"Вот, - сказал я себе, - передо мною музей. Здесь, где я стою - холодно и противно, а если зайти в музей - то там, наверное, красиво и, главное - тепло. Пока я гулял, я замерз и заходил в молочный магазин, просто чтобы погреться: мне там ничего не было нужно, поскольку молока я давно не пью и даже думать о нем мне противно. Конечно, время моего ежедневного гуляния почти истекло, да и ноги уже устали и побаливают, и я мог бы просто пойти домой и посидеть у окна - но вот в молочном магазине - хоть мне там ничего и не нужно - я был, а в этом прекрасном музее - еще почему - то не был никогда, а ведь там наверное много найдется для меня интересного и, главное, там - тепло". Решено - я пересек улицу и по дорожке парка (или сквера) двинулся к ступеням музея.
Поднявшись по ступеням и отворив тяжелую, будто из целой каменной плиты сделанную дверь, я оказался в совсем небольшом и не очень светлом помещении, раскрывавшемся на еще одну великолепную, ярко освещенную - уже внутреннюю - лестницу, мраморную, очень широкую, по которой два, например, императора могли, если б им вздумалось, разъехаться на своих конях, нисколько не задев друг друга. Я двинулся прямо к ней, но выяснилось, что сначала я должен купить билет - мне строгим голосом сказала об этом пожилая женщина, сидящая у лестницы. Не без сожаления заплатив за билет, я показал его женщине, она его к моему огорчению порвала, но меня все же пропустила. В музее оказалось не так тепло, как я думал, но все же несравненно лучше, чем на улице - даже без пальто, которое меня заставили отдать другой пожилой строгой женщине, выдав вместо него номерок. Я стал подниматься по лестнице.
Часа полтора я бродил по музею, потерявшись в его пространстве, будто во времени, ничего толком не понимая, и понимая только, что вся моя жизнь проходит здесь предо мною: все, что встречалось мне на моем долгом пути, было заботливо тут собрано и сложено и дожидалось многие годы - меня, встречи со мною, чтобы я пришел и увидел старые, покрытые кракелюрами картины художников, которых знал я еще детьми, и которые черпали сюжеты для этих своих картин из сказок, что я рассказывал им вечерами; прекрасные статуи с отбитыми носами и руками, которые я видел когда - то целыми, прекрасными, стоящими на своих пьедесталах в храмах и дворцах; высохшие мумии великих монархов, пышные и величественные процессии которых я наблюдал, когда ходил дорогами их царств… Непонятные, неведомо отчего подступающие слезы порою застилали мне глаза, и я неловко тыкался руками в стены и стеклянные витрины, пугая и заставляя терять свои пенсне стареньких сухоньких смотрительниц.
И наконец я оказался перед освещенной ярким светом витриной, за стеклом которой был лишь один предмет: кусок металла, овальной формы, настолько тщательно отполированный, что в нем отражалось - мое лицо. "Не может быть" - прошептал я, ибо когда - то, очень давно уже видел свое лицо отраженным в полированной поверхности этой древней бронзы - только тогда оно выглядело молодым, полным жизни, сил, чтобы повелевать ветрами и нести слово утешения народам - а теперь я видел лицо усталого и изможденного бесконечными дорогами старика, седого, со вздувшимися на лбу жилами и впалыми, плохо выбритыми щеками. "Не может быть", - повторил я. Долго пролежал этот некогда брошенный мною кусок бронзы, засыпаемый песками; потом, вероятно, был найден кем - то, долго еще служил неведомо кому - красавицы ли заглядывали в него, чтобы подвести сурьмою брови, или молодой горделивый щеголь рассматривал в него со смущением недавно выскочивший на носу прыщ… Затем снова был он брошен, забыт, стал не нужен, валялся где - то на свалке, или был погребен пеплом проснувшегося к несчастью людей вулкану… Затем был найден старательным археологом, или просто куплен им на базаре, в лавке, где торгуют всяким древним хламом, привезен сюда, в музей, или оказался здесь как - то иначе, долго лежал в запасниках, многократно описывался, изучался - чтобы наконец встретиться со мною, подать мне знак через разделившее нас стекло, чтобы я понял, что теперь - круг моих скитаний во времени и пространстве замкнулся, и путь мой подходит к концу.
