"Не может, не может быть и нет любви у исчадий бездны, им незнакомо милосердие… каждый - враг каждому, а не только… - она запнулась, - вам…"
- Светлым! Пресветлым! - продолжила она с нескрываемой злобой. - Тебе повезло родиться в этом мире, устроенном для жизни - просто повезло: в этом не было твоей заслуги - родиться здесь, а не в царстве смерти за его пределами. Но ты думаешь, что родиться от мертвого камня лучше, почетнее, чем от воды - пусть и мертвой?
Она умолкла, а я не знал, что ей ответить на это, кроме того, что, вероятно, так зачем - то было нужно - именно так, а не иначе, чтобы мне повезло, чтобы повезло именно мне…
- Да, повезло… вероятно, так зачем - то было нужно - чтобы повезло именно тебе, а не… мне… - прошептала она, будто читая мои мысли, и снова запнулась.
- Понимаешь, они… - продолжила она и начала быстро бормотать что - то, чего я даже не смог разобрать; наконец ее речь сделалась вновь понятной:
- Понимаешь, они - это нелепо, но - не виноваты… Вы, здесь - такой же кошмар для них, как и они для вас… Они боятся вас…
- И им, в отличие от вас, - снова стала она кричать, на этот раз с подлинным отчаяньем, причитая, - не у кого просить защиты, некому хотя бы пожаловаться на это, хотя бы уткнуться лбом в каменный пол ваших нелепых храмов перед каким - нибудь истуканом, которого вам необходимо поставить пред собою, иначе вы не можете…
- Всё, всё - это всё! Чего ты еще ждал - ты, отмеченный самой высшею силой, которую я только знаю, и самый верный из всех, кто только ни попадался мне за мою долгую… - если только это можно назвать - жизнью… Немногим короче твоей собственной, кстати, - совершенно неожиданно она усмехнулась и подмигнула мне, и эта усмешка показалась мне жуткой.
И так же неожиданно вновь запричитала:
- Да, да, такие же несчастные жертвы заведенного не нами порядка вещей - как и вы здесь - а нас спросили, когда заводили такие порядки? Спросили? А вас? Спросили? Может, мы и не хотели вообще появляться… на… на… на свет… И очутиться там, где мы очутились - не хотели, не просили… Зачем, по какому такому праву?! Что еще за силы такие - знать не знаю никаких сил, кто когда их видел? Гагарин в космосе летал - никаких сил не видел… - понесла она что - то совершенно уже безумное.
Я вдруг почувствовал ни с чем не сравнимую усталость: мне захотелось лечь на холодную землю ничком и не видеть сполохов костра, не чувствовать горького запаха дыма, не видеть лица сидящей напротив меня женщины, но главное - больше не слышать, никогда не слышать этого ночного бреда, что незаметно стал терзать меня, стал незаметно размывать, разрушать мой дух, высасывать силы… Что смог посеять в моей, дотоле ясной и твердой, как гранит, душе - семя сомнения. Я понимал, что дав неизбежные всходы, пустив корни, оно растрескает гранит, обратит его в крошку, затем - в песок, песок - в грязь… Я опустил лицо на скрещенные руки.
- Жертвы… - продолжал голос, уже бесплотный, невидимый мною, и оттого, казалось, исходящий откуда - то изнутри меня самого. - Нет, среди них есть настоящие монстры - их, впрочем, не так много: как правило это самые тупые или самые напуганные… или то и другое вместе… кому отчаянье и безысходность придают какие - то странные силы, живучесть, какую - то цель… которую я даже не могу понять, не могу понять ее природу… Их немного, но подлинными чудовищами делает их то, что они постепенно подчиняют себе огромное число людей, они как бы срастаются вместе и исполняют общую волю… злую… для вас, конечно, - и, судя по голосу, она снова недобро усмехнулась.
Я поднял на нее взгляд; она, не замечая этого, говорила будто бы самой себе:
- Остальные же - просто маются здесь, маются, постепенно истаивая от одиночества, тоски и всеобщей враждебности; мечутся по миру в тщетной попытке куда - то спрятаться от него, но всякий раз бывают обнаружены не в меру любопытными людьми и вновь превращены в пугало, которого боятся все, даже те, кто его никогда не видел… И которым стращают малых детей, чтобы слушались, чтобы по сравнению с ним все остальное казалось… - она только махнула рукой: - Конечно, такие тоже мелко вредят - просто самим фактом своего существования - и к враждебности добавляется осуждение: причем не только за этот действительный мелкий вред, а очень часто за то, к чему они не имеют никакого отношения… - люди любят свалить на кого - то свои ошибки или плутни - даже бессознательно. Эта пытка продолжается порою веками… Но деться от нее некуда - даже смерть не может упокоить безжизненное порождение того, что более даже самой смерти, и лоно, из которого когда - то вышла она сама - для нас общее…
Она произнесла это "нас", и вдруг пристально взглянула на меня; мне это было почему - то неприятно. Опустив взгляд, она помолчала несколько мгновений, будто собираясь с духом, и продолжала - но теперь весь вид ее изменился, она как бы еще более сжалась, голос ее стал звучать очень неровно, и какая - то, казалось, просительность появилась в нем; в то же время речь ее стала совсем бессвязной, и временами я только догадывался, что она хочет сказать. Однако понять - к чему она клонит этот разговор, какой помощи ждет от меня - я так и не мог.
