Герои первой книги молодого автора - жители южноуральских деревень, потомки малороссийских переселенцев и оренбургских казаков, сельские труженики: механизаторы, партийные работники, руководители хозяйства - люди, глубоко чувствующие проблемы современной жизни и активно решающие их.
Содержание:
ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ 1
ОДИН ДЕНЬ НОВО-АЛЕКСАНДРОВКИ 3
АВЕРКИЕВ ДВОР 5
ЗАЗИМОК 9
ХОЗЯИН 10
В ДОЖДЬ 12
ПИВО ДЛЯ ПРАЗДНИКА 14
МЕЖ КОЛОСЬЕВ И ТРАВ 18
МЕМОРИАЛ 21
Меж колосьев и трав
ВОЙНА КОНЧИЛАСЬ
К полям нашей деревни, расположенным на возвышенности, снизу идет дорога. По одну сторону ее видны уродливые ямы, из которых вынут на хозяйственное строительство камень, по другую - кладбище, окруженное полем ржи. Вечером над перепутанными колосьями ярко вспыхивает в небе звезда. С земли на нее смотрят железные, сделанные людьми. В восемнадцатом, отступая, белые зарубили на площади красноармейцев, там памятник - деревянная пирамидка. А одного бойца, самого молодого, расстреляли на кладбище, и теперь над его могилой из пересохшей травы смотрит на мир пятиконечный символ рабоче-крестьянской власти. Это - звезды моего детства. Они вошли в мою жизнь из сорок пятого, когда тяжелая година уже заканчивалась нашим одолением, но война еще не была сломлена до конца.
Странным было оно, это время. Порастали травой - веселой гусиной травкой - улицы. Кренились набок и тоже зарастали травами глиняные крыши домов. За огородами буйно кустилась лопухами брошенная земля, а на бывших капустных грядках цвел табак, мешая свои тончайшие ароматы с грубым запахом конопли, обступившей огороды. По праздникам - бог весть, что это были за праздники - пиликали на посохших бабьих ртах немецкие губные гармоники; женщины, пугая гусей, били отчаянные "топотухи", отплясав, валились на плетни, чтобы, отревев свое, не утерев слез, снова кинуться в сипевшую не по-русски "барыню".
Мы начинали ходить в школу. Ее заметало сугробами. Их вершины поднимались над крышей, и к крыльцу надо было идти специально отрытой в снегу траншеей. Сквозь бревенчатые стены здания - строили еще при царе Горохе - сочилась промозглая сырость.
По ночам за рекой выли волки. Однажды сгорел детдом. Так и осталось в памяти: где-то далеко, за два километра, - ровное спокойное пламя, по багровым сугробам пляшут длинные черные тени, а за старым садом, в непроглядной тьме, - жуткий волчий вой.
Летом за тем же садом, за речными кручами, под которыми щуки гоняли рыбью мелочь, за тальниками и цепкими ежевичниками, на раскаленной суглинистой почве бахчей, с падалицей проса на меже и редкими толстыми подсолнечниками по всему полю, вызревали арбузы. Караулил их больной неизлечимо мужик Степан Рагулин. Он был первым в деревне из тех, кто вернулся с фронта. К концу второй по его возвращении зимы ему поставили на кладбище высокий деревянный крест.
За сараями, за черными бревнами, реденько зацветали вишни, загубленные морозом в одну из зим. Их жалкие веточки покрывались мелкими зелеными листочками, а на стволах застыла смола. Когда мы ее по-заячьи скусывали зубами вместе с волокнистой корой, во рту становилось прохладно и горько.
Весной широко, до дальних синих горизонтов разливалась полая вода. Просыпаясь, мы видели в окно огромное, исходящее солнечными зайчиками море, в котором тяжело ворочались, распадаясь на хрупкие звонкие гвоздики, льдины.
Мужики - тощий пастух Серафим Тешин и косорукий плотник Костя Ежов - спорили, унесет мост или не унесет.