Я вернулся домой - в свою клетку, куда я был вписан, нарисован когда - то - не помню когда и кем - и глядя сквозь ее тонкие голубоватые, напечатанные типографским способом прутья, стал ждать смерти, стал ждать, когда она придет и сотрет меня из этой тетради, будто детский рисунок, из шалости сделанный на полях домашней работы по арифметике. Я совсем не боялся ее, потому что не мог ее себе представить - просто сидел и ждал. Но она все не приходила; я довольно долго так ждал, глядя сквозь прутья на заносимый снежною крупою двор, голые деревья, дом напротив, заслонявший от взора находящийся за ним переулок - и только полоска серого неба над его крышей напоминала о том, что вокруг расстилается еще и весь остальной, нарисованный на тщательно разграфленной тетрадной бумаге мир.
Наконец она, кого я ждал так долго - выходит, собственно, что всю жизнь - пришла: строгая пожилая женщина, в знавшем лучшие дни пальто, с какими - то тетрадями в руках, тоже замерзшая и усталая. Мне стало жалко ее, я предложил чаю; мы сидели на кухне, пили горячий чай, говорили о всяких пустяках - я рассказал ей, как был в музее, а она рассказала мне, как недавно и совсем недалеко: на рынке - одному слепому подарили вязаную шаль. Тетради свои она положила стопкою рядом с собой на столе, чтобы они не мешали ей пить чай; я присмотрелся - на верхней было написано: "П.? 4". Был уже вечер, мы так сидели и разговаривали довольно долго; она согрелась, бледные щеки ее немного порозовели, казалось, ей хорошо и покойно и она совсем забыла, зачем она у меня. Тогда я, немного помявшись, прямо напомнил об этом - но в ответ она только странно как - то посмотрела, засобиралась, уронив из волос шпильку, схватила свои тетради, запахнулась в пальто и, по - моему, даже не попрощавшись, ушла.
Растерянный, я закрыл за нею дверь и вернулся на кухню. На столе стояла ее пустая чашка, рядом валялась шпилька; я взял шпильку в руки, внимательно осмотрел - обычная черная шпилька для волос. Я бросил ее в мусорное ведро.
Затем я пошел к себе в комнату и лег почему - то прямо на пол; даже не знаю, почему - я снова очень сильно задумался. У гостьи моей не было надо мною власти - понял я: она не обслуживает тех, кто зародился из горячего песка, кто выполз из него повелением того, кого и она сама не в силах себе представить, кто просто не существует в мире, в котором существует она. Я просто напечатан - догадался я - напечатан типографским способом, так же, как и моя клетка, как и вообще весь этот клетчатый мир, а может, и вместе с ним; меня нельзя просто так взять и стереть: только вместе с какой - нибудь аккуратно разграфленной его частью, а от этого вся его аккуратность, целостность его нарушится, и никто этого не допустит, и никого не интересует, что мне теперь делать. Я лежал у себя в комнате на полу: почему, - спрашивал я вслух сам у себя, - почему, как мой жизненный путь привел меня сюда - вот, где я теперь? почему так низринул? я не совершил никаких преступлений, я не лгал, не крал, не убивал никого, ибо это было противно моей натуре. Я всего лишь поступал так, как мне казалось естественным - так, как этого требовал естественный порядок вещей… Почему же из всего этого огромного, прекрасного, залитого светом и согретого милостью его творца мира мне осталась теперь лишь - эта моя одинокая тесная клетка?..