- Только многие от долгой жизни здесь, у вас… ведь тут у вас везде свет… никуда не деться от света, не спрятаться, - сбивчиво говорила она, - постоянно соприкасаясь со светом, они… мы, - (твердо: и снова прямо мне в глаза), - мы принимаем его в себя… Не можем не принять!.. - (почти крик: будто в ответ на обвинение). - Возникает как бы помесь, безумная, противоестественная, два мира, две стихии… в одном теле… теле, не похожем более на прежнее, причудливо изменившемся, никогда нельзя сказать, чего в нем окажется больше…
- Они оказываются на границе, - перешла она на совершенно лихорадочный, безумный шепот, - границе света и тени, жизни и смерти, любви и…
- Любви… любви… - еще несколько раз повторила она, будто задумавшись. - Словом - на границе… на грани… И некоторые начинают… любить… Или им кажется, что начинают - ведь они не знают точно, что это такое - "любить", ведь это нужно получить от рождения… или не получить…
Она умолкла и только качала головою. Я ожидал продолжения - но его, казалось, не будет: она сидела - на границе тени и света - и будто бы потеряла ко мне всякий интерес, даже забыла о моем существовании. Я даже собрался подняться, чтобы уйти, но она, вдруг это заметив, снова зашептала, еле слышно - мне приходилось напрягаться, чтобы разобрать ее хрипловатый шепот, и я поднялся, и сел ближе, почти совсем рядом с ней.
- И некоторые любят - ну… с людьми, - сказала она чуть слышно и, к моему удивлению, - смущенно. Она, это непонятное порождение вселенской силы, бесстыдной по самому своему существу, несущей это бесстыдство в мир, чтобы всё затопить его липкими, тяжелыми, как масло, волнами - трогательно смущалась, точно маленькая девочка, рассказывающая о том, как она представляет себе отношения жениха и невесты - мне показалось это даже забавным. Но я ошибался.
- У них рождаются дети, - глядя мне в глаза, добавила она, и невольная улыбка, вызванная ее неожиданным смущением, первая и последняя за все время этого ее ночного монолога, сползла с моего лица: я вдруг понял, о чем она говорит и к чему ведет.
И вновь, в который уже раз, мы замерли в молчании - не зная, как продолжить, что ответить, или о чем спросить - только на этот раз сидя совсем близко, почти соприкоснувшись, слыша и чувствуя на коже дыхание друг друга. И в этом беспрестанном повторении одних и тех же обстоятельств и положений мне стал чудиться какой - то знак - будто что - то пытается пробиться в мое сознание - не то из глубины, не то из дали - вновь и вновь стучится, но никак не может разбудить меня, чтобы я понял этот знак: зачем он, откуда, кем послан, и что я должен сделать в ответ на него; а я - сквозь тяжелый сон я лишь слышу этот терпеливый стук, но, слыша его, никак не могу подняться и отворить дверь, и впустить настойчивого пришлеца - и он уходит: "Ты спишь, я понимаю, хорошо, приду после", - чтобы спустя время - порою дни, порою века - вернуться опять, в надежде добиться все - таки своего.
…Я вспомнил об этом, стоя высоко над толпой, терпеливо ожидающей продолжения моей речи; а я молча стоял на площадке дворца высоко над землею и всем ее прахом и думал о том, что точно так же когда - то, много веков назад возвышалось мое каменное тело над такими же точно толпами людей, до которых в то время, впрочем, мне не было особенного дела, вернее сказать, я не осознавал и не задумывался - есть ли мне какое - либо дело до чего бы то ни было: я просто лениво существовал, лежа на своем постаменте - не столь, однако, высоком - пестуя данный мне, а может, и просто исторгнувший меня из своей глубины для своей собственной надобности край, ни о чем не задумываясь особенно, даже о том, долго ли будет продолжаться такое мое существование, чем закончится, если когда - нибудь закончится, и что из всего этого выйдет - если выйдет что - нибудь.
