* * *
Занятый этими воспоминаниями, достиг я места своего ежедневного обращения к скопившейся далеко внизу у подножия дворца толпе. Лепестки роз - белых и нежно - кремовых - братьями - сослужниками бросаемые мне под ноги, были еще свежи, и я благосклонно и благодарно кивнул в отдельности каждому из своих братьев, отчего каждый из них в свою очередь засветился также благодарной улыбкой и склонился в низком поклоне. Лишь единственное темное, почти черное пятно, увиденное мною мельком под ногами, вдруг чем - то неприятно поразило меня - но не успел я осознать это, как один из сослужников моих смутился, подбежал и суетливо подобрал лепестки необычного темно - пурпурного цветка, случайно, по - видимому, затесавшегося на строго наблюдаемой плантации в огромном дворцовом саду. Я милостиво сделал вид, что ничего не заметил.
Каждый раз, подходя к каменной балюстраде, окружавшей залитую горячим уже утренним солнцем площадку, чувствовал я невольно свое неизмеримое превосходство над собравшимися внизу, точно скот, несметными толпами простодушных, пришедших в большинстве своем из далекого далека, приплывших, подвергаясь опасностям и лишениям, с единственной целью услышать меня и несомое мною слово, в то время, как достаточно было им прислушаться к тихому голосу, доносящемуся из их собственного сердца, чтобы услышать и узнать все то же, и даже много более того - ибо господин наш говорит с каждым, кто имеет к тому стремление и настойчивость, как с единственным своим сыном - или дочерью - и никакие, подобные мне, посредники не нужны им, сокровенный разговор свой ведущим наедине - наедине в целом свете, счастливые от присутствия друг возле друга. Но глухо людское ухо к изначальному слову, и людской не привык язык к словам благодарности и любви, и высшая мудрость сочится, как животворящая влага в бесплодный песок человеческого бесчувствия, и не приносит плода, и мертвым остается песок, и складываются из того песка великие пустыни - сколь ни взглянешь, до горизонта простираются они: ни жизни в них, ни радости, и самые змеи и скорпионы стремятся прочь оттуда, но и те пропадают, не достигши даже границ гиблого края.
Я стыдился этого превосходного чувства своего, но ничего не мог с ним поделать; это было постоянным предметом моего покаяния и раскаяния пред лицем моего господина, что по милости своей прощал меня, однако не освобождал вовсе от этой тягости, напоминавшей мне мое место и службу мою и не дававшей забыться и вознестись выше положенного мне от него.
И в то же время дана была мне и некая сладость в этом чувстве, которой я стыдился более всего, хотя понимал, что и она мне дана не напрасно. Томительная сладость охватывала душу мою, когда взирал я вниз на копошащееся внизу людское варево, или лучше, быть может, сказать - глиняное тесто, приготовленное гончаром к извлечению из него прекрасных изделий его искусных рук. И в тот миг чувствовал я себя чуть ли не равным господину моему - казалось мне, что и мои руки из жидкой глиняной массы - изнывающей внизу на жаре, сохнущей и трескающейся, теряющей отдельные свои куски - могут творить прекрасные сосуды для воды и вина, но… - я понимал: то лишь дерзость моя, игра воображения; только подмастерьем был я у мастера моего, и дано было мне лишь сохранять обжигом его изделия, стараясь не испортить, не пережечь, дабы не знать мне страшного его гнева и презрения к моей неумелости.
Глядя вниз, в эту колышущуюся людскую массу, я ждал, пока в ней воцарятся молчание и спокойствие: невозможные при всех других обстоятельствах, здесь, на святом месте, они были естественны, и самая буйная толпа рано или поздно смирялась и внимала моей речи в благоговейном безмолвии. О приближении моем было давно уж объявлено; мне следовало подождать лишь еще несколько минут, пока пройдет вздох умиленного восхищения при виде их обожаемого земного наставника и просветителя, вышедшего к балюстраде. Я понимал, что толпе видна одна лишь верхняя часть моей, снизу кажущейся маленькой и жалкой фигурки - но такова была сила общей нашей веры, величие воздвигнутого дворца и всей этой святой для каждого из нас земли, что никому даже и не приходило в голову подумать таким образом: я немедленно ощутил бы такое, даже мимолетно закравшееся в чью - либо душу сомнение - однако же никогда, за все долгое, бесконечно долгое для любого смертного время моего служения, я этого ничего подобного не ощутил.
