Эта Катя была ненастоящая Катя, имя было уже задано пижонски. (Как вон тот удивительно элегантный, узколицый человек в куртке на блестящих пуговицах - Ваня. Какой это Ваня?!) Но Катя была красива во всем: длинные ноги, длинные пальцы, плосковатая (в соответствии с модой) стройность, широкогубый опрятный рот, в меру резкие черты лица, и эти глаза - они были открыто рады тебе и окружающему и сообщали свет всему сборищу. Юрка заметил, что к ней охотно подходили не только мужчины, но и кинодевочки. Они все были хорошо крашенные и шустрые. Просто диво, какие шустрые!
- Слушай, Катерина, - сказал Юрка, - снимись на сегодня со своего благородного поста.
- Какого?
- Ну, "светить и - никаких гвоздей".
- А… Охотно снимусь. А во имя чего?
- Я хочу тебя проводить.
Она улыбнулась все так же открыто и согласилась. Она была одного роста с Юркой. Они бежали вниз по ступеням, не дожидаясь лифта.
- Кэт? Кэти? - спрашивал он на бегу. - Ну, как тебя зовут друзья?
- Катька!
- Катька! А в тебе есть нечто.
- Что?
- Магнетизм. Притяжение. У тебя, должно быть, полно друзей, подруг, воздыхателей. Много людей. Верно?
- Ага.
- Не устаешь?
- Не-е!
- А у меня бабка колдунья.
- И ты научился?
- Не очень. Но тебя приколдую.
- Не зарекайся. Я бы сама рада, да вот…
- Это от затруднения в выборе. Приколдоваться - значит выбрать. А на тебя спрос велик, тебе трудно. Но я смогу. Пойдем пешком?
- Я на машине. Садись.
Это сбило: он не умел быть ведомым, везомым и так далее. А тут - поневоле.
Машина была старая, но внутри вся душистая, красиво обитые сиденья: женская машина.
- Отцова, - сказала она.
Ну, пусть так. Какая разница? Ехали, ехали, - весенняя листва, ее тени на асфальте и стеклах автомобиля, еще не поздние пешеходы и отчего-то - покой!
Стоп, стоп - кадр! Вот так продлись, мгновенье: ночная, ласковая, почти домашняя Москва в шорохе первых листьев; душистая полутьма машины; рядом, близко - фосфоресцирующие, как у кошки, обведенные черным глаза красивой молодой женщины.
А так хочешь, Юрка, чтобы твой автомобиль, в руках руль?.. А может, еще Париж, Елисейские поля? Какой-нибудь там Золотой Берег? А может, ритуальные пляски под звуки тамтамов, огонь костров выхватывает крылатые ветки пальм? Да, да. И если это возможно - твоя женщина в твоем триумфальном путешествии?
Хм! Еще бы! Хочу, конечно, хочу!
Как же насытить тебя, жажда жизни? Все хочешь?
Все!
Ладно, хватит кадров. Поехали!
Жила Катя в таком же примерно, как и Юрка, доме - старом, со многими жильцами в квартире. Через коридор прошли, как для обозрения. Кто-то из соседок даже лампочку дополнительную зажег, кто-то шепнул: "Новенький".
А вот комната ее была хороша - с картинами, афишами, аквариумом. Было здесь холостяцкое - разбросанные блузки, невытертая пыль, несложенный плед на обитом ярко-зеленым ситцем матраце. Но было и женственное: те же кофты - с кружевными воротничками и нежными бархатинками, был запах духов (тот же, что в машине), были корявые ветки яблони в хрустальной вазе. Это оказалось очень красиво - растопыренные сучки на ветках, сломленные внизу водой и хрусталем.
- Ты, надеюсь, не актриса?
- Надежды оправдались. Я - киновед.
- Зачем?
- Больно уж интересно! - искренне призналась она и рассмеялась. - А я про тебя слыхала. Я про тебя слышу постоянно. Ты обязан что-нибудь совершить.
- Попробую.
