- А вот и мы, - обрадовалась Вера, просушивая ногти. - А я уж хотела идти ее будить.
- Там есть кому будить, - Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.
- Есть? Кто? - И тут же, забыв о своем вопросе: - Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. - Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.
Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.
Огородников, читая, все больше мрачнел.
Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена "выводит глаз", как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее "незаметные" приглядки за временем при отхлебывании кофейка.
- Успеешь, - со значением сказал он.
- А-а, - протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.
- Странно, - произнес он после большой паузы.
Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:
- Ну вот… когда торопишься… черт…
- Странно, - повторил он, - о душе, наверно, сейчас бы надо, а я. ем вот. и ничего.
- Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно. опять приехали… от "Нины Риччи". - Вера занималась макияжем.
Он усмехнулся.
- Боюсь, что ужин мне не понадобится. Тоже неплохо. - Это уже относилось к газете. - Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.
Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.
- Что за дурацкая манера! - заорала мать, пытаясь перекричать музыку. - Клопов ты, что ли, вытря.
Хлопнула входная дверь.
- Ни ей спасибо, ни нам до свидания, - ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.
- Ты слышала? - орала Вера.
- Что? - орала дочь.
- Дверь! - орала мать.
- Че-во? - дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.
- Ты этот ор можешь приглушить хоть немного? - закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.
- Че-во? - донеслось из ванной.
- "Металл" этот свой! - еще громче заорала Вера.
- Это когда-нибудь кончится? - Огородников в сердцах скомкал газету.
Вера поняла вопрос по-своему.
- Это возрастное… скоро пройдет.
- Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.
Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица "в протесте" - одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.
Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.
- Ты вот так идешь в школу? - Вера изобразила на лице удивление.
Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.
- Как "так"? - дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить вы-иг рышный кадр.
- Вот так, без ничего? - Вера показала на ее обтянутую грудь. - Раскрашенная, как… как не знаю кто?
- Ты, что ли, лучше?
- Сгинь уже, - вмешался отец. - И заткни наконец глотку твоим припадочным.
- И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.
Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.
- Опять за свое?
- Или, по-твоему, если принимают на дому, - откровенно насмешничала дочь, - то товарный вид не так важен?
Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.
Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.
- Возрастное, - поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.
Огородников положил на стол ключи от машины.
- Возьми. Опоздаешь.
- А ты?
Он передернул плечами.
Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:
- Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.
Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:
- Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
Он подошел к окну.
Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.
И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, - все то, что одни доморощенные философы называют "се ля ви", другие просто "жизнь", а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.
Он был с приветом, вот вам крест.
Так нам сказала миссис Грин,
а ей ли не знать -
она жила над ним.
Он был с приветом - вот ее слова.
Он был с приветом и давно.
Он жил один как перст
в целом мире,
в четырех стенах,
в самом себе -
ведь он с приветом был.
Он избегал всегда людей.
Он или молчал или был с ними груб,
и они в ответ платили тем же,
он был не такой, как все,
он был с приветом, что с него возьмешь!
Он умер в тот четверг.
Он задраил окна и газ открыл,
он зажмурил глаза,
чтоб не видеть вовек
эти лица пустые
и четыре стены.
Миссис Грин говорит,
у него где-то брат есть -
его бы надо известить.
Все разошлись поспешно.
"Отмучился, сердечный…"
"А что, он, говорят, с приветом был?"
И снова кабинет доктора Раскина.
- Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.
- Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус - вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.
- А что? Простынкой перед своими предками - торро, торро - как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе - Щедрина, оправленных в "металл". Согласитесь, в этом что-то есть.
- Есть. Могу даже сказать, как это называется.
- Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему - вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.
- Слова, слова. Всю жизнь играем словами.
- Лучше смерть? Докажите. Необязательно, кстати, на словах, найдите аргумент более убедительный. Только пусть это будет не яичная маска на лице вашей жены. Яичная маска, извините, меня не убеждает.
