Именно тогда она почти отторглась от него, чтобы не навязать, не утяжелить ношу. И только возвращаясь из летней экспедиции, Виталий находил в кухне и коридоре записки: "Дождись, ушла за хлебом", "Вернусь в 12 час", "Залезь-ка в холодильник". Он никогда не сообщал о дне приезда (вдруг задержится - будут волнения), и мать боялась, что он приедет, а в доме никого. Лида из гордости ничего подобного себе не позволяла, и, может, потому в этих ненавязчивых знаках внимания было что-то щемящее: а ведь не так много людей любят нас, ждут.
Не то чтобы Виталий заметил материну сдержанность, но в какой-то момент ощутил большую свободу. И вдруг теперь, когда не стало прошено, заскребло чувство вины, неотданного тепла, благодарности за молчаливую заботу. Оказалось много общей памяти - особенно об отце, много похожих взглядов.
- Ты вырос, - качала головой мать. - Помудрел.
- Я постарел, - ответил он однажды. - Я постарел и не состоялся, мама.
* * *
Меня нет. Меня давно уже нет, мой хороший. И я рада, что ты привык к этому. Нельзя жить утратой.
Не знаю, сумела ли я создать в тебе, свить, вплести в твою плоть и душу то, что делает человека если не счастливым, то хотя бы открытым для счастья?
Ты рос в те годы, когда у меня не было куска, от которого я могла бы отломить радости. А потом и куска хлеба не стало. И все-таки ласка, тепло, защита - круг, заговоренный круг, щадящий ребенка, - ведь это было? Было?
И позже - когда появился отец и ты потянулся к нему (почему мне это было так больно?) и на мой глупый, глупый, трижды глупый вопрос: "Кого ты больше любишь?" - ответил: "Папу"… А когда его не стало снова, я промолчала на твой вопрос, где отец. Ты затаился, не спрашивал больше. Но я ведь знала, что он для тебя. Но я так решила. Чтобы ты мог открыто глядеть в глаза всем. Сама решила, будто я господь бог. Предавая отца.
Была ли моя правота? И право? Плакать бы нам вместе и ждать, ждать… И, может, тогда - вдруг?! Чудо! - двигались бы.
И еще: не слишком ли легко я отдала тебя твоей жене - человеку, в душе у которого постоянно звенит и ломается, звенит, восстанавливается и ломается снова? Вдруг мое благословение выросло из ее тепла ко мне? Выросло из эгоизма?
Мой хороший, прости меня за все. Нет, не прости, а просто живи вопреки моим огрехам. Если бы можно было начать снова! - ты в мягких детских ботинках неловко бежишь, тебя заносит. И вот ты падаешь ко мне в руки. О, как бережно, как бы иначе несла я тебя! И мы бы пели совсем иные песни.
И всё. И всё. Потому что ничто не возвращается. Это только кажется, будто стрелки часов обегают один и тот нее круг: они всегда показывают разное время.
Гл. XII. Годы спустя
За закрытой дверью теща томилась жаждой общения. Виталий слышал это каждой порой, но не мог оторваться от работы. Надо было со всем вниманием сверить отчет о летней экспедиции. Отчет, написанный на работе, под стук машинок и гул голосов. И вот теперь требовалась большая сосредоточенность. Иначе все расплывется, разлезется, а сдать надо в срок.
Изучение и обобщение опыта создания противоэрозионных насаждений…
…Что (какие породы деревьев) и где посадить, чтобы приостановить рост оврагов. Вяз пойдет, береза - едва ли. Но лучше всего, конечно, долговечный дуб.
…Другая картина, другая эрозия - ветровая. Подвижные пески. Пыльные и черные бури… А пески эти взяли и закрепили сосной. Виталий представил себе песчаные, бесплодные пространства. Теперь там сосновый лес - грибы, ягоды, а рядом - пашни. Ведь лес, - вы знаете, что такое лес! Если говорить не только о красоте, но и о пользе?! Вот-вот - взгляните на эти три фотографии. (Отчет хорошо иллюстрирован - работать так работать!): в поле, засеянном пшеницей, стоит мальчик - двенадцатилетний Вовка, сын участника экспедиции… В двадцати метрах от лесной полосы пшеница ему по грудь, в ста метрах - всего до живота, а в двухстах - по колено. А? Есть тут о чем подумать? Есть куда приложить силы?!