- Элик с Общего сырту ночью, вода прибудет, - убежденно говорил Костя Ежов, - то унесет…
Они ставили заметки - тоненькие гибкие веточки тальника - и принимались снимать мост только тогда, когда вода начинала перехлестывать через прутья. С конюшни приводили косматых лошадей, и Ванька Князев бил ногами в худых валенках в лошадиные бока и кричал сипло, в подражание приезжему кузнецу:
- Но, проклятая, царя возила!..
Некованые лошади скользили, цепь, охватывая лесины, звенела, и мост скоро превращался в груду мокрых бревен, кое-как сложенных на берегу.
От прежней мирной жизни не осталось ничего - уже который год где-то там, за тридевять земель, грохотала война, и как-то подспудно создавалась привычка к ней, к тому, что все так и должно быть на белом свете.
Однако привыкнуть к войне до конца, наверное, было все-таки невозможно.
Когда в село приезжала кинопередвижка, мальчишки первыми узнавали об этом и со всех ног бежали домой. Я врывался в комнату и выхватывал из сундука квадратный ящичек из-под посылки, присланной кем-то до войны. В нем хранились очень важные для семьи вещи: документы, истертые квитанции, фотографии с обломанными уголками. В данный момент они мне казались хламом, я искал другого - денег, все равно, бумажками или монетами. Они мне были нужны не сами по себе, а как пропуск в удивительный земной рай, в котором люди сидели в ряд на стульях и смотрели на экран. Мне очень хотелось попасть в кино, но денег я так ни разу и не нашел.
Похоже, так же чего-то постоянно не хватало и взрослым. Мне кажется, они в сотый, в тысячный раз пытались что-то отыскать в своей нынешней жизни и не находили.
Разбивая серый, пропылившийся кусок сахара на крохотные дольки для детей, тетя Анюта, отцова сестра, вдруг произносила:
- А вот до войны сахар никто и за гостинец не считал.
- Да, - подхватывала мать, - теперь его в магазине не купишь. Да и ничего не купишь - на полках лишь жестяные тарелки да рогожа. А помнишь, до войны в магазин никак войти нельзя было: прямо у порога бочки с повидлом стояли.
- До войны! Мало ли что до войны! - вмешивался в разговор третий. - До войны вон мне через окно зерно прямо в избу на пол сыпали: некуда было девать. А теперь…
Все ненадолго замолкали, вздыхая, пока кто-нибудь не произносил, как будто даже и с угрозой:
- Ну, ничего, ничего! Вот война кончится…
- Ну и что, когда кончится? Что тогда?
Деревенские люди не любят заглядывать наперед, поэтому вопрос оставался без ответа: все знали, что все будет не так, как сейчас, и даже не так, как до войны, но вот как - этого никто не знал.
- А вот увидим…
На этом разговор обычно обрывался.
Одним из первых вернулся в село Михаил Астахов, отцов брат. Он уходил на войну молодым. Беспокойная кровь бурлила в его жилах, и это часто вспоминали на селе. Непоседливого парня постоянно тянуло к людям, к радости и веселью. В тридцатых дядя, отслужив срочную, уехал на Магнитку и сколько-то проработал там, а потом внезапно вернулся в село шофером. До сих пор у нас вспоминают первую поездку на его машине: беспутный рев гармоники, ливень, который застал в пути, буксование на мокрой дороге возле поля люцерны.
В войну Михаил прислал с фронта фотографию, и полсела побывало в доме Маруси, его жены; привлекала всех дядина гимнастерка - она была белою и заставляла гадать, в каких родах войск служил солдат.
Пришел Михаил в полдень: кто-то мелькнул мимо окон, затемнив их на мгновенье. Мать с криком: "Михаила вернулся!" бросилась в сени. А дядя, словно с вечера с ней расстался, кинул в угол вещмешок, удивился:
- Тю-ю, да чего ж ты плачешь? Живой все-таки пришел.
Его выбрали бригадиром. И он ходил по своим бригадирским делам (перешиновка колес, ремонт хомутов и плетней) в той самой форме, в которой был снят на фотографии. На проверку она оказалась обыкновенной гимнастеркой, сильно выгоревшей на солнце и отбеленной в хлорке.