Однако в этот раз… Нет, конечно же - я не услышал никакого сомнения, никакой хульной мысли не прилетело снизу от толпы - это было бы похоже на святотатство, но… В тот миг, когда воцарилось, наконец, безмолвие, и напряженное внимание стало подниматься снизу, будто океанская волна - я вдруг явственно ощутил чей - то внимательный взгляд: это было невозможно, ибо взгляды многотысячной толпы сливаются и взаимно гасят друг друга, являя собою подобие глухого неразборчивого ропота, возникающего от смешения многих звучащих вразнобой голосов; однако этот взгляд отнюдь не сливался ни с какими другими - он упирался мне прямо в лицо совершенно независимо, отдельно от всех прочих - и это также было удивительно, ибо видеть снизу мое лицо простому смертному из - за разделявшего нас расстояния было бы не под силу. Я удивился и насторожился; мне вдруг почудилось - не сам ли господин явился взглянуть - достойно ли несу я свою службу, порученную мне некогда его повелением… Однако быстро опомнился и устыдился своего безумия и дерзости: конечно же это не могло быть правдою, иначе все мы и даже я сам были бы ослеплены непереносимым для слабого человеческого зрения сиянием, исходящем от него. Я чуть тряхнул головою и постарался избавиться от неприятного ощущения; впрочем и сам этот, возможно, почудившийся мне взгляд вдруг исчез, потух, будто кто прикрыл его, спохватившись, рукою.
Как обычно, я обратился к благоговейно внимающему мне людскому стаду внизу и тут только осознал, что оно как будто… будто бы несколько меньше обычного… Да - определенно, огромная площадь перед дворцом была заполнена лишь на треть, ее дальняя, тонувшая в жарком полдневном мареве часть была пустынна, по ней бродили еле видные сверху собаки - вялые от жары, лежала тощая свинья, жались друг к другу овцы - совсем вдалеке… К этому неожиданному открытию сразу же примешалось недавнее воспоминание о загадочном взгляде, метнувшемся из толпы, и мне тотчас показалось, будто я вновь ощущаю его… Я даже вопреки обыкновению на миг остановил свою речь, отер взмокший лоб и взглянул искоса на стоящих возле братьев - они также молчали, потупив очи, и это показалось мне тревожным: они явно знали, или догадывались о чем - то, о чем было пока неизвестно мне, всеведущему по должности своей… Нехорошо сделалось впервые у меня на душе; продолжая плавно свое обращение к собравшимся внизу, я вдруг против воли стал припоминать историю своего, казалось, безупречного служения; и сразу пришло - как всегда бывает в таких случаях - одно лишь, давно сидящее то ли пятном, то ли занозою воспоминание: и сознание мое будто раздвоилось - одной его частью я исполнял свой долг, вещал собравшейся внизу странно сократившейся толпе слово наставления и укрепления в нашей общей вере и мудрости, дабы не забылись они под натиском повседневной жизни; другой же частью вдруг перенесся на пятьдесят, или более - точно я не помнил - лет назад, когда состоялся у меня единственный за всю историю странствий по свету с великой моею миссией разговор, оставивший навсегда смутное чувство недоговоренности и какой - то неисполненности - а может, тень сомнения какого - то закралась тогда мне в душу, да и притаилась там до времени, и сейчас, воспользовавшись странными обстоятельствами, снова стала перед глазами, заслонив ясный свет всегда пребывавшей для меня бесспорною истины?..
* * *
…Она сидела на обочине, поджав ноги и подняв ко мне лицо, а я стоял перед нею склонившись, вглядывался в ее черты, освещенные гаснущим уже вечерним светом, и мучительно пытался вспомнить - где и когда встречал ее раньше; так и смотрели мы друг на друга несколько времени - я совершенно потерял ему счет, не заметил даже, как совсем стемнело, как силуэт ее стал почти неразличим на фоне утонувшей в ночной тени дорожной обочины, и мне стало казаться, что передо мною не женщина, а какая - то огромная птица с женским лицом; изменились и его, странно приковавшие мой взгляд, черты: глаза, казалось, замерцали в темноте зеленоватым светом, рот стал совершенно черным, будто от запекшейся крови, но все равно был ясно различим, даже в темноте, на фоне ее, казалось бы, совершенно темного лица; и было непонятно: что это? откуда? - чужая ли то кровь, оставшаяся после какого - то страшного противоестественного пиршества, или выступила она сама на губах, искусанных в безумном, отчаянном желании сдержать исступленный, рвущийся изнутри крик…
- Холодно… - очень тихо сказала она.
