Глава двенадцатая
Улыбчивая, немолодая преподавательница литературы Надежда Федоровна, обведя глазами класс, спросила:
- Как вы полагаете: за что Чацкий любил Софью?
Надежда Федоровна поглядывала выжидающе. За лето ее питомцы очень повзрослели. Девчонки, прежде равнодушные к одежде, видно, стали теперь придавать ей немалое значение.
На голове у Антоши Хапона появилась буйная шевелюра. Хапон - изрядный позер, склонен разыгрывать из себя непонятого поэта-гения. Иногда мрачно ходит в одиночестве по коридорам или сидит за партой, уткнув лицо в ладони, презирая всех непоэтов и ожидая вопроса: "Сочиняешь?"
Антоша любит произносить громко, с напускным театральным пафосом:
- Какое невежество!
Или:
- Какая наглость!
Наигранно смеяться:
- Ха-ха-ха!
Модулируя баском, обращаться покровительственно:
- Мой дорогой!
А рядом с Сережей Лепихиным сидит новичок - Бакалдин. Он появился в классе совсем недавно.
- Так за что же Чацкий любил Софью? - повторила вопрос Надежда Федоровна.
Сережа задумчиво смотрит в окно. Стекло сечет осенний нудный дождь. Вдали, за Доном, никнет поредевшая роща, грустит кафе "Левада".
Сережа недоуменно хмурится. И, правда, за что любить эту противную, достойную презрения Софью?
Руку поднимает Бакалдин.
Сережа покосился на соседа. Странное у него имя - Ремир.
В первые дни Бакалдин показался Лепихину уродцем: большие, похожие на раковины радиолокатора, уши, все лицо покрыто крупными конопушками, забравшимися даже на губы.
Но позже этот Ремир стал даже нравиться Сереже: худенький, но подтянутый; простой темно-серый костюм сидит на нем очень ладно.
- Я думаю, - начал свое выступление Бакалдин, - любят не за что-то, а просто за то, что есть этот человек на свете…
Хапон громко произнес из угла класса:
- Ор-ри-гинально!
Надежда Федоровна внимательно посмотрела на Ремира:
- Наверно, это правда. Но ведь любят и за что-то!
"Конечно", - мысленно согласился Сережа и почему-то вспомнил, как после случая на Дону Варя сказала ему: "Ты все же ребенок!" И сердито подумал: "Взрослая какая!"
На перемене Сережа подошел к Ремиру. Тот стоял у окна и жевал бутерброд.
- Ты почему к нам в школу так опоздал? - поинтересовался Лепихин.
Ремир отломил половину бутерброда:
- Хочешь?
- Нет, спасибо…
- Мои родители - цирковые артисты, вечно разъезжают и меня на собой таскают.
Вот оно что!
- Гимнасты? - спросил Сережа.
- Иллюзионисты… Манипуляторы…
- О-о-о! А почему у тебя такое имя?
- Революция и мир, - кратко объяснил новый знакомый.
Звонок прервал их разговор, предстоял урок математики.
- Начинаются мои муки, - вздохнул Ремир.
- Какие?
- Я гуманитарий, в науках точных - ноль…
- Ничего, я тебе помогу, - подбодрил Лепихин.
После уроков вместе вышли из школы. На улице слякоть, неуютно. Они подошли к Дону. Правее моста, на приколе, стояло учебное судно "Альфа" мореходного училища. Казалось, осень сняла не только листья с деревьев, но и паруса трехмачтовой "Альфы", и она сейчас зябла на холодном ветру.
- А как учатся на фокусников?
Эта мысль не оставляла Сережу на всех уроках. Ремир усмехнулся, плотнее натянул кожаную шапку с козырьком.
- По наследству передается. Ты знаешь, два месяца назад в Париже был международный конгресс "магов и колдунов". Папа ездил!
- Да ну?! Вот здорово!
- Пятьсот человек собралось. Заседали тайно, за закрытой дверью. Новую технику обсуждали. Папе присудили "премию Оскара". А в Лондоне еженедельник волшебников выходит - "Абракадабра". Папа рассказывал: когда во Франции принимают в "Национальный профсоюз иллюзионистов", очень строго экзаменуют и берут клятву не разглашать тайны профессии.