Мне вспомнилась слышанная мною некогда притча о человеке, сыздетства ведшем праведную жизнь, тщательно избегавшем суеты и соблазнов, окружавших его со всех сторон; не враждебно, но равнодушно относившемся к слабым и немощным духом, падким на чарующие, но обманчивые дары земной жизни и легко гибнущим - если не телесно, так духовно - в несчастиях, которые всегда бывают платою за эти дары; о человеке, достигшем таким образом большой мудрости, духовной высоты и просветления. Когда прожил он долгую, лишенную страстей и весьма достойную жизнь, когда нечего стало ему в ней достигать и не к чему стремиться, когда насытился он всем этим досыта, так что уже и думать не мог о продолжении своего земного пути, воззвал он к ангелу смерти - прииди! Тот пришел, но отказался принять у праведника ставшую непосильной ношу его жизни, сказав ему: "Соблазны и невзгоды были испытаниями, посланными тебе, но ты отказался от них всех, и теперь так и осталось неясным, чего достоин ты далее". И скрылся во мраке.
И внезапно в душе моей раскрылись какие - то - давно, возможно, с самого начала моего бытия закрытые - створки и вал отчаянья еще неведомой мне силы хлынул из них, затопил все мое сознание, все вокруг, наполнил все мое жилище соленым кипятком обиды. "Ведь они сами сделали меня таким, - шептал я дрожащими от обиды губами, не понимая, о ком и кому я шепчу это, - сами хвалили и благословляли меня, когда я поступал так, а не иначе - почему же теперь все отвернулись от меня, и презирают, и гонят?" - "Кто, о ком ты говоришь, болван?" - пытался пробиться из глубины сознания давно и хорошо знакомый мне неприятный безжалостный голос, но и он тонул в потоках моего, ставшего оглушительным, шепота, кроме которого я уже ничего не мог слышать: "Каждый мой шаг в каком бы то ни было направлении только уводил меня все глубже и глубже в этот темный и ужасный своею бесконечностью коридор унижения и страдания… Что? - царапал я ногтями грязные крашеные доски. - Что? как мне жить дальше? или хотя бы - что мне делать? - ибо жизнь для меня уже давно иссякла - как мне прекратить эту муку, эту пытку? или, если уж этого никак нельзя - как прекратить свое существование, растворить свою муку в волнах небытия вместе с собою?"
Так долго шептал я, лежа в своей комнате, очень долго - пока не уснул. И когда я уснул, мне снились древние, как само мироздание, пески, пересыпаемые туда и сюда ветром, будто в огромных, космических размеров песочных часах, снилась башня великого дворца, построенного в честь создателя этого мира и этих часов - он был песочный часовщик, инструментом его были не крошечные причудливые отвертки, а обычный детский совок. Другим его инструментом был Человек, с большой, очень большой буквы - давно позабылось ее начертание и обозначаемый ею звук - однако было совершенно ясно, что когда - то все это выглядело и звучало очень гордо, ибо Человек был инструментом вечного творения этого мира и вечного познания того, что в результате получилось. А разум, выданный Человеку, как его оружие - был генератор Любви - тоже с большой, и возможно, той же самой буквы. А как же? - ибо только с развитием разума, на какой - то стадии и при какой - то силе этого развития в нем появляется - Любовь, а никакой Любви нет у червей, рыб, или пресмыкающихся - только одна лишь программа самовоспроизведения - и все потому, что они представляют собою биологические машины, и нет у них разума. Или его нет у них потому, что в них нет Любви? А может ли быть, - приходила мне во сне мысль, - что она есть вообще во всем, даже в неодушевленных предметах - и, собственно, поэтому и существует все, что существует, не разлетаясь, как пар, в мировом пространстве, не превращаясь в бесконечное однородное Ничто?
