Садовников видел, как страшно побледнело ее лицо. Смоляные брови на белом лбу стали болезненно ломаться. В глазах появился ужас, словно тьма, отступившая от нее ненадолго, вновь приблизилась. Черное солнце жгло ее разум мрачным пламенем, и она готова была превратиться в прежнюю умалишенную.
- Эти женщины-смертницы были во всем черном, на животах у них были пояса, и они казались беременными. Они были беременны смертью. Их полузакрытые лица были бледножемчужного цвета, как морские светящиеся раковины, и у всех были одинаковые, длинные, как у оленей, чернильно-фиолетовые глаза. Они расселись в разных местах зала, чтобы взрыв накрыл всех зрителей. Их пальцы сжимали кнопки взрывателей, и я обратила внимание, какие у всех красивые холеные бледные руки. Андрей оставался в кабине самолета, а когда захотел вылезти, черный танцор ударил его рукояткой пистолета. Одна смертница поднялась на сцену и присела на какую-то тумбочку. На ней был черный шелковый платок, повязка, закрывавшая рот. Длинные оленьи глаза мерцали каким-то жгучим огнем, отражая люстры зала. В одной руке она сжимала пистолет, а другой теребила красную кнопочку взрывателя. И рука ее была белая, прекрасная, с розовым маникюром, и я не могла оторваться от этой прекрасной руки, теребившей смертоносную кнопочку. Шли часы, и нас никто не спасал. Вооруженные люди входили и выходили, слышался их отрывистый говор. Я подошла к смертнице и сказала: "Зачем вы это делаете? Здесь мирные люди, женщины, дети, ценители искусства. Там, в самолете, сидит мой жених. Мы любим друг друга. Хотим пожениться. Отпустите нас". Она посмотрела на меня каким-то особым ненавидящим взглядом, в котором сверкали слезы ненависти, и сказала: "У меня был муж, но ваши солдаты поймали его и кинули под танк. У меня были дети, но ваши самолеты прилетели и разбомбили мой дом и моих детей. Я была преподавательницей в школе танцев, но ваши пушки расстреляли школу, и все девочки-танцовщицы погибли. Я пришла, чтобы никого из вас не осталось. Вместо свадьбы у тебя будут похороны". "Вы не сделаете этого", - сказала я. - "Уйди, сучка, а не то застрелю"…
Садовников видел, как мрак потустороннего мира приближается к ней. Ее рассудок темнеет и меркнет. Защитный покров, сберегающий разум от вторжения непознаваемой тьмы, начинает истончаться и таять. И надо прервать ее исповедь. Увести из-под черного солнца на берег реки, где лодочник Ефремыч сторожит его скоростную моторку. Они помчатся по сверкающей светлой воде, в заречные леса, где чудесные поляны, красные боры, и она обнимет сосну, и смоляное теплое дерево передаст ей свои солнечные силы. Накроет себя ореховой веткой, и резные листья заслонят ее от смертоносных лучей. Так думал Садовников, но не смел ее прервать, чувствуя, как затягивает ее мрак в свою безымянную бесконечность.