- Ух ты! - с восхищением поглядел Сережа. - А ты секреты знаешь?
Ремир улыбнулся загадочно:
- Кое-что знаю. Есть даже такая книга - "Благороднейшие секреты и некоторые примеры ловкости рук". Ее написал в Милане почти четыреста лет назад Горацио Наполитано.
- И у твоего отца она есть? - впился глазами в лицо Ремира Сережа.
Фантазия его бешено заработала: "Вот бы изучить итальянский язык и научиться всем этим фокусам".
- Ну что ты! Единственный экземпляр книги хранится в Британском музее.
- А ты откуда сейчас к нам приехал?
- Из Казани.
- Повидал ты свет!.. - с завистью сказал Сережа.
- Повидал, - подтвердил Ремир. - Я люблю цирк. Папа пишет о нем книгу. Хочешь, кусочек на память прочитаю?
- Конечно!
Ремир поставил портфель на носки своих туфель и, мечтательно глядя поверх головы Лепихина, тихо начал:
- "Вы заметили, какими хорошими становятся лица у людей, когда они сидят в цирке? Восторженно блестят глаза у малышей, лица взрослых светлеют, в них появляется что-то веселое, озорное, та непосредственность, что стирает замкнутость, важность, годами приобретенную озабоченность… Любовь к цирку приходит в детстве, когда мы попадаем в мир сказки, чудес, где все неожиданно и возможно. Нашу душу покоряют красочность костюмов, яркость света, мы восхищаемся красотой и ловкостью тренированного тела, артистичностью и навсегда сохраняем эту свою привязанность…"
При последних словах Ремир резким движением ноги подбросил портфель выше головы, ловко поймал его и почтительно поклонился.
- А ты кем думаешь быть? - спросил Сережа.
Он ожидал, что Бакалдин сейчас признается: "Тоже фокусником". Но Ремир молчал. Ему, видно, не хотелось раскрывать свои планы перед малознакомым человеком.
Сережа уловил это.
- Да нет, не говори, если не хочется! - сказал он.
- Ну почему же… Папа любит цитировать англичанина Джакобса: "Матрос может стать проповедником, пастух - министром, но циркач остается циркачом". Не думаю, чтобы существовала такая обреченность… Я, например, буду философом-социологом, - тихо признался он.
Лепихин посмотрел недоуменно.
- Изучать явления и делать выводы, прогнозы… Синоптик, но только для общества… Как лучше жить…
- Интересно, - почтительно пробормотал Сережа, про себя удивляясь, каких только профессий нет на свете.
Глава тринадцатая
Раиса Ивановна встретила сына строгим вопросом:
- Где ты пропадал?
- Предположим, в школе, учился танцевать, - лихо сбросив с себя синюю куртку, подбитую мехом, ответил Сережа.
- Ну и как?
- Простое дело! Чем больше трясешься, тем лучше.
- Что же это за танец?
- Твист.
Хотел добавить: "Довольно гнусное занятие", но, прочитав на лице матери осуждение, передумал. Незачем идти на поводу у взрослых.
Сережа вошел в свою комнату, поставил портфель у стола, возвратился к матери:
- Три приятности и одна неприятность.
- Начни с последней.
- Трояк с минусом по немецкому. - И торопливо: - А литературка поставила пятерку.
- Что еще за "литературка"?
- Практику у нас проходит… из пединститута… Молоденькая студентка. Дрожит - так нас боится! Ремиру сказала: "Мне приятно было бы поговорить отдельно с таким развитым мальчиком". Ма! После этой пятерки ты меня зауважаешь?
Раиса Ивановна улыбнулась:
- Пожалуй…
Действительно, первая пятерка в этом году по литературе.
- Важно, чтобы ты сам не терял к себе уважения.
- Не беспокойся, не потеряю. Пятерку по физике получил. Все-таки неприятности чаще бывают случайными, чем приятности.
- Ну, а последняя приятность какая? - спросила Раиса Ивановна.
- Через час придет Ремир Никанорович.