Мне приснилось это Ничто, и я проснулся резко, как от удара. Была уже ночь, небо расчистилось, в окошко светила полная луна, огромная и холодная, как обыкновенно бывает осенью. Я сразу подумал, что утром станет еще холоднее, и через пару дней, быть может, выпадет снег. Однако мне самому не было холодно - ведь не может быть холодно типографскому знаку в книжке: например, столь мною любимому многоточию в конце строки, или поэтической строфы - обозначающему, что не все еще кончено, что есть еще что - то недосказанное, что автор имел в виду что - то свое, но позволил читателю предполагать и что - то иное, личное - более значительное и близкое именно для него, читателя? Или: что всё еще может измениться со временем, а значит - еще есть какая - то надежда. "Кстати, - стал размышлять я, - "надежда" - каково происхождение этого затасканного слова? Происходит ли оно от глагола "надевать"? - что - нибудь, на себя, как броню, чтобы укрываться ею от ужаса повседневного бытия? Или - происходит оно от глагола "ожидать", или "ждать"? - чего - то? что вот сейчас не хорошо, а может, еще станет хорошо - когда - нибудь потом, после когда - нибудь? Или - вообще от глагола "держать"? - держать, удерживать нас от отчаянья, от безумия, от окончательной гибели в этом замечательном мире?"
С этими мыслями я снова уснул; мне приснилась другая башня - также высокая, не здесь, в другом городе, где я жил когда - то; вспомнились мои стихи и выпавшие там, в этом городе на мою долю мучения, что и вызвали их к жизни, извлекли из меня, как пальцы музыканта, безжалостно щиплющие струны, извлекают звуки прекрасной музыки, доставляющие изысканное наслаждение слушателям и, быть может, ему самому, но - можно ли сказать то же самое о его инструменте?
Затем стала мне сниться вся моя жизнь вперемешку - толпы народу, поклоняющиеся моему каменному телу; снились слова: глаголы, и существительные, и полагающиеся к ним прилагательные, которыми я жег ни в чем не повинные сердца людей; снились пыльные дороги и заброшенный дом на одной из них; ночные пьяные катания на извозчике - также пьяном, на голове которого мне всё чудились здоровенные рога, но, возможно, это было просто оптическим обманом, вызванным туманной северной ночью и утомлением; снились цари, и вельможи, и сильные, и тысяченачальники, которых встретил я за свою долгую жизнь огромное множество; образованное, интеллигентное общество, восторженно рукоплещущее мне за минутное изысканное наслаждение, которое я ему доставлял, читая горькую повесть своей жизни; снились портовые кабаки, деньги - всех стран и народов, карточные шулера на базаре, актеры, шлюхи, купцы; снились тонущие в июньской зелени усадьбы, ржавая вода болот и твари, в ней обитающие, темные ели, их кресты на закате, подъятые над огромным, суровым, бестолковым и прекрасным своею бестолковостью краем, давшим приют тем, кому нет приюта и места нигде более во вселенной. И мне снилось, что край этот, страна эта - есть жена мне, которой не дал я счастья, но дал - слово, с которым долго еще она жила, повторяя как заклинание, порою произнося его громко, нараспев, перед собравшимся народом, порою - шепча где - нибудь в убогом уголке, плача в одиночестве и забвении; и этим словом было - ее имя.
"… жена моя…" - тоже плакал я во сне.
* * *
Наутро выпал снег. Я проснулся довольно поздно, лениво скосил глаза в окно и подумал, что снег выпал даже раньше, чем я ожидал; возможно, впрочем, это было уже утро другого дня: спустя неделю, или год, или сто лет - поручиться я бы не смог.
Проснувшись, я сразу снова вернулся мыслями к притче о праведнике и подумал, что, несмотря на очевидную мораль, из нее вытекающую, это, наверно, самый верный, а лучше сказать - единственный - способ избежать страданий и зла в земной жизни: не делать вообще ничего, то есть, ничего совершенно. Таким же образом, вероятно, можно достичь и бессмертия - совсем перестав что - либо значить для мира и владычествующих в нем сил: "Хотя как раз мне - то и стараться не нужно было" - горько подумалось мне. Но так или иначе, я стал просто лежать, стараясь даже не шевелиться.