- Ночь тянулась, и нас никто не спасал. В зале случались истерики. Кто-то начинал истошно кричать. Кто-то падал в обморок. Женщины вставали перед захватчиками на колени и умоляли о милосердии. Андрей хотел выйти из самолета, но в него направляли пистолет, и он оставался в кабине. Внезапно черный танцор, который был у них предводителем, обратился ко мне: "Давай потанцуем, а то я убью твоего летчика". Он приказал музыкантам играть, и те заиграли, сначала нестройно, но потом подхватили ту музыку, что была написана на тему советской песни: "Любимый город может спать спокойно". Мы стали танцевать. Мой напарник оказался великолепным танцором. Его пластика была изумительна. Его прикосновения были сильными и нежными. Его глаза в вырезе маски то хохотали, то смотрели с обожанием. На нас, затаив дыхание, смотрел зал. Смотрели женщины с бомбами. Смотрел Андрей из кабины самолета. "Не танцуй!" - крикнул он мне. Но черный танцор обнял меня, сильно, властно повел, и я подчинилась его воле, его ласковым прикосновениям, его поцелуям, которыми он стал покрывать мою шею, мои обнаженные руки. "Не смей танцевать!" - крикнул Андрей, выпрыгнул из кабины и кинулся на черного танцора. Тот выстрелил в него, и я видела, как Андрей падает, отброшенный страшным ударом. Я потеряла сознание. Не помню, как проходил штурм, как в зрительный зал напустили отравляющий газ. Я была отравлена. Меня лечили. Мои легкие были спасены, но мой разум был разрушен. В нем все время звучала музыка: "В далекий край товарищ улетает", и я видела, как падает убитый Андрей, и черный танцор в блестящем трико делает пируэт, держа пистолет, и из дула вьется синеватая струйка дыма…
Вера вскрикнула тонко и жалобно, не надеясь на милосердие мира, который сначала был майским сверкающим лугом, а потом опрокинул ее страшным ударом тьмы. Она падала, и Садовников подхватил ее, прижал к груди, гладил ей волосы, целовал виски, запястья, повторяя:
- Моя милая, чудная, ничего не бойся. Ты родная, прекрасная!
Она прижалась к нему, и он чувствовал, какие горячие у нее слезы.
Глава двенадцатая
Несколько дней Вера была нездорова, вдруг начинала рыдать. Пряталась с головой под одеяло, словно хотела заслониться от черных, падающих на нее глыб. Садовников стоял на страже, помещал ее в хрустальную голубую сферу пасхальных молитв, божественных песнопений, волшебных фресок Дионисия, по которым бежала солнечная рябь озерной воды.
Ей стало легче. Она вставала, прибиралась по дому. Садовников с нежностью и состраданием смотрел на ее бледное красивое лицо с пугливыми глазами. Она вверила ему свою душу, эту стеклянную вазу с хрупкими астрами, и он принял драгоценный сосуд, радовался нежданным цветам. Никола, строгий и неподкупный, благословлял их священной книгой, оберегал воздетым мечом.
Ему позвонил давнишний знакомый Аристарх Пастухов, с которым когда-то работали в научном центре. Там Аристарх сочинял теорию идеальной организации, не подверженной конфликтам и разрушению, разумея под такой организацией само государство. После закрытия центра он устроился сторожем в мемориальный музей ГУЛАГа, созданный на месте бывшего лагеря. И там, среди бараков, сторожевых вышек и колючей проволоки продолжал сочинять свою теорию. Теперь он сообщал, что в мемориал привезли и повесили поминальный колокол, который был отлит якобы не без помощи Садовникова. И не желает ли Садовников приехать и услышать колокольный звон. Садовников стал собираться.
- Вы куда? - разволновалась Вера. - Ведь вы меня не оставите?
- Хотел вас с собой пригласить. Колокол, который мы с вами отлили, уже на звоннице. Послушаем его русский звук.
Мемориал располагался за городом и являл собой отреставрированный, а по сути, заново построенный лагерь с той пугающей подлинностью и достоверностью, что возникала мысль, не ждет ли он новых заключенных. Такими добротными, крепкими были дощатые бараки, сторожевые вышки, изгородь колючей проволоки со своей продуманной геометрией, которая учитывала размеры человеческого тела и его стремленье к свободе. И опять, как и в других местах города, здесь объявились красные человечки. Один сидел на сторожевой вышке. Другой у входа в барак. Третий на деревянных, опутанных колючкой воротах.
- Я замечала этих красных человечков повсюду. Что они означают? - спросила Вера.
- Не знаю. Чья-нибудь забавная шутка, - ответил Садовников, чувствуя исходящее от деревянных истуканов излучение.
- Недобрая шутка, - сказала Вера, зябко поведя плечами.
Навстречу им шел Аристарх Пастухов. У него было луновидное, белое, лишенное растительности лицо, острый нос и большие, как блюдца, глаза. Из-под мятой шляпы выбивались рыжеватые волосы, и он был похож на снеговика, у которого вместо носа морковка, а на голове кипа соломы.