Он вспомнил раскаленный июльский день, жужжащий от пчел и касания колосьев и стеблей; вспомнил разомлевшего Вовку, который ходил с ними уже третий год и ни разу не был помехой. "Этот - наш, - думал Виталий с нежностью. - Никуда не уйдет".
И нежность вдруг отозвалась болью: а Пашута? Хрупкая, точно совесть ноющая, часть его бытия, - что она? Кто она?
И он поскорее стер с памяти и Вовку, и июльский день. Да, так вернемся к отчету.
"Технология создания насаждений, ухода за ними…"
- Охо-хонюшки! - стонет тишина за дверью. - В кабинете закрылся от меня, как от лихого басурмана!
Виталию хочется рассмеяться, выйти к старухе, посидеть с ней на кухне за чайком. Ведь вот куда она гнет. Да нельзя же, нельзя! Какие там чаи!
Но теще обидно. Ее можно понять: все одна и одна. Дочь - по командировкам, зять - в своем институте, названия которого и не выговоришь. А теперь вот он дома, так и дверь в кабинет закрыл. Лучше бы ей было остаться в Крапивине - там хоть в доме никого, зато кругом соседи, к тебе зайдут, ты забежишь - вот вроде и не одна.
Старуха потопталась за дверью и тихонько выдохнула:
- Может, чаю, Виталик?
Он не ответил. Но это мешало, переключало мысль на чисто моральные проблемы. Например, на проблему совести. Вот живет рядом хоть и не самый близкий, но, в сущности, милый человек - незлобивый, услужливый. И не с кем ему слова сказать. Всем, видите ли, некогда. Дочь приедет, для проформы ткнет жесткими губами в щеку - и все. И ради этого редкого, жалкого подарка старуха живет в чужом городе. И живет, вероятно, не так, как хочется.
А он, Виталий, - так?
Он опять откинул мысли о жене, о белоголовой тоненькой Пашуте: здесь было больно. Ну, а работа? Он, к примеру, не слишком любит отчеты, проектирование, хотя по ходу дела и увлекается, как всякий живой человек увлекается работой. А тогда почему получилось, что у него за долгие годы скопился огромный материал, но ему и в голову не приходит обобщить его, написать диссертацию? А многие давно написали. Ну, не удалось поглубже заняться тем, что интересовало, - болела мама, трудности, с Лидой, с Пашутой, - не до науки. Но почему же тогда каждую весну просыпается беспокойство? Идти, идти, бродяжить. Из-за экспедиций и притерпелся к этой работе: пусть утомительно и неустроенно (сейчас еще ничего, хоть выходные дают, и машины хорошие, а прежде не всякое начальство и слушать их хотело), но тянет. И что такое? Тянет.
Виталий вспомнил прошлое лето, палатки и пожилого человека - лесовода, ездившего с ними. Петр Иваныч чем-то напоминал отца, и это придавало особый колорит их хождениям, даже, пожалуй, всем экспедиционным будням. И рассуждал он похоже: "Мы заняты делом добрым, - говорил Петр Иваныч. - Была гармония в мире, человек порушил ее-, а мы вот… Только мы мало можем. Мы с вами и весь наш институт…"
Была у Виталия такая особенность: вспомнив разговор, он непременно вспоминал, где этот разговор велся. Вот и сейчас попал в лес. Свежо пахли листья и земля, папоротник бил по коленям, оставляя на ткани брюк и на брезентовых сапогах желтую пыльцу. Энергично и тоже как-то свежо кричали птицы, и Петр Иваныч, отодвинув ветку елки, чуть не уронил на землю лохматенькое гнездо с пятью светлыми зелено-голубыми яичками, будто посыпанными перцем. Птица выпорхнула в последнюю секунду, издав хрипловатый, сдавленный крик.
"Чечевица-птичка. Ишь красота какая!" - покачал головой Петр Иваныч.
Было это утро яркое и легкое, как в детстве, и от нежной памяти вдруг все в московской квартире задышало, приняло иной смысл. "Скоро! Скоро!" - толкалось внутри нетерпение. "Скоро! Скоро!" - отбивали маятником старые отцовы часы. Время шло к весне: размороженные окна и небо над городом, вдруг заметное.
