Полюбил, например, бездельника парнишку, жующего какую-то идиотскую резинку. Уселся на землю у автобусной остановки, портфель с книгами рядом, тоже на земле, а он сидит себе и жует, никуда не торопится. Только раз взглянул на нас и отвернулся. Жует… Полюбил я и дерущихся мальчишек, которых разнимает какой-то дядька. И очень красивую, очень строгую девушку в пелеринке и с крестиком на шее. Она сидела очень пряменько и читала книжку. Взглянула на нас и опустила глаза. Читает. Под стрекот аппарата. Кто она? Что она читает? И что думает о нас, за кого нас, то есть Гутмана, который ее снимал, принимает? А художники на виа Маргутта? (Каждое лето там устраиваются выставки на открытом воздухе - выставляй кто хочет, покупай, продавай…) О чем они спорят возле картины, эти трое парней в светлых рубашечках и коротко остриженная женщина с бусами на шее, очевидно автор картины? Когда мы озвучивали фильм, приглашенные нами итальянские студенты очень живо сымпровизировали какой-то спор, но как хотелось знать, о чем на самом деле они спорили. У женщины был несколько растерянный, какой-то оправдывающийся вид, - очевидно, на нее наседали. В чем она оправдывается? Как узнать? Как узнать, о чем задумался этот парнишка в курточке на молнии и с меховым воротником, прислонившийся к стенке у входа в тратторию? На эту тему я попытался даже порассуждать в самом фильме, как сценарист и диктор (я сам веду рассказ), - мол, не о будущем ли своем он задумался? А в жизни, может быть, он просто соображает, куда пойти, или поджидает девушку, или просто стоит так, разглядывая прохожих, и ни о чем не думает. Вид у него мрачный, недовольный. Почему? Не знаю. И никогда не узнаю. А я уже привык к нему, к этому парню, он стал моим знакомым, почти другом.
Была в фильме еще одна сценка. Где-то в начале второй части. Почему-то она всем доставляла особое удовольствие, хотя ничего особенного в ней не было. Просто улица, тротуар с прохожими. И вот в кадр попадает женщина. Очень изящная, стройная, в элегантном сером платье. Решительным, легким шагом она идет от нас в глубь экрана, энергично размахивая сумочкой. В правой руке у нее ключи на длинной цепочке, очевидно от автомашины. Она ими вертит не менее энергично, чем размахивает сумочкой. Мы видим только ее спину. Она ни разу не обернулась. Мы не знаем ее лица. Очевидно, красивое. Сужу по тому, что идущий ей навстречу парень в белом свитерочке, миновав ее, обернулся. Обернулся, посмотрел вслед и пошел дальше, на нас. И скрылся. На этом сцена обрывается. Появляется какой-то монах с книгой в руках, шагающий взад и вперед, кого-то или чего-то ожидающий.
Коротенькая эта сценка с женщиной и парнем почему-то всем очень нравилась. В зале обязательно кто-нибудь прищелкивал языком и говорил: "А, видать, недурна" - или что-нибудь в этом роде, и в зале все смеялись. Я тоже обычно смеялся, а потом парень этот стал меня раздражать. Ну чего ты оборачиваешься? Заделу, значит? Ну вот и пошел бы за ней. Куда ты так торопишься? В двадцать лет можно и опоздать, какое бы дело тебя ни ждало. Дурак! А он все оборачивался и оборачивался, каждый день оборачивался и шел на нас, а женщина в сером, размахивая сумочкой и ключами, быстро удалялась на своих шпильках…
К середине апреля картина была закончена. Все было смонтировано, озвучено, налажено, подлажено, остались только какие-то мелкие доделки и подчистки. Мне фактически делать было уже нечего, и я взял билет на самолет домой, в Киев. Перед отъездом попросил у режиссера разрешения показать картину друзьям. Он тут же, конечно, согласился, записал просмотровый зал на 4.30, но сам, к сожалению, присутствовать не мог. На этом мы и попрощались - автобус на аэродром уходил в шесть, и он боялся, что к этому времени не успеет освободиться.
Как обычно, день отъезда бывает самым суетливым, наполненным какими-то неотложными делами, а я к тому же еще встретил нос к носу на улице Горького друга детства, и пришлось забежать в кафе "Марс", и после первой рюмки коньяка выпить еще вторую и третью - одним словом, к началу просмотра я опоздал. Вошел в зал к концу первой части. Друзья были все на месте, на экране мелькали достопримечательности Рима - Колизей, Капитолий, термы Каракалла. Я успокоился и сел в уголке.
