- Да причем тут вы!
- Ну как же. В такой момент… сказать…
- Что не ожидали такой прыти от такого вялого автора? Да уж, легко и изящно. В стиле ваших лучших замечаний на полях. А главное, что обидно, опять вы оказались правы! В самую точку!
- Тише. Вечер какой. Спугнете.
- Странная вы, Ольга… Михайловна. То с шашкой наголо, а то…
- А вы?
- Я?
- Вы какой?
- В исповедники себя предлагаете?
- Почему бы и нет?
- Одного стриптиза моего мало? Не насмотрелись? Смею вас уверить, внутри для вас еще менее интересно, чем снаружи. Так что не стоит вам залезать в эту рукопись. Или вы, может быть, думаете, что в ней на каждой странице выделено курсивом - "ваша кровать"? То есть, простите, "койка". Хотя мы, кажется, не на корабле.
- Уходите, сию минуту уходите.
Огородников неловко встал и смахнул со стола свою чашку. Чертыхаясь, бросился подбирать осколки.
- Да что же это! Господи! Что же это! - повторяла Ольга, отвернувшись к окну.
- О чем, интересно, она подумала, когда вы ей позвонили?
В кабинете, после того как шторы были совсем задернуты, воцарился полумрак. Горела настольная лампа. Огородников теперь лежал на узкой кушетке, в несколько принужденной позе, Раскин же стоял в изголовье, и это еще больше сковывало лежащего.
- Почем я знаю?
- Не знаете?
- Мало ли.
- А вы мысленно прокрутите еще разок. "Когда вы позвонили, - сказала вам Ольга Михайловна, - я по вашему голосу поняла." Тут вы ее перебили: "Правда?" Значит, поняли, что чутье ей правильно подсказало… что? Что именно?
- Не помню. Может, подумал, что она догадалась. Что я не из-за рукописи хочу прийти. То есть… не только из-за рукописи.
- А из-за нее, симпатичной молоденькой редакторши.
- Ммм, - неохотно признался Огородников.
- И эта ее догадка была вам неприятна.
- Да.
- Тем более если она связала это с рукописью: сначала роман со мной. а там, глядишь, плавно перейдет ко второму.
- Бред сивой кобылы в лунную ночь. Вы-то, надеюсь, понимаете, что у меня тогда и в мыслях не было.
- Не было, понимаю. Было другое. Взять реванш. Отыграться. К сожалению, при пустых трибунах, зато на чужом поле и безоговорочно. Уложить ее, такую независимую, такую гордую. Ах, я забыл, говоришь, как это бывает? Ну, так смотри же. Доказать хотя бы в этом свое превосходство. И уйти по-английски. Не прощаясь. Могло получиться очень даже эффектно - но не получилось. Перегорели. "С кем не бывает", - как сказала ваша избранница.
Огородников нашелся не сразу.
- Ждете, что я скажу "да"?
- Олег Борисович, я ведь не следователь, которому непременно надо выбить из вас признание своей вины. У меня, можно сказать, задача бульдозериста - расчистить завалы. Вот ваше подсознание, - рассмотрели? Тогда будьте реалистом: и вокруг вас не одни жабы, и вы не Дюймовочка.
- Не жабы? Да никакой жабе с ее одной извилиной не придет в голову то, до чего додумалась моя многоумная дочь! Так что давайте оставим в покое жаб, крокодилов и попугаев. Кто может сравниться с человеком, этим венцом творения!
- Согласен. А поконкретнее?
- Можно и поконкретнее. Вообще-то это надо было видеть, это никакими словами не передашь…
Начало было довольно мирным. Все прошли в кабинет.
- Чай, кофе? - предложила Вера.
- Я думаю, молодой человек предпочтет что-нибудь покрепче по такому случаю. - Огородников плеснул немного коньяку в два изящных стакана. - За знакомство. Мы ведь толком еще не познакомились.
- Хорек, - ответила за парня дочь.
- Для тебя он, может быть, хорек, но мы с матерью хотели бы.
- Тебя как зовут? - повернулась Тина к парню.
Тот тупо на нее уставился.
- Мне это нравится, - подала голос Вера. - Привела в дом "жениха" и даже не удосужилась.
- Не заводись, - поспешил вмешаться Огородников и снова переключился на гостя. - Так за знакомство?