Теща за дверью беседовала с собой:
- Конечно, кому интересны старые. А помрут - жаль. Как мой Федя-то, доверь, про свою старуху сказывал: "Есть, говорит, - убил бы, а нет - купил бы". Вот что.
Звонит телефон. Теща бежит, шлепает тапками со смятыми задниками. Довольна: все же разнообразие.
- Виталь! - зовет она. - Тебя, Виталь. - И, передавая трубку, заговорщицки сообщает: - Твоя.
- Здравствуй, Виталик! - В трубке звучит ломкий, излишне бодрый голос самостоятельной женщины. - Мы с Пашутой выезжаем завтра в семь утра. Срочно заметай следы преступлений.
- Попробую. Да разве их заметешь!
Виталий горько усмехается своей добродетельности: какие уж там следы!
Телефон дает отбой. Время истекло или повесила трубку?
В мерное течение повседневной жизни врывается шаровая молния, сопутствующая всем действиям этой женщины. Её натянутые нервы, ее сорванные реакции (так бывает сорван голос).
- Ну как она? - подбегает теща. - Пашута здорова?
- Да, все в порядке. Завтра прибудут.
Ах, Лида, как она усложнила все, что просто, и низвела сложное до пустяка. Положила жизнь - свою и его - на борьбу за то, чтобы получить его голову на блюде - целый мир с робкими надеждами, тяжелым шевелением помыслов и замыслов. Владеть, владеть, танцевать со страшной этой ношей полубезумный танец властолюбия и беспомощности: голову на блюде. Не меньше!
А в остальном - великая лояльность:
- Через неделю уезжаю на симпозиум (она ведь ученая). Пашуту возьму с собой. Маму оставить или отвезти в Крапивин? Как тебе лучше?
И она искренна. Она не примет вынужденной верности мужа. Если Виталий хочет быть свободен… Если теща ему мешает…
- Ой, Лидуша, не лишай меня общества Прасковьи Андреевны, не говоря о том, что она не вещь: нужна - достали с полки, не нужна - убрали.
- Нет, если мешает…
И перед приездом непременный телефонный звонок:
- Мы с Пашутой приближаемся к столице нашей родины. Заметай следы.
Гл. XIII. Бунт
Юрий еще раз прочел новый сценарий: он не доверял себе с первого раза, все думал - чего-то не углядел, есть, кроется тайная мысль за пустыми репликами. Ведь Слонов (а неизменным буровским сценаристом стал именно он) не только барственно глядит на людей и события, но он ведь любит Нэлку, обожает пса Джимми. И песню тогда спел по-хорошему, без форсу (правда, больше таких светлых минут не случалось). И вот Юрка все искал в его сценариях, вычитывал и с каждым разом находил меньше. А уж этот!..
Это был срамной сценарий. В нем все не сходилось: обстановка - с поступками, поступки - с характерами. Он, этот Барсук, хотел создать целую "энциклопедию современной жизни", "галерею образов", что там еще? Какие есть готовые определения? Какие штампы? Он дал размах строительства нового городского района, и доброту Простого человека, и молодежь с гитарами, и даже философию - даже философию! (Несложную, правда: что выгодней - доброта или зло. Доброта, доброта, не волнуйтесь!) И современную живопись (легко развенчивал ее, сделав художника бородатым козлом и наркоманом). Во! Даже наркомания… Все, все вместил могучий Барсуков ум.
Но в бедных его цепких руках все превращалось в груду безделушек.
Вот любовь: влюбленные прогуливаются по набережной Москвы-реки. Парень (хороший, наш, рабочий парень, крепко толковый и прочно стоящий на земле) хочет поцеловать девушку (девушка похуже - избалованная интеллигентка, а мама ее молодится и пудрит нос, где ни попадя). Но девушка хоть и влюблена, как клуша, но дает отпор.
Буров набирает знакомый номер:
- Нэл, спроси своего Барсука, почему его Таня не целуется - гриппом, что ли, боится заболеть!
- Не остроумно, Юра. А Барсука нет дома… Мало ли почему можешь не хотеть…
- А-ля-л я…
Это, наверное, Нэлка не хотела целоваться с Барсуком. Но ведь он уже стар и любви у нее не было, а у него рот гниловатый… Мм-да, личный опыт. Ладно, пропустим.