- Я тебе, Антон, хотел показать модель организации, приближенной к идеальной. - Едва кивнув Вере, Аристарх стал шарить по карманам жилета, какие носят фоторепортеры. Карманов было множество, из них торчали блокноты, тетради, карандаши и ручки. Не найдя нужной бумаги, Аристарх ухватил Садовникова за пуговицу, словно боялся, что тот убежит. - Видишь ли, ложной является посылка, утверждающая, что смысл организации заключается в результатах труда. Организация, созданная для получения материального продукта, не может быть идеальной. Идеальной организацией является та, которая обеспечивает производство добра. Люди собираются для того, чтобы сделать друг другу добро, доставить друг другу благо. Идеальной организацией является та, в основу которой положена заповедь: "Возлюби ближнего, как самого себя". И одновременно - "Возлюби Отца Бога твоего". Вот поэтому в основу моей социальной инженерии положено Священное Писание.
- Но тогда самым видным социальным инженером является Христос. - Садовников осторожно отнял у Аристарха свою пуговицу.
- Вот именно. Но Христос предлагает создать организацию "не от мира сего". Переносит свой проект в Царствие Небесное. Именно эта модель получилась у меня, когда я ввел в параметры организации такие категории, как совесть, самопожертвование, милосердие, нестяжательство, справедливость. Благоговение перед младенцем, цветком, звездой небесной. И знаешь, что у меня получилось? - Аристарх вновь завладел пуговицей.
- Рай. Идеальной организацией является рай.
- Верно! Но почему тогда Академик не принял мою теорию?
- Потому что он готовил космическую экспедицию, а не переселение святых душ на небо.
- Вот в этом его ошибка! Надо ставить невыполнимые условия, чтобы выполнить задачу хотя бы наполовину.
Аристарх загорелся и был готов вступить в бесконечный диспут, приводя цитаты из священных текстов, формулы тензорного анализа, примеры из мировой и советской истории.
- Где они все, властители дум? Их как ветром сдуло. Это был коллектив великих людей, которые могли изменить ход мировой истории. Куда они все исчезли? Почему они оставили нас среди гниющих останков?
- Быть может, их взяли живыми на небо, - произнес Садовников, извлекая пуговицу из вертких пальцев философа. И сокровенная тайна, спрятанная в глубине его разума, полыхнула, как дивная радуга, как росистый утренний луг. - Покажи поминальный колокол.
Между бараков размещался плац, на который выгоняли зэков, конвоиры с собаками обходил ряды одинаковых людей в бушлатах, с серыми лицами, впалыми щеками и огромными голодными глазами. Теперь здесь стояла гранитная звонница с поперечиной, на которой висел колокол. Садовников издали узнал его. Смугло-коричневый, с золотым образом Богородицы и золотой надписью, колокол своим молчанием уже рождал звук. Вернее, предчувствие звука, в ожидании которого замерли синие заречные дали, остановившаяся в блеске река, и сердце Садовникова, внимавшее несуществующему звуку.
- Организация, при создании которой был затоптан хотя бы один цветок, не может считаться совершенной, - продолжал философствовать Аристарх. - Этот затоптанный цветок рано или поздно обернется взрывом и превратит организацию в прах. Так было с Советским Союзом.
- Скажи, - Садовников смотрел на колокол, читая слова загадочной молитвы: "Мати негасимого света, претерпевших до конца Победа". - Не здесь ли, в этом лагере умер Осип Мандельштам?
- Не здесь. Как будто бы он умер где-то под Магаданом.
- А мне сердце подсказывает, что где-то здесь, на безвестном кладбище лежат его легкие безымянные кости.
- Почему ты спросил?
- Я уверен, он писал стихи до своего смертного часа. Лежал в холодном бараке, среди кашляющих простуженных людей. В нем остывала кровь, а он писал стихи, записывал на каких-то клочках бумаги.
- Ты думаешь, они могли сохраниться? Тело вынесли, а бумажки с записями пустили на растопку.
- Это были волшебные стихи. Они должны сохраниться.
- Едва ли. Мы их никогда не услышим.
