается. Вы у меня покупаете отказ и от имени.
Лариса с Арнольдом переглянулись. Три тысячи – такая сумма, похоже, была изрядна и для сознания хитроумной Лисы Патрикеевны. А может быть, это только так мне показалось. Может быть, они были готовы и куда к более значительной сумме.
Как бы то ни было, десять минут спустя нежданно-негаданно мой карман отягчился тридцатью хрусткими купюрами с изображением Франклина. В обмен Лариса с Арнольдом кроме расписки в получении мной денег обрели бумагу, где я сообщал миру, что авторство песни "Телефонная ностальгия" принадлежит А. Везунову и я не имею к нему по этому поводу никаких претензий. "Телефонная ностальгия" – так в версии Арнольда называлось то мое сочинение, написанное в кайфе предармейской поры, что он у меня позаимствовал.
Провожать меня к входной двери пошла одна Лариса. Последний глоток кофе я сделал уже на пороге и отдал ей чашку.
– Удивительно он у тебя бездарен, – не смог я отказать себе в удовольствии сказать ей об Арнольде то, что думал. – Ты с ним не выбьешься. Не он тебе для карьеры нужен.
Лариса повела бровями и усмехнулась.
– Откуда ты знаешь, кто мне нужен. Не волнуйся. Не он же моим промоушеном занимается. У него своя задача.
Это снова был голос Лисы Патрикеевны. Мерзни-мерзни, волчий хвост, явственно прозвучало в нем. Только роль несчастного волка была на самом деле уготована совсем не мне.
Выйдя из дома Ларисы и Арнольда, я пошел не в сторону метро, что было бы естественно и логично, а в глубь паутины арбатских улиц и переулков – без всякой цели и намерения выйти куда-то, просто куда повели ноги. К метро – это значило включить себя в жизнь, подсоединиться к ней, подобно тому, как подсоединяет себя к электрической линии поднятым пантографом трамвай, а мне нужно было выпасть из жизни, сойти с ее рельсов. Мне нужно было послушать себя, вернее – прослушать, как прослушивают фонендоскопом легкие на предмет всяких чужеродных шумов и хрипов. День был все тот же: солнечный, теплый, умиротворенно прозрачный – как и тогда, когда я стоял на балконе и расслабленно впитывал в себя слабый запах прелого листа, которым был пронизан звенящий от собственной чистоты воздух, – но что-то изменилось во мне. Что-то во мне было не то. Не так, не по-обычному, не как всегда. Какие-то шумы и хрипы, которых я прежде в себе не чувствовал. По крайней мере, в последние годы.
Я был преисполнен странного ликования. Каким-то образом оно было связано с тем, что произошло в квартире, откуда я только что вышел. Но причиной ему была вовсе не эта вырванная в обмен на отмороженный хвост рыба в виде американской зелени. Если бы до того я был совершенно пуст – и вот полный карман, тогда бы да, тогда можно думать, что причина всему деньги, но я только что получил расчет за клип, и тремя тысячами больше, тремя меньше – это судьбоносного значения для меня не имело.
Я прошел Большим Афанасьевским переулком до Сивцева вражка, свернул на него и, дойдя до Староконюшенного, повернул налево. Пройдя Гагаринским до Большого Власьевского, я вновь повернул налево, вильнул Большим Могольцевским на Большой Левшинский, попал в Чистый переулок, и тот вывел меня на Пречистенку, еще на моей памяти носившую название Кропоткинской. По Пречистенке, отражая тихое осеннее солнце лаком корпусов, катились лавины машин, я поторопился пересечь ее, углубившись в Сеченовский переулок, вышел им на Остоженку (недавнюю Метростроевскую), так же, как и Пречистенка, струившуюся бликующими потоками машин, поднялся по ней до Зачатьевских переулков и вышел Первым Зачатьевским к набережной Москвы-реки. Фантастический столп Петра Великого посередине ее фарватера еще не стоял; я оперся о гранитный парапет, глядя на строения противоположного берега, похожие на пакгаузы, – от воды снизу веяло прохладой, тянуло волглым ароматом тины, и тут я услышал в себе музыку. Чего не случалось со мной с предармейской поры.
Наверное, она звучала во мне уже некоторое время, но услышал ее я только сейчас. Это была не чья-то, это была моя музыка. Она возникала где-то внутри меня и рвалась наружу, пробивалась из глубины на свет: толкалась во мне, ворочалась – наверное, так ребенок толкается и ворочается в чреве матери. Украв у меня мелодию и запустив ее с телевизионных экранов в мир, Лариса с Арнольдом распечатали во мне некий молчавший ключ, – и оттуда ударило. Я был в бешенстве от учиненной ими подлости, но, втайне от самого себя, был и горд, что они сперли у меня эту мелодию. Не имеющее цены не крадут.
Но музыка, что звучала во мне, могла и исчезнуть. Так уже случалось, я имел такой опыт. Пока она была ясна и отчетлива, ее следовало записать.
Тут же, на набережной, я схватил машину – и спустя несколько минут уже выбирался из нее на задах "Праги", во дворе дома Ульяна и Нины. Рояль был занят Лекой, – я услышал его звуки, еще стоя перед дверью квартиры и нажимая на кнопку звонка. Надо сказать, Нине совсем не хотелось ломать спланированный для дочери распорядок дня, и она предприняла робкую попытку отказать мне в немедленной оккупации инструмента. Но Лека, выскочив в коридор на мой голос и узнав, о чем речь, тотчас выступила защитницей моих интересов, и фортепьяно было представлено в мое полное распоряжение.
– Мам, мне еще столько всяких других уроков делать! А у дядь Сани творческий экстаз пропадет, – категорично сказала она, заставив нас с Ниной давиться со смеху.
Вытащить тему из наплывающих друг на друга звуковых облаков, записать ее, очистив от шелухи, наметить ее развитие – мне хватило на это часа. Нина оставляла меня обедать, Лека тоже просила побыть еще, но я попрощался.
Следующей моей целью был магазин музыкальной техники "Испа". Не могу припомнить, откуда я знал о нем. Никогда раньше мне не приходилось бывать в этом магазине. Я даже не имел понятия, где он точно находится. Знал лишь, что где-то в районе Пресни, около метро "1905 года". Но он был мне нужен, и я не мог не найти его.
Вечером с Тиной, противу утренних планов, мы никуда не пошли. Она ждала-ждала моего звонка в своем медицинском учреждении и, не дождавшись, позвонила мне сама. Давай сразу домой, сказал я ей коротко.