И еще я думал, что чем меньше ты сам - тем более высокий постамент необходим, чтобы поднять тебя над толпою, тем на большую высоту приходиться забираться, чтобы увидели твое величие - истинное или мнимое, и что в этом - мудрость. И еще о том, что тем вернее ты найдешь погибель, свергнувшись со своего постамента - в случае чего - и что все это поистине мудро устроено. Мне говорили потом - позже, гораздо позже - что эти мысли банальны, но все же именно так я думал, когда стоял на площадке дворца высоко над терпеливо ожидающей продолжения моей речи толпою, сократившейся к тому времени, казалось, до нескольких десятков человек.
Я сделал глубокий вдох и продолжил.
- У них рождаются дети, - глядя мне прямо в глаза, прошептала она тогда, много лет назад, и я содрогнулся от посетившей меня впервые мучительной жалости, представив себе этого ребенка, рожденного от слияния двух враждебных миров, стихий, изначально поставленных друг против друга - это самое противостояние которых составляет сущность мироздания. Представив разрывающие неизбежно хрупкое тельце и душу силы, сплетшиеся в смертельной схватке внутри и рвущиеся наружу через живую и нежную плоть, до которой им нет дела. Представив смертельный и сладкий ужас ее зачатия матерью - я почему - то был уверен, что ею была земная женщина; боль и снова ужас - но неизмеримо больший - при родах, и после них, когда кормила она грудью это маленькое, но от самого рождения вечно чуждое всему, что ни есть вокруг, существо, глядящее на нее нездешним своим взглядом - печальным и отрешенным. Представив отчуждение сверстников, никогда не принимавших ее в свои игры, подозрительность и враждебность их родителей, запрещавших своим детям водить с нею дружбу, холодность молодых людей, предпочитавших ей понятных и простых девиц человеческого рода; никто конечно же не мог догадаться о ее происхождении - если не знал от нее самой - но вряд ли она была с кем - то слишком откровенна на сей счет; более того, я содрогался, представив, как стала известна эта страшная истина ей самой - неважно, сказала ли то мать, по слабости или неразумию, явилось ли то в озарении - так или иначе, подобная правда о себе легко могла свести с ума того, кому открылась - и, вероятно, свела - таки, и только могучая сила, заключенная в хрупкой живой оболочке, держала теперь в повиновении свое земное воплощение, не давала ему распасться в разрушительном урагане безумия.
- Так я прожила много веков, - сказала она мне тогда, словно поняв мои мысли, - смерть от старости мне не грозила, как ты понимаешь… - она криво усмехнулась. - Так что заработать на этот ваш хлеб, который необходим и мне тоже, я всегда могла… - снова ухмылка, на сей раз бесстыдная: - Были времена, когда большие вельможи бывали у меня - и, обезумев от страсти, ползали предо мною, лобзая кончики пальцев моих ног…
Мой взгляд, вероятно, стал вопросительным, и она вдруг снова смутилась:
- Не веришь… А между тем так и было…
- Верю, - не без труда разлепил я непослушные от долгого молчания губы, - только хочу понять - что же изменилось с тех пор?
- С тех пор во мне начало появляться все больше и больше… - человеческого… - оно в последнее время вдруг стало брать верх над, казалось бы, неизмеримо более могучей и великой силой тьмы, что управляла моими поступками, глядела моими глазами, владела моими губами и языком, - снова бесстыдно ухмыльнулась она, - которыми многие были обращены ко… злу, как ты, наверно, считаешь.
- Конечно, ко злу, - начал было я, - ибо сказано:…
- Послушай, это сейчас не имеет никакого значения, - прервала она, и я вдруг осекся, будто она имела надо мной власть - запретить мне говорить речи, которые не могли мне запретить пытки и стены темниц.
- Никакого, - задумчиво говорила она, как бы и не мне, а тяжелой толще ночной тьмы у меня за спиною, - им было хорошо со мной, хорошо, мы… мы любили… любили… - снова повторяла она, как заклинание, а я, глядя на нее, с горечью думал, что и верно: не получив этого чувства и этой способности от рождения, нельзя приобрести знание о нем, даже прожив века - и за огонь этого великого дара принимает она всего лишь неуклюжее копошение холодной и скользкой похоти.
- Ты не можешь сделать, чтобы человеку стало просто хорошо - всему человеку, с его плотью и кровью, а не только его душе - чтобы глаза его невольно прикрывались в наслаждении, нестерпимом, как боль, - снова обратилась она ко мне, и я в некоторой растерянности признал, что это правда, - ты не можешь сделать, чтобы в истоме он забывал обо всех - не только бедах и тяготах, но долге своем и привязанностях; а я - могу. Я могу - хотя бы на час - превратить каждого человека с его личной судьбой, воспоминаниями, достоинствами и недостатками - в человека вообще, каким он был создан в незапамятные даже для нас с тобой времена, и возвратить ему ту изначальную радость бытия, с которой он пришел в этот мир, ту самую радость, ради которой он задумывался и создавался, именно то, что и составляет ваше везение, ваш выигрыш в игре с судьбой, то, что никогда не выиграть нам, кому от рождения не дано ничего, что можно было хотя бы поставить на кон…
- Ты можешь приносить только страдание - очистительное, как ты правильно считаешь, для души - подобно клистиру, очищающему кишечник - и точно так же приносящее затем облегчение и своего рода наслаждение… Хотя ты и не называешь его так из ложной стыдливости.