Садовников испытывал мучительное непонимание и боль. Здесь погибал волшебный поэт, беззащитный и хрупкий, божественный, как певчая птица. Не умел ничего, только складывал дивные слова, которые брал прямо с неба. И те последние стихи, записанные на грязных листочках, не исчезли в огне, не пропали под топочущими сапогами, а существуют на небе, в бессмертной ноосфере. И их можно вернуть на землю.
Он взял свисавшую веревку. Качнул кованый язык и ударил. Звук возник в чаше колокола, переполнил ее, излился наружу, стал расширяться, увеличивался, не отрываясь от рокочущей меди, которая продолжала питать его певучими силами. Оторвался и полетел в сияющие дали, за пустынную реку, в леса, где черные ели горят в сусальном золоте, в ореховых кустах прячутся волки с золотыми глазами, и хрустальные небеса трепещут в тихом ликовании.
- Слушайте, слушайте, - он взял Веру за руку, перебирая на запястье тонкие жилки, как настраивают гитару. - К вам прилетят стихи.
Он бил в колокол, извлекая певучие звоны. Направлял их в лазурь. Туда, где исчезал голубой воздух, таяло серебро перистых облаков, и начинала трепетать ноосфера, плескались вспышки радуг, мчались лучистые, опоясывающие землю кольца. Человеческие помыслы, молитвы и образы, уже не принадлежащие породившим их людям, окружали землю бесчисленными вихрями. Выбрасывали протуберанцы. Сжимались в темные сгустки, чтобы тут же полыхнуть бесшумными взрывами, из которых летели пучки лучей. Среди них - произнесенные сквозь слезы слова Кутузова, узнавшего о бегстве из Москвы Наполеона. Предсмертная просьба художника Ватто, просившего убрать от него аляповатое распятие. Наскальное изображение воина, кидающего дротик в бизона. Там, среди бесконечных превращений и метаморфоз, реяли стихи поэтов Серебряного века, напоминая своей туманной красотой Млечный Путь. Туда, на это звездное свечение, направлял Садовников удары колокола, чтобы они коснулись строк об умирающем Петрополе, о списке кораблей, о московском буддийском лете. Отыскали среди них те, что никогда не увидели свет, исчезли в барачной печке, истлели на лагерной свалке.
Колокольный звук блуждал среди ноосферы, отыскивал пропавшие строки. Заключал в невесомые объятия, возвращал из лазури на землю. Вера, как во сне, с закрытыми глазами, ловила вернувшийся звук. Извлекала из него, словно из невода, обрывки стихотворений. Так рыбак извлекает из тины жемчужную раковину или драгоценную рыбу.
- "Гончарных чаш багровое вино…" - прошептала Вера, и это все, что она сумела уловить из морского гула, среди которого нырял колокольный звук. Аристарх выхватил из кармана блокнот и занес в него волшебную, посланную Богом находку.
Садовников бил в колокол, на котором была оттиснута золотая молитва о страдальцах, претерпевших до конца все муки, снискавших победу. Звук уплыл туда, где больше не было мук, и вернулся, принеся луч погасшей звезды.
- "Незыблемые стены каземата…" - прошептала Вера. Строка была единственная из всего стихотворения. Аристарх записал в блокнот, не давая исчезнуть зыбкому звуку.
Колокол звенел печально и возвышенно. Садовников улавливал в звонах голос жены. Это она прозрачной тенью улетала в лазурь и возвращалась, принося на землю строку неумирающего стиха.
- "И милосердных рук прикосновенье…" - другая женщина произносила слова, те, что ей нашептала жена.
- "Все длится ночь докучливых вопросов…" - удары колокола улетали и, пройдя через миры, описав таинственные круги, возвращались, как возвращался на ковчег голубь, неся в клюве зеленую ветку.
- "Пусть палачи возьмут мои одежды…"
Садовников вдруг испытал невыносимую боль. Эта была тоска умирающего поэта, который оказался замурованным в темные пласты небытия без всякой надежды быть услышанным. В глухоте, где нет ни эха, ни отзвука, продолжал петь, дрожа своим соловьиным горлом. Лежа на грязных нарах, из последних сил заносил божественный стих на поля газеты, зная, что ее кинут в огонь.