Первое время я все же вставал иногда, чтобы приготовить себе пищу, съесть ее, а потом посетить туалет. Но я быстро понял, что таким образом я все же произвожу какие - то действия, а я именно желал прекратить их совсем - и так я совершил их в своей жизни достаточно, и, похоже, ни мне, ни жизни пользы от этого не было. Я решил перестать делать и это, последнее, и думал, что это будет очень трудно, и это оказалось трудно, но совсем не так, как я думал - да и то, лишь поначалу. Постепенно я привык и больше уже не делал, действительно, ничего. День сменялся ночью, а ночь - днем; я все лежал, закрыв глаза, и вспоминал прошедшую жизнь. Вокруг меня ровно ничего не происходило, и ничто не мешало мне предаваться этим своим воспоминаниям. Иногда перед моим, замкнутым веками взором проплывали огненные кольца, меняя свою форму и цвет, истаивая в темноте, и это означало, что я засыпаю - я засыпал, и тогда воспоминания мои приобретали характер снов; тогда сверху, откуда - то сверху начинало спускаться ослепительно белое сияние, будто само солнце нисходило в мой прикрытый веками внутренний мир, и цветные кольца, напротив, наплывали откуда - то из глубины, расширяясь и сливаясь с этим белым сиянием: я просыпался, сны плавно перетекали в размышления; мне постепенно стало это напоминать мое долгое существование в самом начале, будто бы гигантской каменной куколкой, из которой никогда не вылупиться бабочке, просто потому, что бабочки такого исполинского размера никому не нужны. Однако мало - помалу я стал все чаще задаваться вопросом: а было ли в действительности все это - что мне вспоминалось? Может быть, все это - просто сны или бред уставшего от жизни и свихнувшегося старика? Который родился, как и указано в его паспорте - в 1910 году, поступил в гимназию, но почти сразу же был вынужден ее бросить, поскольку революционные власти упразднили прежнюю систему образования и ввели новую, обновленную, взаимное обучение и все такое. Затем его, как и всех, призвали в армию, но признав негодным из - за плоскостопия и подозрительной манеры задумываться и отвечать на вопросы невпопад, отправили проникаться новым мышлением на еще какой - то рабфак, который он, сам не заметив, окончил и затем поступил в университет на историко - филологический факультет; закончив его, работал учителем до самой войны, пошел на фронт, получил контузию, снова был комиссован, голодал и холодал до конца войны в своем родном городе, снова работал учителем, затем за тот же нелепый образ мыслей был тихонько с преподавательской работы убран, некоторое время слонялся, не зная, чем заняться и как заработать на жизнь, устроился наконец в это свое общество "Знание", теперь ушел на пенсию, свихнулся от одиночества окончательно… И вот - просто, исключительно по своей воле и решению, без малейшего принуждения с чьей - либо стороны - лежит в своей одинокой квартире, ни о чем уже не беспокоясь и стараясь не беспокоить никого другого? И мало - помалу мне стало казаться, что всё это - если взглянуть на вещи здраво - именно так и есть.
Так я еще жил, если это можно назвать жизнью, довольно долго; мне было скучновато, однако у меня были мои размышления, и я во всяком случае был уверен, что теперь ни я, ни окружающий меня мир не имеем друг на друга никакого влияния, никак не можем навредить друг другу, принести страдания; что мы существуем совершенно независимо. И точно - никому не было до меня дела и ничто меня не тревожило: то есть время от времени я слышал звонки в дверь, но это происходило не чаще чем (как я оценивал) раз в месяц, мне тоже не было до них никакого дела, а постепенно я даже и перестал их слышать.
Но однажды меня вдруг разбудило ясное ощущение, что пустота со мною рядом чем - то заполнилась, что рядом со мною кто - то есть и внимательно на меня смотрит; впрочем, я настолько потерял интерес к происходящему, что даже это меня не заинтересовало - так, каменной глыбой я и продолжал лежать, сразу о чем - то задумавшись и забыв, что меня разбудило. Из этой задумчивости вывел меня давно позабытый, но узнанный мною тотчас голос:
- Так, - произнес он с невероятной теплотой и, казалось, радостью от встречи после долгой разлуки. - Ну - с, приступим.
"Боже!" - только и успел я подумать.