* * *
Шел домой, к тете Дуне, и тихонько пел, чему-то радуясь:
Тетя Дуня, тетя Дуня, Дуня-тонкопряха.
Пешком шел. Уж и ходить-то отвык - все на машине, которую сам не умел водить (шоферил-то в Крапивине на грузовой). Шагал не торопясь и чувствовал себя твердо и строго, и неласковый ветер шевелил волосы, коротко подстриженные узкой и крепкой женской рукой.
Твердо и строго. И что-то уже ворочалось в нем и стало искать выхода, выдоха, хотело выдохнуться, чтобы стать, зажить. Господи, как мог столько времени болтаться без дела?! Не думать даже. Хотелось скорей в читалку или к Дуне - посидеть в тишине, подумать. О, как хотела утоления эта (теперь - эта) жажда!
Он по привычке сделал рамку из пальцев, поглядел сквозь нее на бегущую улицу. Дом попался вдалеке - высотный, кусок дерева, застывшие у светофора машины - множество. Большой обычности кадр, официальной захватанности. Так и надо. Захотел сразу, как только помыслил о родной стихии, получить от нее подарок: вспомнил обо мне, дорогой, - на, держи кадр, сюжет, фильм!
Он еще раз, уже не надеясь, поднес рамку к глазам. И вдруг - стоп! Стоп! Стоп! Резкость! В рамке оказался человек - узколицый, покрытый ранним загаром. Он был, как и прежде… нет, даже больше, чем прежде, худощав и элегантен! Он спешил, глянул на ручные часы, прошагал мимо палатки с капустой на фоне все того же высотного дома (Юрка вел за ним объектив). Уйдет ведь, пожалуй! Ушагает!
- Виталий!
Неловок оглянулся, крутнул головой, будто скинул с себя что-то, и сделал полушаг навстречу.
- Юрка! Буров!
Человек был рад и смущен (почему бы?), это был тот и не тот Виталий, все же с десяток лет пролегло.
- А я гляжу: что за щеголь меня окликает?
- Щеголь - это я, Виталька. Как ты?
- Да вот в свой институт топаю.
- Лесные дали?
- Конечно.
- А вообще?
- Вообще, брат, - заговорил тихо, будто никуда и не спешил, - странное меня держит ощущение. - Он обвел взглядом улицу, Юрку как часть ее… - Было, шло что-то в руки такое… важное… Было - как перед дальней дорогой. И все это вылилось в крохотный вояж…
Он беззащитно глянул ореховыми (отцовыми) глазами в Юркины азиатские. В тех вдруг метнулся азарт.
- Чего ты, Юрка?!
- Ух, брат! Ты мне… Ты мне - такое… - Юрка поперхнулся, протянул руку. - Я тебя разыщу. Есть телефон?
Виталий начертил цифры на бумажке, подал.
- К себе не зову… - И снова замялся: - Сам знаешь почему.
Нет, Юрка не знал. И не стал допытывать. Даже думать не стал. Потому что совместилось то, что хотело соединиться, рвалось одно к другому: катерок близ Катиной дачи - и эти недоуменные и беззащитные ореховые глаза: "как перед дальней дорогой"… "крохотный вояж"…
Юрка кинулся было назад - догонять Аушева. Потом сообразил: небось уже дома - живет недалеко. И позвонил из ближнего автомата:
- Виль, Вилька, гони бочку пива! Придумал!
Крохотный сценарий набросали в один вечер. Тем более что Виль хорошо умел излагать на бумаге. Очень хорошо.
Это была, конечно, удача - встретить Виталия. Без него не сошлись бы эти кончики мыслей, не завязались бы узлом. Трудно сказать, почему так, но его присутствие (даже просто присутствие, как косвенное участие!) всегда высвобождало в Юрке какие-то атомы (соки? силы?), чтобы они бродили, соединялись в мысли, порой даже в замыслы. Виталий был, пожалуй, единственным человеком, которому Юрка завидовал: его элегантности; его гармонии в движениях; быстрой его, окрашенной чувством речи, даже этим запинаниям - из-за пауз Виталий говорил короче, значительней.