Хорек так же тупо воззрился на протянутый ему стакан.
- Он не пьет, - объяснила дочь.
- А вот это одобряю.
- Он колется.
- Та-а-ак! - угрожающе протянула Вера.
- Не видишь, кумар у него, - продолжала дочь, - никак врубиться не может. Зря я его приволокла.
- Ну почему же, - в голосе матери появился опасный сарказм, возможно, наигранный. - Ты думаешь, нам неинтересно, чем увлекается твой герой? А может, вы вместе. - она осеклась, пораженная внезапной догадкой. - Ну-ка, покажи руки!
- Че-во?
- Руки!
Дочь, пожав плечами, вытянула руки.
- Разведи пальцы!
Тина усмехнулась. Развязала один кед, надетый на босу ногу, и грохнула ножищу на стол.
- Ты что? Совсем уже?
- Сейчас, чтоб ты знала, колются в пятку. Всё? Медицинское освидетельствование закончено? - Она спустила ногу на пол и начала обуваться.
- Ты тоже на заводись, - Огородников продолжал выступать в роли миротворца. - Мать тебе добра желает. Не до глупостей, знаешь. Впереди десятый класс - дело серьезное. А на тебя посмотреть.
В этот момент позвонили в дверь.
- Ага, - вроде как обрадовалась девушка, - вот и второй.
Она впустила странное существо, по виду девицу, с болтающейся на боку консервной банкой, заменявшей, надо полагать, дамскую сумочку.
- Молоток есть? - первым делом спросило существо, игнорируя присутствующих.
- Че-во?
- Молоток, ну?
- Опять ты со своими шуточками. Вот, - она повернулась к родителям, - это Рик.
- Мужчина? - как-то глупо спросил Огородников.
- Да уж наверно не женщина, если заделал мне ребенка. Ну, чего стоишь?
- Хорек-то, гляди, совсем плохой. - Рик взял Хорьковый стакан, понюхал. - Без "добавки" он пить не будет, - пояснил для непосвященных и, интеллигентно присев, начал смаковать коньяк.
- Это такой юмор? - спросила Вера.
- Хорек правда не по этому делу, - еще раз заверил ее Рик. - С наркотой если, тогда да.
- Ты беременна? Вот от этого? - Вера смотрела на дочь.
- Клевая штука, - похвалил Рик коньяк.
Потянул носом и неожиданно чихнул.
- Пардон. - Он отогнул крышку консервной банки, извлек носовой платок, деликатно высморкался. После чего так же неспешно и с достоинством проделал обратную операцию.
По крайней мере два человека проявили неподдельный интерес к его манипуляциям.
- Или от этого, - дочь мотнула головой в сторону Хорька. - В общем, пускай скидываются.
- Скидываются? - переспросила Вера. - Ты что-нибудь понимаешь? - это уже относилось к мужу.
- Придуриваются. что, не видишь, - без особой уверенности произнес Огородников.
- Прошу внимания. И-и-и.
Рик хлопнул себя по правой груди, и та с оглушительным треском сплющилась.
- Неслабо, да?
- Я платить не буду, - гнула свое дочь. - Принципиально. На крайняк, одну треть. Пусть подавятся.
Хорек, придя в себя, потянулся к левой груди Рика, но тот был начеку. Поднявшись с корточек, он с чувством объявил:
- Лично я готов выйти замуж за вашу дочь.
- Я тоже, - качнувшись, поднялся следом Хорек.
- Я сейчас сойду с ума, - сказала Вера очень уж будничным тоном. Видимо, у нее отпали последние сомнения, что перед ней разыгрывается хорошо отрепетированный спектакль.
- У нас содовая осталась? - спросила дочь.
- Но с этим, - Рик послюнил пальцем воображаемые купюры, - у меня недобор. - Он снова сел.
- У меня тоже. - Хорек последовал его примеру.
Вера налила полстакана коньяку и залпом выпила.
Тина вздохнула:
- Черт с вами, гоните половину и отваливайте.
Рик опять полез в свой консервный ридикюль и достал оттуда грецкий орех. Попробовал разгрызть.
- Молоточек бы, - он вопросительно взглянул на Веру.
- Там, - она кивнула в сторону кухни. - Над столиком, увидишь.
Рик удалился танцующей походкой, словно подчиняясь направлению, указанному его левой грудью.