Все вышло как нельзя удачнее. Огородников попал на редакционное чаепитие, а в дипломате у него лежала куча редких лакомств, все больше в импортной упаковке. Он извлекал их, как заезжий фокусник, под восхищенный ропот дам. Он был неотразим и сознавал это.
Его принимали как знаменитость, только что с ложечки не кормили.
- А мы на днях видели вас в программе "Время", - щебетала одна.
- А на дипломатических обедах тексты речей вам заранее дают или вы сходу переводите? - льнула к нему другая.
- А правда, что по смертности синхронные переводчики стоят на втором месте? - ахала третья.
Он устало улыбался - о, эта его усталая улыбка! - что было красноречивее любого ответа.
- Извините, Олег Борисович, что спрашиваю, но, как говорится, принесли?
- Принес, принес. - Огородников похлопал по дипломату. - И второй экземпляр, и третий.
- Прекрасно, - одобрила завредакцией. - Сроки поджимают, одна надежда на вас.
Он не успел рта раскрыть, как в воздухе запахло сладким ладаном:
- Могу себе представить, какой это перевод!
- Хоть завтра в типографию.
- Квинн, знаете, моя слабость. Я собрала все, что у нас выходило. Даже этот рассказ, помните? Про собаку Хемингуэя, которая лаяла столько раз, сколько он выпивал рюмок. А эта вещь тоже о духовной драме художника?
- Д-да. В известном смысле. Книга о. об этом хорошо сказал сам Квинн в дарственной надписи. вот, можете посмотреть, - он протянул книгу, которая, как реликвия, пошла гулять по рукам.
- Чур, я читаю перевод первая! После, разумеется, Киры Викторовны, - горячая поклонница Квинна одарила заведующую редакцией лучезарной улыбкой.
- Я следующая!
- Я - за Светланой!
- Девочки, девочки, - барственно вмешалась заведующая. - Сначала, согласно инструкции, читает ведущий редактор. А где, кстати, Ольга Михайловна? Что-то я ее, как говорится, не вижу.
- Она в библиотеке. Я ее потороплю, - вызвался кто-то.
- Нет-нет, зачем же, - попробовал протестовать Огородников, но дама уже набирала номер.
- Будьте добры Ковалеву. Ольга Михайловна, к вам автор. - Выслушав встречный вопрос, дама выразительно посмотрела на Огородникова. - Еще какой!
Все истолковали это однозначно и обменялись взглядами с многослойным подтекстом.
- Олег Борисович, я слышала, вы жили в Харбине?
- Правда? Ой, расскажите, Олег Борисович!
- Ну что вам рассказать, даже не знаю. Там многое, даже внешне, иначе, чем у нас. В Китае, например, вы не увидите на улице или в общественном транспорте целующихся. Китайцы считают, что целоваться неприлично.
- Вот так, девочки! - вырвалось у одной из дам лет пятидесяти.
- Даже на свадьбе? - недоверчиво спросил кто-то.
- На свадьбе подвешивают яблоко на ниточке, и молодые должны укусить его с двух сторон. Неожиданно человек дергает за ниточку, и молодые сталкиваются лбами. По-нашему - "горько".
- Ну, это не то.
В комнату вошла девушка лет двадцати пяти.
- А вот и Ольга Михайловна, красавица наша.
Огородников с улыбкой поднялся навстречу:
- Прекрасна, как ангел небесный.
- Как демон, коварна и зла, - пустила шпильку одна из дам.
- Ты, Олечка, с нашим автором поласковее, - попросила поклонница Квинна.
- Постараюсь. Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда.
Пока молоденькая редакторша искала рукопись, "чай" начали понемногу сворачивать.
- Ну как вам? - поинтересовался Огородников.
- Вы о романе или о переводе?
- А что, вы эти субстанции разграничиваете? - благодушно поиронизировал он, размягченный оказанным ему в редакции приемом.
- Понимаете. - Ольга Михайловна задумчиво перебирала листы рукописи. - Как бы вам объяснить.
- Словами, - подсказал он.