Это он так величает своего нового друга. Раиса Ивановна оделась:
- Я скоро вернусь, вы себя ведите здесь поспокойнее.
Она имела основание говорить так. Когда приходил Ремир, мальчишки начинали со степенных бесед, но потом буйствовали. Два дня назад Раиса Ивановна из кухни услышала, как на пол свалилось что-то тяжелое, вбежала в комнату и увидела: Ремир лежат на полу, на спине, а Сережа заносит над ним костяной нож для разрезания бумаги.
- Что вы делаете? - закричала она.
Мальчишки смущенно поднялись с пола.
- Понимаешь, маминушка, мы практически проверяем одну сцену, чтобы правильно ее описать.
Еще раньше Раиса Ивановна слышала, как они договаривались написать совместно роман о… "летающих тарелках".
- Ты веришь в пришельцев из других систем? - спрашивал Ремир Сережу.
- Верю!
- А я сомневаюсь…
- Давай напишем роман о посланцах неземных цивилизаций! - предложил Сережа. - Я беру на себя технику, а ты - литературно-художественное оформление.
Раиса Ивановна вышла из дома. Валил густой снег. Под его спокойное кружение хорошо думалось.
"Эту дружбу надо поощрять… Ремир на год старше Сережи, всерьез мечтает написать о раскопках Саркела. Не без влияния Ремира Сережа вдруг стал увлекаться поэзией. Читает запоем и подряд - Беранже, Фета, Луговского… Вчера сказал: "Каким я был глупым, что раньше не понимал поэзии".
Как бы и сам не пытался писать стихи. Она обнаружила на одной из обложек тетради две строчки: "Мир шире, чем его я представлял, и много интереснее, чем знал".
А Сережа вовлекает друга в "рукотворство", как он говорит. Сережа любит починить утюг, запаять кастрюлю, особенно же "механизировать быт". Он, например, смонтировал на кухне пульт с кнопками… Одна из них выдвигает полку, для сушки посуды.
Ремир охотно ходил в подмастерьях".
…Сережа, наскоро пообедав, стал ждать Ремира. Не читалось, не сиделось. Он подходил к окну, прислушивался, не хлопнет ли дверца лифта.
Сережа был довольно общительным человеком. У него и сейчас сохранились добрые отношения с Платошей, Венькой, с ребятами из "Звездного городка". Ремир стал его другом сокровенным. Он мог ему все сказать, во всем признаться, бесконечно верил ему. Все же, вероятно, необходима именно мужская дружба. Варя Варей, но здесь совсем другое дело…
И ведь правду говорят люди, что противоположности сходятся. Сам он изрядно вспыльчивый - "в маму", а Ремир сдержанный; он неусидчивый, а Ремир уж если надо… Сколько он сидит над алгеброй! Хотя все же она ему по-прежнему трудно дается. Нет какой-то математической извилинки.
Сережа был в цирке, видел, как работает отец Ремира на арене - блеск! А потом впервые в жизни Сережа оказался за кулисами, в мире, откуда выпархивали чудеса.
Здесь приятно пахло конюшнями, жженой бумагой, мокрыми опилками, клеем. Блестели зеркала и какие-то фантастические аппараты.
За дверью с надписью "Инспектор сцены" - таинственный пульт освещения, микрофоны…
Молодые парни в синей униформе протащили стенд для стрельбы, наборы пистолетов, цветные шары на подвижном круге. Гибкая женщина в зеленом с блестками трико вбежала с арены и, схватив полотенце, блаженно стерла пот со лба.
Виднелся круп белой лошади в конюшне, доносился дробный перебор копыт. Вдалеке, словно бы в другом здании, рыкнул лев; над ухом неожиданно кукарекнул петух; клоун снял с головы парик, с носа наклейку и стал обыкновенным человеком.
Ремир ввел Сережу в гримуборную родителей и сказал просто:
- Мой товарищ.
Бакалдин-старший медлителен, малоразговорчив. Глаза умные, как у Ремира. Мама тоненькая, на мальчишку похожа. И подстрижена так.
Встретили они Сережу приветливо, расспрашивали о школе.
Отец Ремира показал Сереже крохотного робота, безошибочно достающего из колоды загаданную карту.