- Валяй. Рассказать про картины?
Она положила руку ему на плечо (совершенно мальчишеский жест, к его огорчению) и повела вдоль стен.
- Это молодой художник (называлось имя, Дима, например, и фамилия). Он не выставлялся, но, по-моему, из лучших сейчас. И вот он же ранний. Что больше нравится?
Юрка не пытался угадать, ЧТО нравится ей. Он был совершенно убежден: уж тут-то он понимает лучше.
- Вот что мне нравится.
Они стоили возле белого полотна, будто излучающего свет. Это было похоже на утренний воздух северного моря, подцвеченный ранним солнцем. И сквозь него - белый с темным глазком валун. Даже его очертания неточны, расплывчаты, как расплывчата бывает, нечетка ранняя утренняя радость, несущая в себе черты неявности.
- Хм! Белым по белому… - усмехнулся Юрка. - Хорошо.
Катя назвала имя художника. Потом усадила Юрку на ярко-зелёный матрац и сама села с другого краю.
- Жил-был могучий властелин, - начала она таинственно, как рассказывают детям. - И был у него художник. Он писал прекрасных женщин и далекие лиловые горы, которые все видели, но которых никто еще не достиг. Его полотна были ярки и дразнящи, и великий властелин подолгу любовался ими. Налюбовавшись картиной, он приказывал визирю заклеить ее белым полотном. И никто, кроме великого, не знал, что спрятано там, под этим бельмом! А художник писал свои картины. Но вот странно: все меньше красок становилось в них. А однажды он принес властелину белый холст, на котором едва проступал белый контур белого дерева. Властелин нахмурился и стал ждать новой картины. Но на ней еще меньше проступал контур, еще больше походила она на заклеенное полотно.
"Ты ослеп?" - закричал могучий.
"Нет, мой господин".
"Тогда, значит, ты издеваешься надо мной!"
"О нет, мой повелитель!" - И художник упал на колени.
Катя замолчала.
- Ну? - азартно спросил Юрка (и остался недоволен собой: прост! прост!)
- Нувобщемемуотрубилиголовунделосконцомдавайчайпить.
Юрка сам умел так разговаривать (прервать, своевольно переключить). Но когда другие…
- Ты чего насупился? - ластясь, спросила Катя. - Тебе скучно? Ну что, музыку? - На диске проигрывателя стояли фуги Баха. - Глен Гульд исполняет, хочешь? - Юрка не захотел. - Как тебя развлечь? Спеть? Станцевать? Ты мне ужасно нравишься.
Даже в признании сквозило превосходство.
- Если можно, я зайду в другой раз.
Юрка не рассчитывал, но ход оказался точным. Он ушел от нее утром. Да, это верно. Но лишь потому, что так вздумалось ей. Ушел со смутным ощущением проигрыша.
На другой день, выйдя после лекций на улицу, увидел её автомобиль. Катя выпрыгнула из машины, подбежала (красивая, красивая в этой своей энергической оживленности, в движении!). Юрка даже сам удивился тому, как обрадовался.
- Садись быстрей, поедем смотреть любительский фильм. Но это экстра-класс, не раздумывай!
Юрка собирался махнуть в читальню, но поскольку "экстра-класс"…
- Не сердишься на меня? - заглядывая снизу вверх ему в глаза, спросила Катя возле желтого светофора.
- За что?
- За вторжение?
- Вольному воля, спасенному рай! - хмыкнул Юрка. - Я не спасся.
- Если не понравится, ставлю коньяк.
Фильм не понравился. Ей, впрочем, тоже. Коньяк пили у нее.
- Ты прав, это скорее претенциозно, чем изысканно, - говорила Катя. - Не ожидала от Эдьки (так звали автора). Повторяет то, что уже было. А, впрочем, чего не было?
- Нас с тобой еще не было! - прогудел Юрка. - Но было нас, неповторимых.