- Тебе не кажется, что у твоих приятелей дурной вкус? - заметила дочери Вера.
- Тебе видней. по "приятелям" ты у нас специалистка.
- Как ты с матерью разговариваешь! - Вера изобразила на лице праведное возмущение.
- Вера.
- Что "Вера"? Что "Вера"?
Раздавшийся на кухне треск заставил ее вздрогнуть.
И тут Хорек запел. Трудно сказать, треск или что-то другое послужило для этого сигналом, но взгляд его вдруг стал осмысленным, а дикция внятной.
- Если ты не прекратишь сейчас же этот балаган. - повернулась Вера к мужу.
- Восемь недель, - как бы сама себе говорила девушка, а возможно, и не девушка, вопрос пока оставался открытым. - Погоди. сегодня пятнадцатое? - она загибала пальцы, что-то бормоча вслух. - Еще четыре дня набегает. Вот рожу вам всем назло, тогда увидите.
Но никто этого не увидел, потому что погас свет.
И ввалился огнедышащий монстр.
Был общий шок. В первые мгновения едва ли кто-то понял, что это Рик, у которого во рту тлела скорлупа от грецкого ореха.
А машина все мчала, не сбавляя скорости. Из динамиков звучало:
Иисус был мореплаватель,
когда Он по воде шел,
а вокруг тонули люди,
и сказать "Камо грядеши?"
так хотелось, но Он ждал.
Когда ж устал Он видеть смерти,
крикнул Он: "Быть вам отныне
на воде, яко на тверди!"
Но Он сам был обречен,
и вот, забытый небесами,
одинокий, жалкий, Он
пошел на дно
под грузом бед людских,
как камень.
И, забыв про все на свете,
ты готов идти за Ним,
и ты рад Ему поверить:
Он ведь мысленно назвал тебя своим.
- С этим грецким орехом во рту, вы правы, пожалуй, вышел перехлест, хотя… - Раскин отвел край шторы. За окном начинало смеркаться. Огородников, похоже, освоился в непривычной обстановке, лежал, закинув руки за голову. - Каждый развлекается, как умеет.
- Если бы это была ваша дочь…
- Если бы это была моя дочь, - перебил его Раскин, - я бы не положил ее в больницу. Или вы не знаете, что аборт, если женщина не рожала, может сделать ее бесплодной? Я понимаю, для вас, в отличие от этих юнцов, деньги не проблема.
- Послушайте…
- С удовольствием. И первым делом я хочу от вас услышать, чем вы так успели насолить своей единственной дочери.
- Я?
- Вы, ваша жена. Сами же сказали: она это нарочно. чтобы на нас с Верой отыграться. Вот я и спрашиваю: за что?
- Вы меня поняли слишком буквально.
- А все же?
- Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам.
- Истерикам?
- В детстве. когда ей было года три-четыре. Любила она. устраивать домашний театр.
- Расскажите.
- Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. "Сказка о мертвой царевне". Кончил читать - она рыдает в три ручья. "Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось". Она совсем зашлась. Примчалась Вера: "Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?" А она: "Соколко." Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко - это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли.
- Что было дальше?
- Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки.
- И что же, вы исполнили эту угрозу?
- Я говорил Вере: не надо так уж…
- Стало быть, исполнили.
- Примерно месяц я ей ничего не читал.
- А потом?
- Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы.
- Возможно. Но душа у них устроена точно так же.
- Вы о чем?
- Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались.
- Это еще не дает ей права… - упрямо начал Огородников.
- Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны.
- Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее "че-во".
- Так бы и убили.
- Ну, не то чтобы убил, но.
- Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат. а я глаза нарочно не открою. будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны?
- Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее.
- Извините, проделываю за вас вашу работу.
- Даже так?
- Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: "Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон". Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?..
Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения.
На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок.
Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился.
- Опаздываете, товарищ.
Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору.
- Позвольте… вы меня…
- А ты? - загремел рябой. - А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?!
Он с торжеством распахнул дверь в уборную. Полка возле унитаза была сплошь уставлена брошюрами по жилищному и трудовому законодательству, по уголовному праву.
Не успел Огородников опомниться, как его втолкнули в уборную и заперли за ним дверь.
- Вы что? - Он рванул на себя ручку. - Немедленно откройте!