А вот почему этот наш паренек после свидания опаздывает на смену, а его мастер - ни слова, только хитро улыбается? (Так и сказано: "хитро улыбается", а - перехитрил старик молодого красавца!) А… это чуткость. Вспомнил свои годы… Вот уж и растекся в длинной речи: "Как сейчас помню…"
Юрий хлопнул по столу, подул на руку. Как сейчас помню - я думал сделать в кино свое, прекрасное. С каждым разом получаю все худший отброс. Что, мне жить не на что? Да лучше в дворники. В лифтеры. (И слушал себя: заразился пошлостью, заразился: "в дворники", "в лифтеры", "в грузчики" - пижонские общие места…) А что? Отдать назад! Выступить, обругать - при всех. Халтурщики, бездари! И те, кто пишут, и те, кто принимают. А уж кто ставит - подлецы!
Сам не заметил, как выскочил на улицу, - побегал-побегал, чуть поостыл вроде. Возмущение улеглось; стало жаль состояния, в которое приходил, начиная работу, - разговор с актерами как бы походя: "Слушай, Миша, тут одна роль есть. Загляни". А сам ночь не спал, намечтал этого Мишу…
Но в такой фильм и пригласить-то срам.
И еще, остывая, думал о врагах, которых с его отказом сразу утроится, и как Барсук-влиятельный повернется к нему задом. Да неужели я слаб, чтоб иметь врагов? Но тогда я слаб и для работы. Для настоящей.
Только теперь заметил, что бессмысленно петляет вокруг недоснесенных деревянных домиков, сиротливо и живописно обрамляющих кооперативные новостройки. Глупо-то как! Домой, домой!
* * *
Юрка вошел, а она уже сидела на диване, по-кошачьи свернувшись. Черные волосы до поясницы и - распущены, привезенный с собой пушистый платок закрывает (почти, кроме колен) длинные подогнутые ноги; в его прокуренной и пропахшей вином комнате будуарный порядок: на висячей полке, рядом с книгами, - ее духи, над диваном - маленькая иконка в узорчатом окладе, на столе - ваза с двумя привезенными ею цветками. Кроме того, она делала статуэтки из кустарниковых корешков. И вот - пожалуйста: на полке русалочка с раскрашенным лицом, полная вычурного излишества, - даже в такой малости проступает характер. Ее смуглое, неподвижное, всегда - хоть голову разбей! - всегда красивое лицо…
- Юрий Матвеевич, вы заставляете себя ждать.
Конечно, Нэлка приготовила эту фразу.
- Я счастлив, что ты проявила терпение.
Было бы естественнее сказать: "Я рад тебе, Нэлка!" Но теперь такие искренние слова из него не лезут.
- Барсук ушел в министерство, и я решила…
Барсук? О нем говорится без напряжения. Не то что поначалу: "Я не смею быть дрянью!", "Он меня вытащил…" А теперь: "Барсук ушел, и я решила…"
- Слушай, ты тут взрастила сады Семирамиды… висячие… Мне даже неловко за бутылки и горы пепла, которые ты…
- Не волнуйтесь, пепел я замела в уголок.
Господи, что за пошлость это обращение на "вы"! Она говорит: чтобы когда-нибудь не сбиться. Дак ведь не собьется - не та замеска. Тесто-то сладкое, без дрожжей, сроду не убежит. Если только пересадить в другую посудину. Может, тесто хочет пересесть?
- Ну, что на студии?
- О, Нэлочка, идут, идут пробы, нагнал артистов, а главное не решено.
- Что главное?
- Ну, тональность, что ли. Как это все сказать. И сценарий, прости меня…
- Вам не хочется сцену, где герой и героиня разговаривают впервые, сделать замедленной, с деталями, с подробностями, как у Антониони - помните? - в "Затмении", когда этот бочонок с водой… а?
- Нет, не хочется.
О, эта гладкость речи! О, это знание всего на свете!
- Вы подумайте, Барсук говорит… Впрочем, он не понимает. Представьте: городские реалии - камни набережной, по камню ползет муха, первая муха - ведь весна… Трещины на асфальте, по реке плывет детский кораблик…
- Нэлочка, давай о другом.