Прибежав в обед домой, дядя Миша доставал из-за зеркала синюю тетрадь собственных стихов и перед тем, как схлебнуть первую ложку горячих щей, успевал процитировать:
Возвратился парень с фронта -
На руки диплом…
Ему все время мерещились какие-то аудитории и институты, в которых он будет скоро учиться.
Вечером, возвращаясь с поля, он брал гармонику и, усевшись под окном на принесенное полой водой бревно, пускал такую заливистую дробь, что начинали звенеть стекла в соседних домах. Играл долго, до полуночи, в дом его уводила жена Маруся.
- Ну чего ты разливаешься? - ворчала она. - Не молоденький уже, чай, чтобы до утра на гармошке звенеть.
Дядя ревел гармошкой, нажимая на десяток голосов одновременно, дурашливо выкидывал коленца ногами и пел частушки:
Он идет!
И поет!..
Ветер подпевает:
- Разойдись, кулаки, -
беднота гуляет!
Ближе к осени стали появляться другие мужики. Возвращалось их немного, но они работали основательнее тех, кто оставался в деревне, и невольно думалось, что и все, кто полег на фронтах, были такими же и что многое потеряла страна на людской гибели.
Отец пришел в декабре, уже по снегу.
На дворе настаивалась стужа, в промерзших стеклах искрило, когда в окно постучали. Мы жили в просторной избе - однажды в ней ночевали даже цыгане, - но на этот раз мать заупрямилась. Ей показалось, что снаружи разговаривают сразу несколько человек.
- Стучите, не стучите, а не пущу, - отрезала она.
- Покаешься, - вкрадчиво-уверенно ответили за окном.
- Не покаюсь!
Но тут в разговор, не выдержав, вмешался мужской с хрипотцой бас: "Да открывайте же!" Мать в сенцы словно ветром сдуло. А еще через мгновение посреди избы стоял мужчина в шинели с темным от мороза и щетины лицом, пытаясь негнущимися пальцами развязать на шапке тесемки, а вокруг суетились, помогая ему, и плакали женщины.
Утро следующего дня началось солнечными зайчиками на лезвии бритвы. Мать гремела в печи ухватами, поглядывая в передний угол, где, белея нижней рубахой, брился отец. Лицо его, с небольшим порезом на щеке, на глазах приобретало приятную чистоту и сухость…
Придя со двора, где она поила скотину, бабушка, отцова мать, долго смотрела на бритье.
- И что ж теперь будешь делать, Афанасий? - спросила она.
Отец, собирая бритвенный прибор, ответил не сразу:
- Там видно будет.
А вечером грянула встречальная.
Ревела дяди Мишина гармоника. Счетовод Сергеев, хромой с войны, прыгал на одной ноге, стучал в воздухе костылями и пел:
Эх, загулял, загулял
Парень ма-а-ладой, маладо-о-й,
В красной рубашо-о-ночке, хорошенький тако-о-й…
Бабы, накинув поверх кофтенок на жаркое потное тело пальто, выбегали на улицу реветь. За дверью в сенях плакал семнадцатилетний Иван Борисов, отец которого не пришел с войны.
Председатель Должик, оставшийся в селе по брони, доказывал отцу:
- Ты думаешь, я не просился туда! Просился! Не пустили. Да оно и понятно: много ли с вас, добреньких, возьмешь. А я фронт кормил. Фронт! Это не каждому под силу.
Дядя Миша, слушая его, переставлял с места на место пустой стакан и морщился.
- Знаешь, - улучив минутку, шепнул он на ухо отцу. - Дед Казанкин вернулся, отсидел срок.
- Да-а? - удивился отец. - Ну и что?
- Как что? Это они тогда с Никитой Ульяновым в коллективизацию отца утопили и колхозные конюшни сожгли. Одну дверь только и удалось спасти.
- Ну и что ты предлагаешь?
- Бить нужно по морде сволочей, чтоб другим не повадно было.