Вот Виталий сообщает что-то Лиде, - почтительно нагнув голову, в школе, на вечере, на его, Юркином, выпускном вечере, куда он и ринулся-то из-за Лиды: она была приглашена как будущая преподавательница - только что окончила университет. Этот наклон головы одновременно и почтителен, и ласков. И еще - по-мужски снисходителен: ведь Виталию приходится нагнуться, чтоб заглянуть в ее глаза.
А Юрка - все резко, рывком. Он бы не смог так долго глядеть в Лидино лицо, не мог бы сделать мягкими глаза, которые у него действительно разбойны и нахальны. Всем он мысленно говорит: "Ну и ладно, вы - такие, я - такой". Виталию же, который и сам чему-то завидовал в Юрке (смешно - чему бы?!), он никогда не смог бы навязать себя такого. Превосходство Виталия было для него очевидно. И Юрка только старался быть поинтересней, почетче с ним, подтягивался, брал из душевного резерва. А каждодневно так нельзя. Потому и дружба не сложилась. Но было большее: острое притяжение. И это - твердо знал - взаимно.
Есть, высказывалось кем-то мнение, будто творческий человек неосознанно знает, кто нужен ему для работы, и тянется к тому. Вероятно, здесь есть правота. И Юрка не разыскал Виталия теперь, когда это стало легко (вот он, телефон!) из какой-то несвойственной ему робости, из-за десятилетней прокладки: прежняя манера общения не возможна - оба выросли, не мальчики, - а новую искать… А тут экзамены, учебный фильм, Виль Аушев - циничный эрудит, съемки!
- Виль, давай Володю Заева попросим снять курсовку.
- Я с ним в контрах.
- Ну, я попрошу.
- Не пойдет. Верь слову. Да он и аппаратуру не достанет, такой рохля.
- А как быть?
- Все добывают где-то.
- Где?
- Дай осознать.
После этого Виль ускользает при встречах, не подходит к телефону. Ясно: не осознал.
Юрка, пропуская занятия и толкаясь локтями, добывает сам. Все. Включая катер и актера.
- Виль! Назначай давай день. Пора снимать.
- Ой, Юрка, я сбился с ног, ищу тебя. Наш сценарий утвердили, - я прямо убегался! Меня спрашивают: "Где катер возьмете?", "Кто будет снимать?". Где ты пропадаешь? Или, как сказал Борис Леонидыч:
Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
А?
Юрке так захотелось вмазать ему за это снисходительное "Борис Леонидыч" (прямо приглашал его Пастернак чай вместе пить!) и за цитату (писалось в боли, в озарении, а такие вот захватают липкими пальцами!)
- Слушай, давай без цитат!
И за глупый намек вмазал бы, и за вранье: сценарий он "утверждал". Чего там бегать-то? Прочел педагог и вернул. А что на вопросы не можешь ответить, так я, что ли, виноват?
- Я, кажется, Виль, перед тобой провинился? Виль притих:
- Ты что, Юрь Матвеич?
- Вот так. Когда поедем?
- Когда скажешь. Я - в любое время.
Поехали. Виль подбил на поездку приятеля с машиной - так что в "москвичек" запихнули и оператора, и кофр с кинокамерой, и все прочее. Одно только место пустое осталось - актерское: не пришел актер.
- Может, туда подъедет, - утешал Юрка. - Адрес я дал.
Ехали как на пикник. Всю дорогу Виль рассказывал, смешил, веселил. Начал с той истории про ревнивую жену и про яичницу (что, мол, хотели это снять), а потом и пошло, и пошло!
- В дерево въеду! - захлебывался смехом приятель за рулем.
- Ой, мужик! Вот комик! - вытирал слезы молодой оператор. - А я еще гадал: ехать - не ехать?
"Вот оно что, - думал Юрка. - И этот мог не прийти. Повезло нам, значит. Ну и Виль! Меня бы и на четверть пути не хватило".