- Или, как у Феллини…
- Ты не хочешь заварить мне чаю?
Она обижается. Боже мой! Если ей говоришь, что тебе интересно показать крупно лицо человека, когда он задумался о поступке - единственном, может быть, поступке в жизни, - она бойко выкликает:
- Пути, которые мы выбираем?!
А если упоминаешь слово "свобода", она тотчас же находится: "Свобода, как осознанная необходимость!"
Зачем, зачем их только учат, этих Нэлок, - ведь они способны шелухой, которую всегда хватают вместо зёрнышка, замусорить, засыпать все живое! У нее прелестное тело - чуть перезревший экзотический плод. И в те редкие секунды, когда она молчит…
Она знает свою силу, а он, Юрка, слаб. Слаб человек. Он умеет заставить себя, умеет сделать то, чего не хочет. Ему знакомо слово "надо". А вот "не надо", "нельзя", "остановись" - это из другого словаря.
- Нэлка, иди сюда, ко мне на колени, я буду поить тебя с ложечки.
Она усаживается, и он дает ей откусить конфету, потом целует в сладкий жующий рот.
- Нет, нет, сиди! Запьем чаем.
Он гладит ее поверх платья, и глаза ее делаются шалыми, человечьими, бабьими. О, если бы она не умела разговаривать! Но она умеет:
- Послушайте, мой дорогой, но я ведь все про вас знаю.
(О, господи! Началось!)
- Да, да, Нэлочка! Всё.
- Я говорю о вашем новом увлечении.
- Ага. Помолчи капельку.
- Что "ага"? Я ходила смотреть на эту вашу хлопушку: триста три дубль два, триста три дубль три… Пришла в конинский павильон, где она хлопает…
- Нэл, хватит, мое золото.
- Но вы не отвечаете по существу. А я не хочу быть просто…
Ну вот и программа. Она не хочет просто.
- А чего ты хочешь?
Разумеется, она сейчас сформулирует. Это она мастер. Конечно же, конечно, она хочет быть возлюбленной, а не наложницей (ай-ай, какой богатый лексикон!). Но нет же сил произнести идущий к делу ответ. Бог с ней совсем, с наложницей. И зря она про хлопушку. Сразу остудила.
- Зря ты об этом, Нэлка. Ну ладно, ты свободна.
Обиде ее нет предела. Волосы причесываются рывками, оттопыренные губы дрожат.
- Я знала. У меня очень развита интуиция, ты не думай.
- Я и не думаю. Ты молодец.
- А у этой девчонки нет московской прописки, учти это.
- Пусть отдел кадров учтет.
- Не строй дурачка. Ей нужен муж, квартира, прописка, роль. Она же актриса. Ха-ха-ха! Она тебя не прохлопает, твоя хлопушка, будь спокоен!
- Слушай, Нэла, у тебя есть сумка?
- Что?
- Ну, тара какая-нибудь?
- А зачем?
- Возьми свои платки, салфетки, иконы…
Дверью она бухает, как пьяница в шалмане. Эта не простит. Какая дрянь, а? Прописка! В воздухе висит облачко ее пудры и непробиваемое:
"Реалии…"
"Антониони…"
"Феллини…"
Как она попала сюда? Брысь! Брысь! Он достает из шкафа бутылку, наливает коньяк в стакан.
- Будьте здоровы, Барсук, Нэла и иже с вами. Отмыться, отмыться!
Из почтового ящика, что на двери и обращен нутром в квартиру, торчит конверт. Адрес отпечатан типографски, на белой бумажке, приклеенной к синему полю. Деловое. Юрка читает небрежно. Какое-то там заседание. Какое-то… Нет, кажется, важное. Вот-вот! (Прерванная мысль застучала снова.) Тихо вернешь сценарий - пожмут плечами, зашепчутся; громко - раскол на своих и чужих. И чье-то сочувствие тоже. Это непременно:
- Уважаю, старик!
- Э, да ты человек!
- Давай пять.
На черта мне их рукопожатия? Нет, пожалуй, нужны. Тут может подвернуться достойная работа. А может, долгое ничего. Бойкот. Надо умненько выступить. А, черт с ним, с умом. Что я, дурак? Дурак? Тупица? Подлец?