Этот тихий голос, хрипловатый, также странно знакомый, вдруг вывел меня из оцепенения, в которое я впал незаметно для себя. Я подумал, что и впрямь ночь будет холодной, и провести ее теперь придется здесь, на голой пустынной обочине; я пошарил взглядом вокруг, и вот - скоро уже зачадил привычно разведенный мною костерок, разгорелся; освещенный его пламенем круг живого тепла разлился, обогнув две наши темные фигуры, за которыми все сразу потонуло в еще более непроглядной тени. Странная незнакомка шевельнулась и пересела дальше от костра: снова подтянув под себя ноги, устроилась на самой границе теплого живого света и сгустившейся тьмы, будто водяною стеной обступившей нас со всех сторон. Протянув руки к огню и теплу, она подставила неловко сгорбленную спину темноте, и та обняла худые плечи, совсем теряя вблизи них подобие водяной стихии: казалось - тончайший темный шелк ласково нежит плечи, а черные мягкие перья осеняют чело - капризной красавицы, с младенчества привыкшей к роскоши и наслаждению. Но лицо ее - смуглое и худощавое, его какое - то непонятное, неопределимое выражение, траурный взгляд темных глаз - все вместе составляло такое острое противоречие этой изысканной, даже прихотливой нежности, придавало всему облику незнакомки такой нездешний, даже противоестественный вид, что казалось - два различных тела слились в одно, два существа уживаются в едином теле, две стихии, два мира…
И тотчас ко мне пришло понимание - ясное и простое: мне стало даже досадно, как я, умудренный своим, вместившим недоступное смертному человеку число прожитых лет и пережитых событий опытом, мог быть так недогадлив прежде, будто незрелый отрок. Было неважно - завладела ли некогда бедным чадом светлого живого мира проникшая через какую - то случайную прореху в поставленном от нее заслоне темная сила изгнанных отсюда вод изначальной неживой бездны, или некая тварь, порожденная ею, незаметно срослась с несчастным, случайно попавшимся ей ребенком, или же это сидящее теперь напротив меня и пронзительно глядящее мне прямо в глаза существо само было таким порождением, нежитью, принявшей живые черты от долгого пребывания среди живых - неважно - было ли то недосмотром, небрежностью, или мне все же не хватило прозорливости, или времени, чтобы увидеть и закрыть, забить камнями, заплести гибкими прутьями печальных дерев и замазать глиною брешь в хрупкой плотине, что охраняет чудо и теплую красоту жизни, что в хрупкости своей сдерживает непомерную тягость, вечно и бессильно стремящуюся смять ее и затопить, уничтожить этот раздражающий и бросающий вызов ее всевластию пузырек воздуха и света, чтобы навсегда воцарилась во всем мироздании бессмысленная, безысходная однородность окончательного небытия.
Прежде даже, чем я осознал все это, тело мое уже напряглось - и само собою, без участия неповоротливого разума, подняло себя на ноги; руки мои без долгих рассуждений уже возносились сотворить знамение против всяческих нездешних порождений, коих истребили они за время своего служения немало; уже глаза мои зажигались гневом и нестерпимым огнем возмездия; миг - и все было бы кончено.
- Поможешь? - коротко и снова негромко, не то спросила, не то попросила она.
Силы, только что гневно бурлившие во мне, оставили меня разом. Я вдруг обмяк и в полной, странной даже, невесть откуда взявшейся растерянности увидел перед собою бедно одетую, голодную и очень несчастливую женщину, совсем одинокую в этом мире, которой некуда и не к кому было идти со своим - действительно неважно, как именно и почему - свалившимся на нее несчастьем. Я увидел - она полностью понимает, что достаточно мне было сделать еще одно лишь движение и даже тени ее не осталось бы на этих камнях, что врастали в землю неподалеку от места, где она уже приготовилась встретить небытие или…
- Да, - ответили мои губы, и тоже - прежде, чем я принял какое - то решение. - Да, - повторил я уже сознательно - хотя язык еще плохо слушался меня, и голос мой показался мне чужим.
Она всё молчала, и я добавил:
- Рассказывай.