Все шло честь честью. На смену колизеям пришло Трастевере - тесные улочки, дворы, истинный Рим, затем парадный виа дель Корсо. Недовольно взглянул на нас очкастый рыболов на мосту. Проплыли абстракции на стенах виа Маргутта. Ребята в светлых рубашечках наседали на растерянную художницу. Она, как всегда, оправдывалась. В положенное время, на положенном месте появилась на своих шпильках женщина в сером. Решительно, легкой, такой уж мне знакомой походкой шла от нас, размахивая сумкой, вертя ключами. В положенное время появился и парень в белом свитерочке. Вот сейчас он, дурак, обернется и пойдет на нас. И все. И появится монах с книгой. И он действительно обернулся, все как положено, обернулся и…
Господи, что ж это такое? Неужели на меня так подействовали три стопки коньяка?
Сценка эта всегда была очень короткой. Мы не успевали даже запомнить лица парня, он появлялся и почти сразу исчезал.
Сейчас она показалась бесконечной. А может, она была такой же короткой. Нет, не может быть. Не может, потому что парень обернулся, на какую-то долю секунды задержался, точно колеблясь, и вдруг пошел за ней, за женщиной в сером. Вот так, обернулся и пошел. Поколебавшись, но пошел. Даже шаг ускорил…
Я закрыл глаза… Открыл.
Они уже шли рядом и разговаривали. Мне даже показалось, что они смеются.
На этом кадр кончился. Появился монах.
Остаток фильма я не смотрел. Вышел в коридор. Закурил.
Что же это такое? Галлюцинация? Результат напряженной трехнедельной работы? Переутомление? Или действительно эти несчастные три рюмки коньяка?
Когда в зале зажегся свет и все стали говорить какие-то слова, я их не слышал, они как-то проходили сквозь меня, мимо, не задевая… Мне хотелось одного, мучительно хотелось спросить о женщине в сером, о парне. Но из присутствовавших никто фильма раньше не видел, Гутмана не было, монтажниц тоже, я был один. Заглянул к механикам, они ушли в буфет.
Только на улице я отважился спросить. Увы… Половина друзей эту сценку не запомнила, вторая же если и запомнила, то только походку, фигуру и почему-то ключи. И тут все заговорили о достоинствах и красоте итальянских женщин…
Через час я летел уже домой.
Вот и все. Одни факты. Нечего ни добавить, ни убавить. Никому о случившемся я не говорил. На фильм не хожу. Даже в телевизор не смотрю. Боюсь. Сейчас, после долгих колебаний, обращаюсь ко всем, кто видел или, может быть, еще увидит "38 минут в Италии", - сообщите мне, пожалуйста, пошел ли парень в свитерочке за женщиной в сером или нет? Мне это очень важно.
Заранее приношу свою благодарность.
P. S.
Что же это происходит? Чем дальше, тем хуже.
На фильм я не ходил. По изложенным выше причинам. Боялся. А вчера вот пошел на вторую серию "Анны Карениной", на продленный сеанс и вдруг - бац! - "38 минут в Италии". В сердце что-то екнуло. Но я взял себя в руки. Успокоился… Интересна была реакция публики.
Принимали в общем хорошо, смеялись, где надо, затихали тоже, где надо. Но по мере приближения к сцене с женщиной я стал слегка нервничать. Не то что нервничать, но какое-то смутное беспокойство ощущал. Пока все шло нормально. Колизей, Капитолий, рыболов в очках, спорящие художники. Наступил черед женщины в сером. И тут…
Я не досмотрел фильма. Протиснулся мимо шипящих соседей и вышел на улицу.
Ни женщины, ни парня не было совсем. Ни ее, ни его. Все, кому положено - я не помню кому и что, - прошли, и туда, и сюда, и на нас, и от нас, а их не было. Ни его, ни ее…
Я совершенно растерян. Я не знаю, что еще может вытворить эта пара. Куда она делась? Вдруг окажется на мосту, рядом с рыболовом? Или возле влюбленной парочки на скамейке в парке Вилла Боргезе? И тоже целуются? А что, если их примеру последуют и другие? Убежит играть в футбол парнишка на автобусной остановке. Парень в курточке на молнии зайдет в тратторию и напьется. Художники подерутся. Я холодею от одной этой мысли…
Маленькие портреты
Луначарский
На фотографии, датированной 1914 годом, группа детей и взрослых. Это русская школа в Париже. Среди детей узнаю только своего старшего брата Колю, в белой рубашечке с галстуком и широким поясом - он-то и учился в этой школе, - своего "друга" Тотошку и самого себя. Мне три года. Рядом со мной моя нянька - бретонка Сесиль. Среди взрослых - моя бабушка и мать в какой-то странной, закрывающей уши, прическе тех лет. Мужчины все с бородками и в пенсне. Среди них, тоже с бородкой и в пенсне, в соломенной шляпе, именовавшейся тогда "канотье", Анатолий Васильевич Луначарский. Его сын - это и есть мой друг Тотошка - тоже здесь - кругломордый пузырь-блондин на коленях у своей няньки.