Высадились на поляне возле озерка. Начались приготовления. Катер, к тому времени уже убранный за забор, пришлось катить на тележке и снова спускать на воду. Пожилой и очень серьезный хозяин его тайно волновался, но интеллигентно молчал. Юрка подумал: а может, попросить его вместо актера?
- Э, нет, нет, - ответил тот с укоризной. - Я все же научный работник. У меня полно дел.
- Простите, - повинно склонил голову Юрка. - Актер у нас… того…
- Сыграй сам, - предложил Виль. - Юр, правда, сыграй. Подходишь.
На этом, собственно, и кончились ценные указания Виля. Все, что говорил он как режиссер, было мимо цели. Просто удивительно! Все - мимо. Даже, кажется, его приятель понял. И тогда Юрка взялся распоряжаться сам.
- Сперва снимаем кусок воды. У этого берега. Только у этого.
- Ага, ясно. Чтобы казалось, что дальше - большая вода?! - догадался оператор.
- Так. Так. Теперь мостки. Часть поляны. Здесь я рюкзак положу. Пойду. Вот так. Потом катер… Тут вроде бы место для трансфокатора более выгодное, а?
- Точно!
Пока все поставили, скрылось солнце.
- А, черт! - бранился паренек. - Да здесь в два дня не уложишься.
Это сперва бранился. А потом вдруг зажегся от Юркиного напора, увлекся, а когда потребовался отъезд камеры и съемка сверху - то, что делается с вертолета, - молча полез на сосну.
- Хорош! Пойдет, Матвеич!
Как-то странно, но Виль будто потерялся. Даже когда надо было доглядеть вместо Юрки (в актерском куске), он то ли не появился, то ли не подал голоса - никто даже не заметил его отсутствия.
Начался дождик. Паренек был прав: конечно, не уложились в один день.
* * *
На столе в Дуниной комнате лежала записка:
"Юр! Где ты? Позвони в понедельник от 15-ти до 23-х.
К."
Юрка обвел комнату как бы Катиным взглядом.
Стол под вытершейся клеенкой, рядом - сундук, дальше - железная кровать под белым покрывалом, со взбитыми подушками. Вниз клалась чистая подушка, на которой не спали, а сверху - две остальные, и на них вышитая накидка, вид получался очень опрятный.
Был как раз понедельник. Значит, прибегала сегодня, красивая, душистая, обворожила Дуню и соседей, черкнула будто небрежно. А бумага розовая, из набора, - взяла с собой. Тоже душистая. Соскучилась, стало быть.
Юрка обрадовался! Сам удивился, как! И чего он испугался (а он испугался!) тогда, на озере? И почему смог так долго не видеть ее? А ведь как соскучился! И что за странное наваждение, что в ее присутствии (именно - в ее, когда так интересно, легко) - вдруг похожее на угрызение совести ощущение недозволенной праздности, времени, идущего мимо.
Юрка позвонил часов в семь:
- Катерина!
- Юрка! - Голос ее прозвучал хрипловато.
- Ты чего?
- Ничего. Просто хотела знать о тебе.
Теперь превалировало обычное грудное звучание и чуть позванивало от улыбки: Юрка слышал ее, эту улыбку, и видел сквозь улицы.
- Ты как распределен во времени и пространстве?
- Никак. Свободен.
- Ну, гора с плеч. Жду тебя.
Она вовсе не хочет, чтоб он оправдывался. Есть потребность - пусть расскажет. Знает ли он, сколько они не виделись? Нет, не знает. Ровно месяц. Не может быть? Запомнить было легко: в тот день, когда ездили на дачу, ей исполнилось двадцать пять лет, не надо поздравлений. Нет, нет, она просто рада его видеть. Ну, так что было?
- Я, Кать, сделал одно малое, весьма малое открытие. Эти курсы - они не на творчество отбирают, а на хватку. Вот смотри: мастера на лекции не приходят, мы бродим, как щенки по закуту, - где мамка? А ее и нет. И в какой-то момент ясно: хватит школярить, ведь не семнадцать лет! Пришли все бывалые.