Катя очень быстро и очень вкусно приготовила ужин, неслышно унесла посуду. Она была оживлена и празднична, она была переполнена всякими сведениями. Разговаривая с ним, она одновременно что-то вязала - что-то вроде кофты или джемпера. Нечто серое с красным.
- Хочешь - тебе?
- Что ты!
- А чего? Вот поглядишь, какой будет красотизм. Точено тебе. Зайдете за заказом через недельку.
- И не подумаю.
- Ну, все, все. Решено. Идея овладела массами.
Юрка не успел оглянуться, как за несколько недель был одет по новейшей моде, обласкан, окружен - нет, не просто вниманием, полной заботой, которая распространялась даже на вкусы и пристрастия.
- Это смешно, что ты согласился делать стометровку с Вилем. Он же импотент. Творческое ничто. Только слова говорить может.
- Иногда и слово есть дело.
- Ты, как всегда, прав, дорогой.
Она играла в согласие и покорность, изящно пародируя их. И Юрка понимал, что это ее максимум: покорства в ней заложено не было ни на грош.
Он купался в тепле их отношений, мягчел и оттаивал - и вдруг с удивлением обнаружил, как недоставало ему всю жизнь мягкости, ласки, даже доброты: ведь бабка суровая была, что ни говори. И своим занятая. Всё люди у нее, люди, а без них хозяйство, огород, корова, пчелы, печь с травами, сами травы - ведь их собери, высуши каждую по-своему, разложи. А мать как вернулась, недомогала, ходила, опираясь на палку, плакала, стучала палкой, осердясь, - не до сына ей было. И он уже вырос тогда и всем юношеским эгоизмом рвался жить: видеть, обонять, осязать жизнь, ждать, когда окажет она чудесное свое. Ждать, как ждал, бывало, прячась в кустах у гнезда, когда прилетит к уродышам птенцам, состоящим вроде бы из головы только и клюва, их красавица птица - мать. И как тайно вложит в клюв то одному, то другому копошащуюся мясистую добычу.
И вот теперь что-то возмещалось ему за суровое в детстве, давалось полной мерой.
- Ты доволен мной, о повелитель? - опять же шутливо спрашивала Катя, вставая на одно колено и молитвенно складывая руки. А ладошки узкие, а пальцы длинные, ногти холеные - коготки, покрытые перламутром.
- Да… ить… премного довольны.
- Что прикажешь рабе своей?
- Кваску бы испить.
- Сбегаем в кабачок? У меня десятка, а, Юр?
У нее частенько бывали деньги - она перепечатывала что-то на машинке, писала рецензии. И он, принимая, никогда не мог отдариться. А если не принимал, она смеялась:
- Жест имени Крапивина-Северного, да?
- Да, да, столичная штучка. У нас в провинции за мужчин не платят.
Легко, весело, как по-накатанному, бежали дни. Юрка заметил, что теперь менее охотно ходит на занятия. Сначала оправдывался: Катька, мол, набита всей этой теорией под самую завязочку. Но уж когда понял, что и он курсовой стометровке не думает, смутился. Не хотелось - и все. А хотелось читать о кино, говорить и спорить о кино, строить кинотеории, смотреть кинофильмы.
И вдруг догадался: хотелось быть киноведом, вот что!
Эта мысль пришла, когда слушали с Катей музыку, развалясь на ее широчайшем зеленом матраце. И Юрка вдруг поднялся рывком, захохотал в голос.
- Чего ты, господи боже мой, дикий человек!
- Да так, своему. Ах ты, вот ведь!.. Ну и ну, а? Познай, говорят, самого себя. Ах ты дьявол! В другое, как говорится, качество… Ну и Катерина!
- Не поняла, дорогой, - сдержанно отозвалась она.
- И не надо тебе. Ни в коем разе не надо. Зазнаешься.
Тревога отбежала от Катиных глаз. Но зато поселилась в Юрке - глубоко и потаенно. Заработал едва слышный камертончик. Но это - глубоко, без выхода на поверхность.