В ответ на недоуменные взгляды Сережи кратко пояснил:
- Радиоэлектронная и магнитная аппаратура.
С немного ироничной улыбкой, с каким-то особенным артистическим изяществом достал из лимона монету, покатил ее по столу и вдруг приказал: "Стоп!" Монета мгновенно "прилипла" к столу. Чародей сжал в кулаке резиновую перчатку, потом, расправив ее, стал выцеживать в стакан молоко… из всех пальцев перчатки.
Но совсем огорошил он Сережу последним фокусом: раскрыл веер, бросил на него скомканную бумажку, начал подбрасывать ее, пока она не превратилась в яйцо, а из него вылупился цыпленок. Фантастика! Такое просто невозможно было переварить в один присест. И в этом необыкновенном мире постоянно жил Рем, вероятно, ко всему привык, как к повседневному.
…Нет, Сережа вовсе не идеализирует друга. Рем, например, где бы и надо разозлиться - не умеет.
В классе первое время сторонился ребят. Правда, признался почему: "Меня в Костроме вечером окружили семеро… много старше… Я сопротивлялся… Они повалили на землю и топтали просто так. С тех пор я иногда думаю: может быть, плохих людей на свете больше, чем хороших?"
Но ведь думать так неверно, даже если и столкнулся с негодяями. Сережа сказал ему об этом и добавил:
- Хотя мое мнение, вероятно, для тебя неважно.
Но Рем ответил серьезно:
- Нет, очень важно.
На днях они поссорились и несколько часов не разговаривали.
Все ребята класса ушли с урока черчения в знак протеста против больших заданий. А Ремир остался сидеть в классе. Один. Сережа запальчиво крикнул: "Это штрейкбрехерство!" Бакалдин спокойно ответил: "Нет - самостоятельность". Сережа наговорил, как он сейчас понимает, много ненужного. Рем же только сказал: "Грубость и вспыльчивость еще не доказывают правоту". Но скоро они помирились.
Позже, когда на общешкольном открытом комсомольском собрании поступок класса был строго осужден, Сережа подумал: "Все же Ремир принципиальнее меня".
С Ремиром всегда интересно: можно доспорить о том, какая разница между великим и знаменитым человеком, о том, кто выше как музыкант - Бетховен или Моцарт. И особенно доверительно поговорить о жизни.
Отец считает, и Сережа полностью с ним согласен, что жадность, расчетливость - отвратительные пороки. Дарить имениннику, например, надо то, с чем тебе особенно трудно расстаться. Потому Сережа и подарил в день рождения Рему свою любимую готовальню.
А Рем говорит, что расчетливость может быть и разумной, полезной.
Деликатно зазвонил звонок. Сережа побежал открывать дверь. Ремир, раскрасневшийся, необычайно оживленный, с порога сообщил:
- Я только что вычитал, что Чехов не ладил с математикой…
Сережа придал лицу серьезное выражение, голосом Хапона назидательно, с апломбом сказал:
- Какая прэлэсть! Ты знаешь - это подбадривает!
Они расхохотались. Сережа смеялся до тех пор, пока не стал икать. Потом, усевшись на диван, повели свой обычный разговор, то и дело перескакивая с темы на тему, торопясь высказаться. Даже не услышали, когда возвратилась Раиса Ивановна, потому что, как тетерева, глохли во время споров. Перебивая друг друга, вскакивали, бегали по комнате, останавливались. Доносились обрывки фраз:
- Элементы материализма…
- Во Франции бастуют десять миллионов…
- На пороге ренегатства…
- Пушкин о любовных похождениях архимандрита Фотия…
"О боги, что за окрошка!" - подивилась Раиса Ивановна.
Потом в наступившей тишине раздался голос Ремира.
- Тебе Варя, как девушка, нравится? - спросил он.
- Конечно, - сразу же ответил Сережа. - А почему ты спрашиваешь?
- Да, просто так… - уклончиво ответил Ремир.
- В женщине очень важна верность, - проницательно заметил Сережа.
- А в мужчине? - насмешливо спросил Ремир.