- Тебе бы все бить, - вздохнул отец. - А жизнь, она сложней. Теперь и дед уже, небось, не тем стал - остыла злость за отобранный в тридцатые годы домишко. А об Никите даже и говорить нечего - погиб ведь он в войну за советскую власть, Никита. И судить кого бы то ни было своим судом нам с тобой никто такого права не давал. Мне, понимаешь, тогда его, дурака, жалко стало. А как везли его через мост, помнишь? Зима, снег за машиной крутит, а сзади мать его, Офросинья, бежит, на коленки падает, руки протягивает…
- Ты - добрый! - усмехнулся дядя Миша. - И когда тебя в переулке встретили, ты с револьвером в руках убежал.
- Да, убежал, Перестреляю еще, думаю, пьяных дураков. А так, может, опомнятся… Да стрелял я, стрелял! - перебил он себя, видя насмешливый взгляд дяди Миши. - Где надо… И не хуже тебя.
Отец потрогал ордена на груди.
- Это - там. - Дядя Миша кивнул головой куда-то за плечо.
- А ты хочешь, чтобы сейчас и здесь?
- Вот в этом и есть наша слабость, - сказал Михаил. - Им все позволено, а мы сами себе руки своей порядочностью вяжем.
- Как сказать, слабость это или сила. Народ выбирает справедливых…
- Афанасий! - закричали в это время отцу. - Почему не пляшешь? С такой войны вернулся - и не плясать?
Отца схватили за руку и потянули на середину избы. Он, упираясь, сделал несколько неловких движений по кругу, закричал:
- Эх, она!
Все засмеялись и захлопали в ладоши.
С этого вечера жизнь потекла по-новому, с отцом.
…Зима стояла снежная, глубокая. Речку почти вровень сровняло с берегами. На горбатом сугробе, с которого сбегала к проруби тропинка, качали ветками в белом инее тополя.
Отец выходил в рубахе без пояса во двор, заглядывал в холодные кладовые, где давно ничего не было, лишь в пустых коробках возились мыши. Когда он возвращался в избу, от него пахло снегом и морозной древесиной. Глядя за реку, он держался за опору скворечника, на которую пошло деревце, срубленное целиком.
Потом отец завел себе ружье. Он смазывал и чистил его, отливал, присев у печки на корточки, дробь, забивал в латунные гильзы пыжи. Чаще всего с охоты он приносил зайцев. Брошенные у печки для оттаивания, они распространяли холод и пачкали кровью пол.
Однажды за отцом прибежали. Зима подобрала корма, и по распоряжению Должика часть скота перегоняли на старые пастбища за рекой. От множества родников лед под толстыми шапками снега истончился, не выдержал и несколько быков легли животами в шевелящиеся донные пески.
С реки отец вернулся только к вечеру, в грязи по самые глаза, полы его шинели покрылись ледяным панцирем.
- Что он за мужик, Должик? - спросил отец у дяди Миши.
- А кто его знает! В войну, говорят, и в самом деле показал себя неплохо, а сейчас избаловался, что ли, на людей покрикивать стал. А что?
- Да так…
К отцу приходили с жалобами на председателя, больше женщины. Он слушал их, протирая тряпками ружье. Из мужиков чаще других являлся наш сосед Саша Зарядцев.
- Афанасий, - говорил он, привычно ставя палку меж колен. - Это как же понимать? Дочка всю зиму ремонтников возила в МТС, на лошадях гоняла, а пошла к Должику за подводой, чтобы к тетке в райцентр съездить за покупками к свадьбе, - не дает!
- Ты что, уже здесь простыл? - уходил от разговора отец.
- Здесь, после ранения. По первой пороше лозу резали, а одежонка на мне слабая была, ну и продуло. Мне бы, дураку, водки выпить, да денег не было. Вот теперь и сижу зимой дома, как обезьян. Хотя летом стучу молотком в кузне иногда. Да я не о себе, - продолжал он. - Мне что - дети у меня повыросли. Вы-то вот, что в жизнь не мешаетесь? Или, может, сейчас положено так?