…Страшен удел существ, порожденных бездной и брошенных ею в живой мир, безжалостно и бессмысленно, будто в топку… Непрестанный смертельный ужас и безумие сопровождают их во всем протяжении их неестественной, едва сознаваемой ими полужизни в чуждом и непонятном для них мире, без цели, без надежды… Гонимые лишь изначально отданным приказом породившей их силы, подобной жестокому полководцу, бросающему все новые и новые полки на верную гибель, в вечной ненависти, истоки и смысл которой давно забыты… Посылающему их - собранных небрежно, наскоро - уже не для того, чтобы взять штурмом очевидно неприступную крепость, а для того просто - чтобы вредить, сколько возможно всем укрывшимся за ее спасительными стенами, не давать ни минуты передышки их защитникам… Утолять этим свою ненависть - веками, тысячелетиями…
Так рассказывала мне много лет назад моя незнакомка - негромко и почти спокойно, лишь болезненно кривя и кусая черные запекшиеся губы - и я, стоя теперь на вознесенной к небу площадке дворца, повторял ее слова замирающей от ужаса и отвращения толпе внизу, а сам снова, как и тогда, чувствовал странную тоску, будто и сам я был таким же существом, и сам был брошен сюда без цели и смысла, только чтобы отравить моим не могущим даже прекратиться по своей воле безжизненным существованием хоть еще кусочек этого мира… Я зажмуривался и тайком делал глубокие вздохи, чтобы прогнать наваждение, однако оно, исчезнув, спустя короткое время возвращалось…
"Но нет никакого полководца, и никакой злой воли его, нет никакой ненависти - о, если бы они были, если бы это было так… - она скорбно, и будто стремясь отогнать назойливую боль, мерно качала головою, - ничего подобного нет, именно это делает все столь бесконечным и безнадежным… нет злой, но одушевленной воли, а есть лишь бездушный порядок вещей, устроенный таким образом… Сила света и силы тьмы сведены вместе в вечном противостоянии, и в этом - все существо мироздания, с того времени, как его творец отделил их друг от друга, и назвал "светом" и "тьмою", и тем положил начало всему, толкнув первый камень, вызвавший лавину причин и следствий, и дав ход времени, в котором и катится эта лавина, называемая бытием…"
- Так что же, нет этим силам никакого дела до страданий их чад? - подняв руку, задавал я риторический вопрос внимающей мне толпе и делал паузу, во время которой она замирала от его кощунства… а я… - я начинал говорить что - то, сложными умственными выкладками доказывающее, что нет, конечно же нет здесь никакого кощунства, и заботятся великие мировые силы о чадах своих, и о них - чадах солнечного мира - всечасно заботится его создатель, - и толпа облегченно отпускала краткое свое напряжение и радостно вздыхала, слушая меня дальше, но…
Но я - то - ведь я помнил, никак не мог забыть, выбросить совсем из сознания ответ на тот же вопрос, услышанный мною много лет назад, на темной обочине безымянной дороги здесь, в этом же краю, быть может, на этом самом месте: "Нет, - шептали, горько кривясь, черные невидимые губы, - конечно нет дела, никакого… Силе ведь не дано познать слабость, великому - склониться до ничтожного… Кого может заботить, что бытие мироздания в целом приносит страдание мельчайшим его частицам?.. Как может заботить, что работа великого механизма изнашивает его мелкие детали? - она была бы иначе невозможна, и механизм остановился бы… Так, без страдания наступает небытие…"
Ее слова жгли мне душу нестерпимо, как огнем, и в первый раз задумался я тогда, как должны были чувствовать себя те, чьи сердца я жег словом своим, проходя землями и морями, в служении моем наделенный неизмеримо большею мощью - и понял я, что и об этом тоже шепчут мне темные уста: слово, которое я нес, которое затем разносилось по всему свету и касалось каждой души, несло страдание - однако же без него в мире воцарился бы хаос, прекративший в нем рано или поздно всякое бытие.
"Страшно, очень страшно, - бормотала она, - ведь - представь: между ними… нами… нет и не может быть никакой любви - ведь нет никакой любви в темной бездне тяжелых безжизненных вод, просто от собственной тяжести своей стремящихся раздавить этот… ваш… мир: просто ведь он - как инородный предмет в этом бесконечном неживом организме, погруженном в вечный сон, лишенный даже сновидений… как нарыв, опухоль, причиняет беспокойство, страдание…"
Сполохи костра освещали ее лицо; оно казалось то злым и неприятным, то спокойно - задумчивым и почти красивым, то - безумным. И ее речь - она то опускалась до шепота, то наполнялась яростью - почти до крика, то снова становилась спокойной, даже будто бы равнодушной, будто бы рассказывала она о чем - то, не имеющем к ней никакого отношения.