- "Покров не уберег свой липкий снег…"
Это была мольба хрупкой, созданной для блаженства души, которую убивали среди жестокого мира, куда по ошибке она залетела. Душа, погибая среди криков конвоя, хриплого лая овчарок, ругани барачных невольников, грезила о лазурных морях и розовых мраморных храмах.
- "Там черной жабой притаилась смерть…"
Садовников бил в колокол, посылая душе поэта свое обожание, обещал посвятить жизнь поискам пропавших стихов, своей любовью и молитвенной мечтой совершить чудо воскрешения. Вера, шептавшая бледными губами случайные строчки, участвовала в этом чуде. В нем участвовала жена, напитавшая колокол своими песнопениями. И все они двигались в едином кругу, соединенные музыкой сфер.
- "Таинственный обряд кровосмешенья…"
Садовников смотрел на Веру и вдруг почувствовал, как дорога ему ее беззащитная, раненая душа. Как много она, рожденная для солнечного счастливого танца, претерпела. Как преданно и стойко станет он ее защищать, не пуская к ней тьму.
- "В глазах померк божественный акрополь…"
Это была последняя строка, уловленная колоколом в ноосфере. Садовников еще некоторое время посылал звоны в небо. Но Вера молчала. Больше не слышала стихов. Садовников устало отпустил веревку, и колокол успокоился. Висел, величественный и немой, с золотой Богородицей и молитвой.
- Прочитай, что успел записать, - попросил Аристарха Садовников. И тот, повернув блокнот к солнцу, стал нараспев читать:
Гончарных чаш багровое вино.
Незыблемые стены казематов.
И милосердных рук прикосновенье.
Все длится ночь докучливых вопросов.
Пусть палачи возьмут мои одежды.
Покров не уберег свой липкий снег.
Там черной жабой притаилась смерть.
Таинственный обряд кровосмешенья.
В глазах померк божественный акрополь.
- Пусть люди бьют в колокол, и колокол допишет стихи, - Садовников простился с Аристархом и повел Веру к машине.
Дома они сидели за столом, разделенные полосой красного вечернего солнца. Она спросила:
- Кто вы? Почему от ваших рук исходит целебная сила? Почему я слышала сегодня этот измученный голос? Как вы получили этот дар?
- Не знаю. Это вышло само собой, - неохотно ответил Садовников.
- Не хотите рассказать? Я знаю, что в человеке заключены могучие силы. Но они запечатаны. Если их распечатать, человек обретает могущество. Андрей говорил, что танцем можно разбудить дремлющий мир, вызвать к жизни огромные энергии. Танцовщицы, ударяя ногами сухую траву, добыли для человечества огонь. Танцоры, водя хороводы, изобрели колесо.
- Вы с шаманом Василием Васильевым своими танцами оживили дуб.
- Откуда в вас этот дар? Кто вам его передал?
Садовников молчал, глядя, как красная полоса легла на верстак, под ноги Николы, и казалось, перед святым постелили красный ковер. Садовников подумал, что со смертью жены у него исчез собеседник, и несколько лет он ни с кем не говорит по душам. Никому не может сказать, что полоса вечернего солнца похожа на прекрасный ковер. Что сегодня, слушая колокол, испытал невыносимую боль. Что вчера ему приснился сон, будто он медленно ступает в холодную воду, и мимо, касаясь его плавниками, скользят темные рыбы. И вдруг ему захотелось рассказать этой женщине, как в нем возник загадочный дар ясновидения. Как внезапно стало горячо его сердцу, и он понял, что смерти нет. Что в мире не существует врагов, и божественная жизнь дышит в крохотной горной былинке, в сером, исхлестанном пулями камне, и в нем, Садовникове, сжимавшем ручной пулемет. Ему захотелось ей обо всем рассказать, надеясь увидеть отклик в ее близких темно-карих глазах.
- Это было в Афганистане, в горах, куда высадили нашу группу десантников.
- Вы были на войне?
- Я был молодым командиром, и нас высадили на двух вертолетах в горном районе, чтобы мы ударили в тыл моджахедам…