А Катя уже говорила о каких-то ста километрах от Москвы, о каком-то задичавшем жасмине и что ехать лучше поездом. Короче, в который раз звала к себе на дачу. Ведь у нее и дача была, у Катьки. Крохотный домок, заросший по бокам вьюнком и жимолостью.
Катя давно пыталась отодрать Юрку от фильмов, учебников, книг, чтобы вручить ему прекрасный день на даче.
Затревожившемуся Юрке было бы именно теперь и отказаться, а он махнул рукой выше головы (такой обаятельный жест сдающегося человека):
- Эх, губи, злодейка!
А для себя это было так: "Валяй, глупый человек. Как творится, чем хуже, тем лучше".
И на другой же, день поутру помчался вместе с Катей. Приехали - дорожки не пробиты.
- Что, все некогда?
- Точно, Юр.
- Да кто у тебя есть, кроме тебя?
- У меня, Юр, кроме меня, никого нет. Потому что… Ну, в общем, родители - отдельно, я - отдельно. Ты разве не видишь - я развиваюсь в сторону самостийности?
- Как не видеть… Вижу.
- "Ка-ак не видеть…" - передразнила она его распевную речь. - Знаешь, это забавно: такой злой деспот - и вдруг так поешь.
- Другой бы, Катюш, взялся перестраиваться. А я, пожалуй, не стану, а? Бог с ним. Некогда.
- Давай, давай, совершай скорее. Я тебе, надеюсь, не мешаю?
- Как это женщина может мешать?
- Ого! Ты, между прочим, самонадеян!
Они стояли на крылечке террасы, и Катя пыталась повернуть ключ в двери. Ее неумелые движения (какая радость: хоть в чем-то не умела!), ее нежная щека и мочка уха, не закрытая вихрами волос, и солнце, тепло, травяной, листвяный запах при каждом движении ветра… И пчела пробасила, ударив в стекло, и птицы орут. И так все залилось радостью!.. Неповторим этот миг. И прекрасен. И благословен.
Юрка тронул губами ее жесткие волосы.
- Катька, спасибо.
Она не ответила, чуть потянулась к нему. Умница! Не беда, что бойка. Вот ведь такт пересилил бойкость - промолчала.
Дверь они так и не отомкнули. Спрятали сумки и всякие шмотки в кустах, пошли по дачной дорожке. Катя открыла потайную калитку, и они, миновав кишащие, шелестящие череззаборной зеленью закоулки, вышли в дубовую рощу. Земля была побита коровьими копытами.
- И мы к водопою, - сказала Катя.
Они шли и толкали друг друга, бросались листьями, Катерина щекотала травиной Юркин затылок, и он, замедлив шаг, неожиданно схватил ее за руку, она вырвалась, побежала, Юрка - следом. Так они выскочили на поляну и вдруг… увидели крохотное круглое озерцо, похожее на болото, и у берега - настоящий, новенький, голубой с белым катер. Большой. В этой луже! И тут заработал мотор: в катере оказался немолодой серьезный человек с бородой.
Они рассмеялись - от этого зрительного несоответствия, от молодости, теплого солнышка, воли! Хохотали в голос, закрывая ладонями рот. Смеялись, отворачиваясь, боясь обидеть человека, который ковырялся в моторе, проверял его.
- Сейчас двинет, - захлебывалась Катя, - не остановить!
- Не было бы шторма! Опрокинет посудину!
Когда отсмеялись и Юрка обнял Катю за шею, она притихла вдруг, погрустнела, будто кончился в ней запас веселости.
- Ты чего?
- Мне, Юр… - начала она и запнулась.
- Ну?
- Мне предлагают командировку. Очень интересную. Но я теперь не принимаю решений без тебя. Советуюсь.
Юрка почему-то испугался, но не разлуки, а назревающего разговора. Может, чуть - капельку! - не дозрел до него. А может, не она должна была начать.
- Советуешься? Что-то не замечал.
- Мысленно.
- И я даю хорошие советы?
- Они чаще всего совпадают с тем, что я думаю.