- А ты сам не знаешь, как положено? - злился отец.
Саша замолкал.
Хуже было с женщинами: они обвиняли председателя - не дает подводы, озорует, одних и тех же по сено посылает, а у них худая одежонка. Нередко жалобы кончались слезами.
Однажды, когда очередная жалобщица ушла плача, мать не выдержала.
- Чего ж молчишь? - жестко сказала она отцу. Вы были на фронте - женщины плакали. Вы вернулись, боитесь слова сказать - они снова плачут. Вот он чувствует себя… Укороту-то дать некому. Эх, мужики, мужики!..
- Да перестаньте вы! - Отец отшвырнул ружье, стал рвать с гвоздика шинель.
Хлопнула наружная дверь…
Из сеней пришла бабушка, запачканная мукой.
- Это куда Афанасий, подался?
- В правление, - упавшим голосом сказала мать.
Бабушка всплеснула руками.
- Ой, господи, твоя воля! Мало тебе прежнего?
В нашей семье потихоньку рассказывалось, как до войны отца однажды едва не исключили из партии за горячность. Были там и еще какие-то подробности, о которых нам, детям, не говорили.
У матери побелело лицо. Бабушка опустилась на сундук.
- Да не стой ты столбом, - прикрикнула она на невестку. - Вороти, пока он до правления не дошел.
Мать убежала.
Отец вернулся не сразу и снова взялся смазывать ружье. Бабушка с матерью тихонько шептались за печкой: "И что теперь будет?"
В понедельник отца вызвали в район. Возвратившись, на испуганный вопрос матери: "Ну?" он ответил:
- Сухари суши! В Уральск на председательские курсы посылают.
Отец уехал на другой день, и его долго не было, а время между тем шло. Длинными языками потянулись с юга теплые ветры. К пахоте подоспели еще мужики: Иван Чумаков, Иван Пермяков. Все обгорели на жарком весеннем солнце. А с дядей Мишей стало твориться неизвестно что. Он как-то разом вдруг словно запылился и потускнел.
Положение ухудшила вскоре свалившаяся на дядю Мишу беда.
Им с Марусей не везло с детьми. Когда Маруся была беременна первой дочкой, они поехали в Крутую за талами, и там их "растаскали" быки: вспугнутая стуком топора из ежевичника выскочила лиса и угодила прямо под копыта быкам, те бросились в сторону и сбили Марусю с ног. В конце концов ребенка удалось как-то выходить, а вот, Маруся после этого долго и часто болела. Теперь история повторилась. Женщины поправляли на сеновале ометы, свозя с лугов оставшееся с зимы сено, а принять его у них должен был Евстафий Доброскокин, известный на селе охотник. Когда его упитанные борзые собаки с доброго теленка ростом внезапно показались на дороге, быки, рванувшись, стали круто отворачивать от омета и перевернули подводу, на которой стояла Маруся.
Узнав о несчастье, дядя Миша схватился за ружье, грозясь застрелить Евстафия вместе с собаками. Его утихомирили мать с бабушкой, повисшие на дядиных плечах. После неудачи со вторым ребенком Михаил еще больше помрачнел и стал курить в неимоверных количествах табак. Ему бы уйти в работу, а она как-то не давалась ему.
- Скорей бы Афанасий приехал, что ли, - мечтал он вечерами, разуваясь у порога и по очереди рассматривая свои старые армейские сапоги.
Отец приехал с курсов летом, когда вовсю цвели шиповник и розовый мышиный горошек. Свежий после бани, в нижней рубахе, он лежал на кровати, когда на пороге, вырос Михаил. Пропыленный, осунувшийся, в старой буденовке, дядя стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не вынимал рук из карманов.
- Ты чего? - удивился ему отец. - В бригаде что-нибудь?
- А что там может быть, в бригаде? - ответил Михаил. - Слезы! Не могу я, Афанасий, больше. Знаешь, что мне вчера Анютка Звонкова сказала? Наши, говорит, там головы положили, так не худо бы и вам в этом с ними поравняться. Уж лучше бы я тоже там остался…