- Да, - улыбнулась она растерянно. - Да, да. Вот, например. - Она нашла отмеченное в рукописи место. - В оригинале: "Его пассивность напоминала застывший катаклизм". И у вас так же.
- Это плохо?
- Плохо.
- Но ведь так у автора. По-вашему, я должен сочинять за него?
- За себя, Олег Борисович. За себя. Что хорошо на одном языке, совсем иначе может прозвучать на другом.
- Вы объясняете это. мне?
В комнате вдруг стало очень тихо. Лишь один раз звякнула на блюдце чья-то чашка.
- Простите, но устный перевод и литературный - это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Здесь свои законы.
- Да что вы?
Снова тяжелая пауза.
- Может быть, вы заберете рукопись домой и там спокойно. Я все отметила на полях.
- Зачем же. Я весь внимание.
Еще не поздно было выйти в холл и в уютных креслах побеседовать с глазу на глаз. Но в двадцать пять легче опровергнуть теорию относительности, чем сообразить такую простую вещь.
- Вот опять, - она зацепилась за новую фразу, - вы переводите слова, а не смысл, и получается: "Девушка приложила руку к личику своего сына".
- И в чем же тут криминал?
- Как, вы не понимаете?
- Представьте, нет.
- Но. - редакторша пошла пятнами, - но ведь если у нее есть сын, то. то она не девушка.
Старшие коллеги Ольги Михайловны захихикали, как школьницы.
Огородников молчал.
- Вообще у вас много неточностей. Возьмите сцену на корабле. У моряков же свой язык. Не лестница, а трап, не кровать, а койка. И вашему повару на корабле делать нечего. А все эти "испустила вздох" вместо "вздохнула" или "сделала покупку" вместо "купила". Почему вы не пишете так, как сказали бы сами? Вы проверяйте на себе. Слова, фразы. Вы ведь замечательно переводите фильмы, я слышала. Остроумно, легко. И слова находите свои, а тут.
- Копирую чужие?
- Вот-вот. А перевод - это не зеркальное отражение. Зазеркальное. И похоже, и непохоже. Фантазия на тему, если хотите.
- А вам не кажется, что нас далеко может завести ваша фантазия?
- Но я же не предлагаю искажать мысль. Или интонацию. Надо сказать все то же самое, только как бы от своего имени.
Она все больше воодушевлялась.
- Это как у актера. Чужие вроде слова, а начнешь говорить. твои! Но чтобы они стали твоими, надо их сначала на зуб попробовать, на языке покатать.
В углу кто-то фыркнул. Это вернуло ее на землю.
- А иначе, - усмехнулась она, - это будут не живые слова, а жвачка. Вот послушайте, - она опять уткнулась в злополучную рукопись. - "Это была защитная мышечная реакция его тела, которая контролировала его трясущиеся члены и позволяла спокойно и ровно вести автомобиль." И на таком вот уровне - весь текст "от автора". Диалоги еще туда-сюда, сказывается опыт перевода устной речи, но как доходит до описаний. караул! Караул, Олег Борисович. А ведь автор выражается на нормальном языке. Вполне по-английски.
- Если я вас правильно понял, я выражаюсь не по-русски?
- Да! - почему-то обрадовалась редакторша. - Именно! Смотрите, - она тыкала карандашом в отчеркнутые места. - "Она чувствовала, что он совсем пьян", "она, чувствовалось, его совсем не любила". И так на каждой странице. Можно подумать, в Америке чувствуют гораздо интенсивнее, чем у нас.
- А это не так? - несмотря на все свое раздражение, он разглядывал ее с такой бесцеремонностью, что она смешалась.
Окрестные дамы самозабвенно отдавались творческому процессу.
- Не так, - последовал тихий, но твердый ответ. - Английское I feel это и "по-моему", и "мне кажется", и.
- Да, конечно, - он по-прежнему изучал ее холодным оценивающим взглядом, как кобылу на ринге.
И тут она взорвалась:
- Но самый мой любимый пассаж вот этот: "Ты прав, тудыть тебя растудыть, все о’кей". Отличный коктейль из Оклахомы и Урюпинска!