- А ты кем был?
- Я-то? Ну, учителем, хочешь? Ребят вот так держал, они у меня, гады, дыхнуть лишний раз не смели.
- Представляю! Ох, Юрка!
- Шучу. Я хорошо их учил. А еще шофером работал в леспромхозе. У нас там леса.
- Прогнали из школы?
- Нет, Катерина, это я вру. Только мечтал о школе.
- Почему?
- Это, брат, любовная история.
- Ого! А я полагала…
- Ну, так хочешь дальше про открытие?
- Да, конечно.
- Вот взять еще этот учебный фильм. Его надо сделать, не имея ничего - ни транспорта, ни аппаратуры, ни оператора, ни актеров, ни денег, черт возьми! Самим снять, отмонтировать, озвучить. Что это - на талант, что ли, экзамен? Черта с два! Талант - дело десятое! На характер, на пробойность - вот что! Тут-то я и понял, что могу. Пока сокурсники, и Виль в том числе, хныкали, я уже был на "Мосфильме", у ассистентов операторов. О них я заранее разнюхал, еще когда в библиотеку вгиковскую бегал. "Кто из вас, ребята, спрашиваю, учится на заочных операторских во ВГИКе?" - "Ну, я", - один говорит. И другой: "И я". - "Надо вам снять курсовую работу?" Им надо. "А режиссер уже есть?" - "Нет". - "Пожалуйста, я режиссер". А у ассистента, сама знаешь, все в руках: аппаратура, пленка, павильоны… Я им, конечно, кот в мешке. Но один взялся.
Юрку что-то злило в этой истории, за которой отступил замысел фильма. Он излагал-то ее в надежде разобраться. А получилось вроде похвальбы.
- А что твой Аушев?
- Все в порядке. Он не вышел из образа.
- Я была права?
- Не люблю бранить за глаза. Почему ты хочешь от меня предательства?
- Потому, что слух идет: Буров, мол, любовь крутит, а он, Аушев, - и сценарий, и курсовку…
- Перестань.
- Молчу. Потом сам увидишь, если, конечно, интересы столкнутся.
- Не верю тебе.
- И не верь. И не надо.
Свидание получилось какое-то натянутое.
* * *
В просмотровом зало полно народу: комиссия, студийные, пришлые, мамы, жены, друзья… Идут фильмы-малютки. Около тридцати микрофильмов.
Отбивка одного от другого - темнота. И вот призрачно поплыли титры:
В. Аушев и Ю. Буров -
"Дальнее плаванье"
Небольшая полоска воды. Берег. У берега - мостки, они проложены к катеру. Но видна только часть катера, малая часть берега и воды. Полное впечатление: большой катер у большого причала. В борт плещет вода. Тревожно кричат чайки.
(Крик чаек брали в фонотеке.)
Потом - мужские ноги, обутые в кеды. По ним видно, что человеку тяжело (это его, Юркины, ноги - пришлось все же играть самому). Дальше - борт катера. Тяжело плюхается рюкзак, набитый консервными банками. Ноги, легко ступая, покидают качающийся на волнах катер и мосток. И снова человек (уже в полный рост - широкоплечий, мужественный) сбрасывает на траву еще один рюкзак, достает оттуда пакеты, из бумажных этих пакетов пересыпает крупу в целлофановые мешочки, тщательно завязывает. Возвращается на катер, укладывает там продукты… Вот он втаскивает канистру, ведро, спальный мешок… И опять, и опять возвращается нагруженный человек. Катерок чуть оседает… Уф! Готово! Спина человека распрямляется. Видно, что майка потемнела от пота.
Но вот он уверенно шагнул на борт. Надел матросскую робу. Садится. Крик чаек. Нога на педали мотора. У кормы катера появляется бурун, разбегается вода. Мотор трещит все сильнее. Крупный план: катер вздрагивает, отталкивается. Резкий отъезд от крупного плана к дальнему… И (съемка сверху, с сосны) взгляду предстает вся картина целиком: по крохотному пруду кругами носится огромный, хорошо груженный катер. Крик чаек. Темнота.