Жили мы тогда в Париже с Луначарскими в одном доме. Мать работала в больнице, превратившейся с началом войны в госпиталь, Анатолий Васильевич кроме революционной деятельности занимался журналистикой.
Рядом с нашим домом был парк Монсури - он и сейчас есть, но тогда это была самая окраина Парижа, сразу за парком тянулись так называемые фортификации, какие-то допотопные земляные валы, где ежедневно занимались шагистикой наши любимцы-солдаты. Впрочем, мы тоже были их любимцами, и они ничуть не огорчались, когда мы набрасывались на них во время их "перекуров".
Мы - это Тотошка Луначарский, Бобос Кристи и я. "Нянькой" нашей был Анатолий Васильевич. Пока мы возились и дрались, - а дрались, говорят, мы с Тотошкой отчаянно, вцепляясь друг другу в волосы, - а Бобос нас разнимал, Анатолий Васильевич спокойно сидел себе на скамеечке и писал или правил свои статьи.
Из фотографий тех лет сохранилось еще несколько и среди них одна - наша тройка и моя двоюродная сестра Лена. Я долго тихо ненавидел эту фотографию - мальчики как мальчики, в каких-то штанишках и фуфаечках, девочка как девочка, а я ни то ни се - бархатное платьице (!) с кружевным воротничком и длинные золотые локоны до плеч. Тьфу! Противно было смотреть…
Как писал Анатолий Васильевич на скамеечке свои статьи - я не очень-то помню, нам интереснее было драться или кормить в пруду лебедей и уток, называвшихся у нас тогда "лэ га-га". Зато ярко до сих пор помню Луначарского в виде некоей помеси деда-мороза и черта на одной из детских елок. Он напялил на себя мамину меховую, козлиного меха, шубу, приделал какие-то рога и даже, по-моему, хвост и очень пугал и веселил нас.
Потом началась война. Солдаты с фортификаций исчезли, а в небе появились немецкие цеппелины. Как-то ночью мне его даже показали - я все клянчил, чтоб мне показали, - но, кроме лучей прожекторов, я ничего не увидел. Но и этого было вполне достаточно.
Где-то в начале 1915 года мы через Англию и Швецию вернулись домой и осели в Киеве. Луначарские и Кристи покинули Францию позже и ехали тоже морем, только южным путем, через Грецию, и обосновались в Москве.
Встретился я потом с Анатолием Васильевичем один только раз, через пятнадцать лет после парка в Монсури, в 1929 году. До этого заходил к нему, вернее к Тотошке, когда обоим нам было лет по четырнадцать-пятнадцать. Жили они тогда в Кремле, куда я попал в первый раз и где, снисходительно руководимый местным аборигеном Тотошкой, впервые увидел царь-колокол и царь-пушку. Папы в тот день дома не было. Мы с Тотошкой побежали в Третьяковку - я туда попал тоже в первый раз - и там, помню, долго, до слез хохотали над коненковскими старичками-лесовичками. Других воспоминаний о моем знакомстве с Третьяковкой у меня не сохранилось.
В 1929 году я поехал к Луначарскому по настоянию своих родителей. Дело в том, что в этом году я не попал в Художественный институт. Доброжелатели мои объясняли мой провал неподходящим, мол, социальным происхождением, я же твердо знал, что произошло это совсем по другой причине. Просто на экзамене надо было сделать портрет маслом, а я умел только рисовать, и один-единственный и первый в жизни урок живописи (за день до экзамена) вряд ли мог спасти положение. Нечто мерзко-зеленое, беспомощно размазанное по холсту должно было повергнуть в ужас приемную комиссию (что, по-видимому, и произошло), а передо мной навеки захлопнуть двери Художественного института.
И вот тут-то, очевидно, те же доброжелатели посоветовали моим родителям обратиться за помощью к бывшему нашему соседу по рю Ролли, 11. Записка, в которой отмечались мои "недюжинные архитектурные способности", адресованная ректору института, сохранилась у меня до сих пор и сыграла, думаю, свою роль на следующий год, когда я держал экзамен уже не в Художественный, а в Строительный институт.