Сережа смутился:
- Допустим. Ты знаешь, когда Передереев начинает пакостно говорить о девочках, я готов ударить его по слюнявым губам.
- Да, циников я тоже не люблю. Папа говорит: "Женщина - лучшее творение природы, ее надо оберегать от хамов". Я думаю, что даже у Передереева цинизм напускной. А тайно он мечтает о чистоте.
- Сомневаюсь. Питекантроп двадцатого века. Ты представляешь, вчера заявил: "Кому нужна философия?"
- Ну, мне пора, - сказал Ремир, - я обещал возвратиться скоро.
- Я тебя провожу.
Они быстро оделись.
- Шарф надень! - крикнула вдогонку Раиса Ивановна.
Сын отмахнулся, шарф не надел. Ей не захотелось сейчас начинать очередную баталию. Достаточно было их за последнее время.
Уже из коридора донесся голос Ремира:
- Еще Белинский утверждал…
Пара гнедых. Надо же было, чтобы они нашли друг друга.
Глава четырнадцатая
Виталий Андреевич, сидя дома за столом, просматривал чертежи.
Как это сюда попало? На двойном листе, вырванном из ученической тетради, почерком Сережи было написано: "Дорогая мам! Чтобы доказать тебе и бабушке свою полную самостоятельность, я решил сварить из свежей капусты щи".
А-а-а, это прошлогоднее письмо Сережи.
Далее шло описание закупок продуктов, подводился итог расходам, "не считая четырех копеек за стакан газированной воды с вишневым сиропом (накладные расходы)"; излагался способ приготовления: "Все вышеупомянутые овощи, тщательно вымытые теплой водой, опущены в крепко наваристый бульон в последовательности, установленной поваренной книгой. Оставшиеся растительно-овощные продукты заскладированы в домашнем овощехранилище.
Шеф-повар Сергей Кирсанов".
Виталий Андреевич еще раз посмотрел на подпись и помрачнел. С изменением фамилии Сергея все неимоверно осложнилось. Рая писали Станиславу Илларионовичу, но тот, видно, из желания потрепать ей нервы, не дал своего согласия на усыновление. "Что за нелепость: взрослый парень, которому уже шестнадцатый год, не вправе сам решать вопрос о своей фамилии. В конечном счете, дело не в этом; но ведь обидно… Интересно, как идут у него дела в школе?"
Виталий Андреевич позвонил завучу Федору Федоровичу, спросил, застанет ли его и классную руководительницу Таисию Самсоновну, если заглянет через час.
- Хорошо, что позвонили. Я как раз собирался вызвать вас. Ваше чадо опять отличилось. Приходите.
"Напросился, черт возьми! Что у него там? Неужто возвратился на круги своя?"
…Денек был на славу. Зима надела белые шлемы на кабины телефонов-автоматов, оторочила белым чугунные пики парковой ограды. Кружилась легкая метель, запорашивала дорогу, протоптанную пешеходами через Дон, белила сутулых рыболовов у прорубленных лунок.
Но недолго вихрить восточному ветру по улицам: пригреет солнце - и сразу осядут сугробы и начнется капель, дворники счистят ломиками наледь с тротуаров, вереницы машин, приняв с транспортеров белый груз, увезут его в степь. Город, уже освобожденный от зимы, заискрится, прижмурится на солнце.
Виталий Андреевич подошел к школьному подъезду. Со стороны Ворошиловского проспекта донеслись мелодичные звуки ростовских курантов.
- Присаживайтесь, Виталий Андреевич, - поглаживая седой ежик волос, встретил Кирсанова завуч, видно затрудняясь, с чего же начать этот неприятный разговор.
В стороне сидела классная руководительница Таисия Самсоновна, куталась в теплую шаль, и по ее доброму круглому лицу бродило смятение.
- Ну-с, докладывайте, великомученица Таисия Самсоновна.
Учительница зябко передернула плечами.
- Есть у меня в классе мальчик Передереев… - начала она.
- Этому "мальчику" - восемнадцатый год, - буркнул Федор Федорович. - По два года сидел в пятом и седьмом классах… Верзила повыше нас с вами… Кулаки - кувалды.