- Оля, - укоризненно произнесла одна из дам.
- Вы извините ее, Олег Борисович, - подала голос заведующая, - редактор она у нас молодой, неопытный.
- Отчего же. Из молодых да ранних.
Ольга Михайловна резко встала. Огородников тоже.
- Простите, - сказал он. - Но у вас редкий дар. Как у Ллойд-Джорджа. Увидев пояс, он не мог удержаться от того, чтобы не нанести удар чуть пониже.
Она помолчала, глядя, как он укладывает в папку внушительную стопку бумаги.
- Хотите, я попробую доработать вашу рукопись?
- Это очень напоминает мне слова, сказанные Бетховеном одному композитору: "Мне понравилась ваша опера. Я, пожалуй, положу ее на музыку".
Уже в дверях он вдруг вспомнил что-то.
- А как бы вы это перевели? "Его пассивность напоминала застывший катаклизм".
- Я? - Она на секунду задумалась. - Я бы сравнила бездеятельность героя с дремлющим вулканом.
Кабинет доктора Раскина.
- А может, она сгустила краски? - спросил доктор.
- ?
- Ваша красотка редакторша. Примерчики понадергала? Перед коллегами красовалась? Может, перевод как перевод? И ни к чему все эти мерехлюндии?
- Она. кое в чем права.
- Кое в чем, - мгновенно среагировал Раскин. - Значит, в чем-то - нет? Значит, стоило побороться? Вы боролись?
- Как вы себе это представляете? По-приятельски взять за горло директора издательства? Просить другого редактора?
- Зачем другого? Ведь она, Ольга эта Михайловна, вызвалась доработать рукопись, так? Что, не так разве?.. А-а, амбиции не позволяют. Тут одно из двух: либо дело, либо амбиции. А если гордость паки унижения, так уж несите ее, свою гордость. Как несет грузинка на голове кувшин с водой. Темплан, деньги, слава. о чем вы, господа хорошие? Я несу свой кувшин. Как ни в чем не бывало. Мне главное не расплескать.
- Как ни в чем не бывало?! - Огородников вскочил со стула. - После всего, что она там понаписала?!
- Где "там"?
- На полях! Красным! "Так воссоздавать любовную сцену может только тот, кто забыл, как это происходит". После этого нахлобучить на голову кувшин? И по военно-грузинской дороге?
- Сядьте. Сядьте и успокойтесь. - Раскин внимательно посмотрел в эти запавшие полубезумные глаза. - Как же я сразу не догадался? Вы сделали какую-нибудь глупость. сваляли дурака, - он разговаривал сейчас с Огородниковым, как заботливая мать с ребенком. - А теперь мучаетесь, места себе не находите. Да? Расскажите, легче будет. По себе знаю.
Огородников сидел в чужой квартире, на кухне, опустив лицо в ладони и монотонно раскачиваясь взад-вперед. Со стороны могло показаться, что у него невыносимо болит зуб.
Из спальни, на ходу застегивая молнию на юбке, вышла Ольга. Остановилась в прихожей перед большим зеркалом, стала приводить себя в порядок. Один раз обернулась - Огородников качался, не меняя позы.
Ольга прошла на кухню, принялась готовить кофе.
Оба молчали.
Она разлила кофе в две чашки, одну поставила перед гостем.
- Простите, я не спросила. Вам без сахара…
- Спасибо.
- …или с сахаром?
- Да.
- Сама я…
- Я тоже, Ольга Михайловна… Оля…
- Не надо. Я понимаю, Олег Борисович, все это так. Когда вы позвонили, я по вашему голосу поняла, что…
- Правда?
- А потом сказала себе: да ну, глупости. Взвинчен, расстроен, все же понятно. Я до последней минуты. уже здесь. не думала, что этим кончится.
- Вот именно… этим.
- Олег Борисович, пейте кофе и не мотайте себе душу. С кем не бывает.
- Со мной, например.
- Тем более. Значит, это я…