- Очень удобно.
- Ты недоволен?
В голосе ее впервые прозвучала обида. А может, боль. Неужели влюбилась? Всерьез? А он? Видит - рад, нет - не скучает. Разве так может быть, чтоб не болело, не гнуло к земле? Почему недобрая и не повернутая к нему Лида Счастьева (он даже сейчас задохнулся болезненной памятью)… Первая любовь? Неутоленность? Мальчишечьи бредни? И неужели опыт первой любви оставляет инерцию такой силы, что все равняется по ней? Увы, это так, так бывает.
- О чем подумал? - спросила вдруг Катя быстро и ревниво. Ее нельзя было, не за что обижать. Но и усложнять отношения не хотелось. Они и хороши-то были легкостью. Эх, сам виноват с этим "Катька, спасибо"! Ведь она тоже кое-что понимает!
- Видишь ли, Катерина, ты человек сильный. Я уж думал.
- Ну и что? - спросила она сумрачно.
- И я тоже. Это плохо совмещается.
- Мне этого не казалось.
- Видишь ли…
Она опустила голову, сощурила глаза:
- Ну-ну…
- Тебе при твоей энергии нужна в другом человеке слабинка. Ты считаешь, ну, вернее, ощущаешь - ведь это иррационально - такою слабиной мою провинциальность.
Верно?
Она не сделала протестующего жеста. Ждала: что дальше? Он остановился. Катя подняла голову, глянула прямо:
- И тебе обидно? Это что, твой комплекс?
- Не знаю… Нет. Просто я дорожу этим. Ну, тем, что вынес оттуда.
- Я не посягаю, - сказала она другим, лишенным счастливых красок голосом. - Пошли назад. Пора в город.
"Вот и все? - испугался Юрка. - Неужели все? Но я не хотел этого. Не хочу терять ее! А зачем обидел? Она права, права: обидно, если тебя не услышали, перевели разговор на другое. Неосознанно сделали, но - тем больнее. Дурак я, вот дурак!"
Юрка догнал быстро шагавшую Катю, обнял на виду у всего поселка, поцеловал в щеку (она была совершенно сухой!), в нос, в шею возле уха. Вот теперь глаза ее стали чуть мокроватыми.
- Ты меня за дурочку держишь… - улыбнулась она. И, уже входя в калитку, вдруг притянула его и засмеялась счастливо. - А я и есть дурочка.
С этого дня Катя не искала встреч с ним. А Юрка не сразу заметил перемену.
На одной из лекций Буров получил записку. Тонким, женственным почерком было выведено: "Надо поговорить. В. А.".
Юрка оглянулся, встретился глазами с Вилем, кивнул.
- Тебя теперь не поймаешь, - сказал Виль. - Ты теперь на коротком поводке.
- Допустим.
Юрка не любил вмешательств, но косвенно поговорить о Кате было приятно.
- Да нет, это дело твое. Не ты, как говорится, и последний.
- Это, Виль, меня не волнует.
- Надеюсь. А так - чего ж! Я тоже вращался в этой орбите. Но я обычен, а тут - экзотика.
- Я, что ли, экзотика?
- А, пустяки. Просто я из зависти. Я вот о чем: стометровку-то будем делать?
- Знаешь, Виль, ведь мне ничего в башку не влезло до сих пор.
- И мне. Какое совпадение! Ну, давай подумаем. Может, попросить кого-нибудь со сценарного?
Нет, не хотелось бы со сценарного. Но теперь, когда поломалась счастливая гладкость отношений с Катей, Юрка вдруг почувствовал себя сильней. Вот ведь вздор какой! - будто не радость, а что-то другое, "антирадость" может, делает человека сильным. Резона нет, но чувствовалось так.
Они вышли на улицу. Юрка у двери крепко пожал руку Вилю Аушеву.
- Дай три дня, идет? Как в сказке.
- Даю, как в сказке. Но смотри, если что.
- Голову секи!
Расстались, смеясь.