Что - то в ее словах казалось мне неправильным, похожим на подтасованное доказательство какой - то геометрической нелепицы, однако я все не мог уловить незаметно укрывшейся в них тонкости. Наконец я понял:
- Наслаждение, которое приносишь ты и которое так ценишь… - хорошо, хорошо: люди также - здесь ты права - неважно… Радость бытия… Ты сама назвала здесь самое важное: "на час" - час проходит, к человеку возвращаются и его воспоминания, и его заботы, и главное - его постепенно охватывает - пусть неосознанно - чувство разочарования.
Ее глаза чуть расширились от удивления; я продолжал:
- Удивлена? Но признай: тебе ведь это также знакомо? Правда?..
Я сам удивился неожиданному злорадству, с которым прочитал это в ее глазах, где уже не стояло удивление, а поднималась боль; радоваться злу не пристало, и я смутился, однако остановиться уже не мог:
- Конечно правда, - повторил я ожесточенно, - как правда и то, что он непременно вернется к тебе при первой возможности, чтобы снова пережить свое сладкое забытье, только… Только тогда ему потребуется чуть больше - совсем немного, но - неизбежно. А в следующий раз еще немного больше, затем еще… Так, с каждым разом все быстрее накапливаясь, действует яд разочарования - и в какой - то момент кроме него не остается более ничего, и ничто более не способно обрадовать и утешить разочарованного человека, и он - если не гибнет - то постепенно превращается в злобно извращенное чудовище, становится одним из вас… Тьма мироздания ведь также по - своему чрезвычайно мудра, ты просто не можешь вместить всю ее мудрость…
Ночная моя собеседница сжалась еще - если только это было возможно - больше, смотрела уже не на меня, а - в огонь; пламя гаснущего костра отражалось в ее глазах живыми багровыми бликами. В этом мире воздуха и сияющей в каждой его частице мудрости творца, несомой от предусмотренных им светил, а также распространяемой подобными мне вестниками, огонь был живою частицей его силы, и уже построены были первые храмы, в которых по завету моему берегли этот живой огонь, как воплощение чудесной силы создателя нашего и благодетеля, берегли десятилетиями и впоследствии даже веками. Но огонь костра сберечь было нельзя - утром, что вскоре должно было уже наступить, следовало нам подняться и продолжать свой путь, с подобающим благоговением потушив огонь и оставив на том месте, где он был, черное выжженное пятно и горстку теплой еще золы. Однако теперь, когда языки низкого уже пламени ласкали последние подброшенные мною сучья, что истаивали от этой огненной ласки, разрушаясь и исчезая в ней, зрачки незнакомки - которую я продолжал так называть более по привычке - казалось, впивают в себя свет и жар огня, запасая их где - то в самой глубине ее хрупкого тела; я рассудил, что это может принести лишь пользу и, перестав следить за нею, задумался.
"Из моих собственных слов следует, - вдруг подумал я, - что радость в этом мире, вырванном ярким лучом божественного света из тьмы мироздания - всегда преходяща и кратка… И только лишь страдание и свет - вечны…" - и горький дым догорающего костра смешался с горькой горечью, впервые в жизни поднявшейся у меня из самой глубины души, так что въяве ощутил я их полынный вкус, так что свело мне давно ставший обычным розовым, хотя по - прежнему раздвоенный на конце, язык. И еще: "Зачем тогда - всё?.." - мелькнула мышью и юркнула в глубину сознания мысль.
- Зачем тогда всё это, - произнес глухой хрипловатый, ставший мучительным для меня голос, - зачем было творить этот мир, ставить великие преграды для его сохранения, наполнять воздухом, покрывать лесами и заселять животными, приводить лишь для него одного созданных людей, что не могут прожить ни часу вне его хрупких и несокрушимых пределов… Только чтобы заливать божественным светом - их скоротечную призрачную радость и вечное страдание?..
- Что - то здесь не так, - покачала она головою.
Многие десятилетия спустя я вспоминал жгучий стыд, что выплеснутым кипятком стал растекаться тогда по моим щекам, шее, покалывать затылок своими иглами. Это исчадие бездны, казалось, укоряло меня - вестника и проводника света великих небес - в моей слабости, жалком сомнении, исподволь пускающем корни в моей душе; а я - я, даже застигнутый стыдом, не мог более избавиться от этого ядовитого ростка, покуда чуть заметного, слабого и неуверенного, но казавшегося неистребимым. Я допустил еще одну слабость, нелепую, детскую - и снова закрыл лицо руками.