Дальнее плаванье.
В зале расхохотались. Кто-то даже захлопал. Чей-то захлебывающийся в смехе голос: "И чувствовал, чувствовал, что будет подвох!"
Дальше шли, шли фильмы - Юрка их уже не видел. Он понял, что - успех, но в съемке ему не все нравилось. Грязновато получился отъезд камеры в конце, даже в одном месте сучок елки было видно. И еще он хотел потом, после метания корабля в луже, выхватить камерой широкое небо и настоящую птицу. Что ж, что вылилось в крохотный вояж… должна ведь быть и надежда! Но это тоже не вышло, запорол при монтаже.
- Фильм Виля Аушева и Юрия Бурова показался мне наиболее интересным…
Речь держит одни из кинобоссов, некто Вас-Вас - Василий Васильевич, средних лет и тяжелых движений человек. Его руки, как и у Виля, словно бы усталые, ищут подлокотника, стола ли - опоры (вот кого, вероятно, копирует Аушев); его голос звучит как сквозь сон, будто пробиваясь через толщу сытости и равнодушия. Но слова точны, он все видел, все оценил.
- Да, да, смешно. Есть анекдот, есть ключик, поворот. И грустно. Я смеялся. И есть единство замысла и воплощения. Будто один человек… Не знаю, как работали эти столь несхожие люди… Тут ходят разные слухи. Я обязан их отмести до уточнения. Во всяком случае, я доволен вашей работой, Аушев, и (с заминкой) вашей, Юра Буров.
Вот оно что! Это фильм Аушева! Что ж, значит, Катерина права?! А я-то связывал кусочки мыслей и впечатлений, чтобы получился не просто анекдот, бегал высунув язык за оператором, монтировал. Я, стало быть, технический исполнитель (да еще имел глупость сам сниматься!), а фильм этот - Аушева. "Я доволен вашей работой, Аушев…" И зачем и его взял? Что за мальчишество! Сам придумал, сам и делай! Разве он мне подсказал хоть что-нибудь? Помог? Дурак я! Дурак! Идиот! Скотина!
Юрка чуть не плакал.
Выступали и другие. Все хвалили фильм, называя кто оба имени, кто одно (чаще Аушева), иногда просто - "Дальнее плаванье". Юрке хотелось крикнуть: "Это мой, мой фильм! Я сам зачал его - и не от Виля! Я сам его родил!"
Но кто кричит про такое?
Чувство оплеванности было так сильно, что Юрка несколько дней не показывался на курсах. Телефона у Дуни не было, так что он просидел в тиши, обсуждая с теткой крапивенские события двадцатилетней давности, и успел поостыть.
Тогда только вышел позвонить Кате. Ее голос насторожил веселостью.
- У тебя кто-нибудь в гостях?
- Да, но это неважно.
- И вы пьете коньяк?
- Шампанское. Человек защитил диплом.
- Ну, тогда нам не по дороге.
- Постой, постой, Юрка. Что-нибудь случилось?
- Ничего. Я почти что защитил диплом Вилю Аушеву.
- То есть?
Юрка так был взвинчен, что принялся рассказывать. Потом прервал себя, извинился - ведь у нее гость! Его снова начала душить злоба: ничего уже не сделаешь! Не переиграешь!
- Я все это знаю, Юра. Расти зубки, дружок. И не забывай старых приятелей. Особенно когда бываешь возле их дачи.
Вот оно что. Обиделась. Обиделась за съемки у пруда. Вероятно, приходила на просмотр. Узнала. Было, наверное, больно. И отстранилась. А зачем, собственно, было таить от нее?
Он и тогда, разумеется, помнил о Кате, но посвящать ее ну прямо вот как не хотелось! Почему? Кто знает?! Не хотелось ее энергичного вмешательства (а она не могла иначе!), ее указаний…