- Счас. Вот только шнурки поглажу.
- Если вы сию минуту…
- Лады. Подпишешь бумагу - открою.
- Какую еще бумагу?
- А ты не знаешь! - восхитился такой наглости рябой. - Он не знает! - сообщил куда-то в пространство. - Мы не знаем, - со вздохом подвел он горестный итог. - Ничо, счас мы вспомним. - Он зашлепал в своих сандалетах на кухню.
Здесь происходило собрание жильцов квартиры. Рябой открыл дверь, и в коридор вырвались доселе приглушенные крики.
- Мы разнополые! - молодая увядшая женщина вертела перед собой подростка и так и сяк, видимо, полагая, что и вторичных признаков достаточно для установления простой истины - ребенок мужеского полу.
- А у меня псих, понимаешь ты это, псих! - баба в платке, со своей стороны, выталкивала в круг верзилу с блуждающей по лицу улыбкой.
- Ты справку покажь, - требовала Марья, жена рябого.
- И покажу!
- И покажи!
- Марья, никшни, - прикрикнул на жену рябой. - Этот пришел, из исполкома.
Все прикусили языки.
- Там он, это, в сортире. Интересуется, - сказал он неопределенно. - А мы что… пожалуйста. - Рябой демонстративно открыл настежь дверь в коридор. - Давай, - пригласил он всех высказываться, - без базара только.
- Мы разнополые! - ринулась в атаку молодая.
- Цыц ты. Говори, - ткнул он пальцем в старуху Любовь Матвеевну.
- Повторяю, - старуха почти кричала, чтобы ее было отчетливо слышно в уборной. - После смерти Ивана Алексеича, царство ему небесное, чтобы скрасить одиночество, я пригласила пожить двоюродную сестру.
- Ну так и скрашивала бы в одной комнате, - не выдержала Марья. - На что тебе еще одна?
- Да кака-така сестра она ей? - вскинулась баба в платке. - Жиличка она ей. Ты ж, бесстыжая, объявлению давала в газету! - Баба подлетела к запертой двери, разворачивая обменный бюллетень. - Вот… вот. "Сдам комнату пять с половиной метров одинокой старушке". - Она буравила разоблачительное место пальцем, надеясь силой своей энергии донести как можно зримее печатную картинку до сидящего в уборной.
- Давала, - созналась Любовь Матвеевна, - потому ведь Ленина поначалу-то не хотела, а когда.
- Ты, Любов Матвевна, не финти, - вмешался рябой. - По закону как: шесть месяцев отсутствовал без уважительной причины - вертай комнату государству. - Тут он высунулся в коридор. - 306-я статья! Открой там "Гражданский кодекс", третий справа!
В дверь уборной забарабанили изнутри, но это, похоже, никого не смутило.
- Как это "без уважительной", - всполошилась Любовь Матвеевна. - Мой муж "отсутствовал" эти шесть месяцев, потому что он умер!
- Перед законом все равны, - поддержала мужа Марья. - Претендуешь на площадь - живи!
- А не могёшь жить - вертай государству.
- У меня разнополый ребенок, а эта барыня.
- А у меня псих, видела? Ему, может, отдельная комната положена.
- Ты докажи сначала!
- И докажу!
- И докажи!
Лишь один человек, пожилая, но следящая за собой женщина не принимала участия в суровой битве за пять с половиной квадратов "ничейной земли". Не потому не принимала, что исход битвы был ей совсем безразличен. Напротив. Больше, пожалуй, чем кто-либо, она волновалась за судьбу "темной комнаты", где до ее появления у покойного Ивана Алексеевича была оборудована фотолаборатория, еще напоминавшая о себе кое-какими приспособлениями. Пожилая женщина, Ленина Георгиевна, мать того, кто по недоразумению оказался запертым в клозете, молчала по той простой причине, что ей нечего было сказать в свое оправдание.
А между тем битва продолжалась.
- Вопчем так, - подвел черту рябой. - Сестра тебе эта Ленина-Сталина или не сестра, это нам, как говорится, до моченых яблочек, а комнату эту, Любов Матвевна, ты так и так отдашь.
- Отдашь, - грянул рефреном коммунальный хор.
- …и займем ее мы с Марьей, - просто и буднично, как о погоде на завтра, заключил он.