Записка эта и послужила поводом для моего визита к Анатолию Васильевичу, Надо было, воспользовавшись поездкой в Москву (я работал тогда на постройке Киевского вокзала и имел бесплатный железнодорожный билет), зайти и поблагодарить свою бывшую "няньку" за помощь. Кстати, до этого Луначарский дважды (в 1924 и в 1928 годах) давал моей бабушке рекомендации для поездки в Швейцарию к младшей своей дочери Вере, вышедшей там замуж и в России больше уже никогда не бывавшей. Помню, что в рекомендациях этих меня больше всего поразило, что в характеристике, данной Анатолием Васильевичем бабушке, сказано было, что она "лояльна" по отношению к советской власти". Лояльна? Ведь это значит только "терпима", не больше… Заглянув в Даля и с радостью обнаружив, что в понятие это входит и "доброжелательность", я успокоился.
Итак, 25 декабря 1929 года я с трепетом душевным сел в лифт большого шести- или семиэтажного дома в Денежном переулке, поднялся на самый верх и нажал кнопку в дверях с табличкой: "Председатель комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями Анатолий Васильевич Луначарский". Разговор за столом был оживленный, но касался в основном бабушки, мамы и моего изменения в росте и цвете.
- Подумай, - смеясь, говорил жене Анатолий Васильевич, - ведь у этого молодого человека, когда я его пас в Монсури, были совершенно золотые локоны, как у маленького лорда Фаунтлероя.
Меня, хотя мне было уже восемнадцать лет, это сравнение явно покоробило - меньше всего я хотел когда-либо и чем-либо походить на лорда, поэтому даже, не без умысла, пришел к бывшему наркому в какой-то застиранной бумазейной рубашке с поясом поверх, чем поверг в ужас моих родителей - "неужели не мог поприличнее одеться? Взял бы у кого-нибудь белую рубашечку, пиджачок. На эту же смотреть стыдно…"
Потом говорили о моих планах на будущее - я твердо решил стать архитектором, - о том, что это очень интересная специальность и что вообще-то студентам этого профиля - слова Наталии Александровны - следовало бы знакомиться с Парфеноном и Римским форумом в натуре, а не только по альбомам.
- Доживем когда-нибудь и до этого, - то ли мягко, то ли горько улыбнулся одними глазами сквозь пенсне Луначарский, - а пока что надо в институт еще поступать. Не так ли, Виктор?
Я хорошо запомнил это "не так ли?" - скорее французский, чем русский оборот речи - очень характерное для французов, - "n'est ce pas?".
Я самоуверенно заявил, что поступлю обязательно, и конечно же ни словом не обмолвился о записке, той самой, из-за которой, собственно, и пришел сюда.
Обед кончился. Анатолий Васильевич повел меня в свой кабинет - очень небольшой, весь от пола до потолка в книгах.
Отворила мне дверь горничная. Я отрекомендовался, и буквально через минуту в прихожей появился хозяин с салфеткой на шее.
- А, Виктор! - с ударением на "о", по-французски, приветливо и весело сказал он. - Очень рад! И очень кстати! Мы как раз обедаем..
Я приглашен был к столу, с белоснежной скатертью и множеством тарелок и тарелочек, познакомлен с женой, хорошо известной мне по кинофильмам "Мисс Менд" и "Медвежья свадьба", Наталией Александровной Розенель, и накормлен вкуснейшим, обильнейшим обедом. Потом, дома, меня, конечно, спрашивали, чем же кормили, но я ничего не запомнил, кроме обилия фарфора, разных ножичков и вилочек и того, что боялся больше всего, как бы не нарушить этикет и взять не то и не так, как надо.
Малые размеры этого кабинета поразили меня так же, как и грандиозные размеры гостиной, с большим, чуть ли не во всю стену, полукруглым окном и - что особенно мне понравилось - с внутренней лестницей, ведущей на какие-то хоры, тоже, как и кабинет, уставленные книгами. Нечто подобное я видел потом в Коктебеле, в доме Волошина. Если я когда-нибудь построю себе дачу или виллу, я обязательно тоже сделаю такую лестницу и хоры.
В кабинете мне были показаны кое-какие книги по искусству, от которых я обалдел, а потом Анатолий Васильевич подошел к полке, порылся в ней, вынул маленькую беленькую книжечку и вручил ее мне с дарственной надписью. Она у меня тоже сохранилась. Называется "Об антисемитизме".
Почему мне была подарена именно эта книжка, а не какая-нибудь другая, понять не могу до сих пор, но почти сорок лет спустя я невольно вспомнил несколько строк из нее.
Это было 29 сентября 1966 года, в день 25-летия первого расстрела в Бабьем Яру. Яра, как такового, уже не было и в помине, он был замыт и превратился просто в поросший бурьяном пустырь. И на этом пустыре в этот день собрались тысячи людей, чтоб почтить память расстрелянных здесь родителей, друзей или просто погибших. Люди плакали или сосредоточенно молчали, разбрасывали цветы, просто так, по земле - никакого памятника на этом месте не было.
Что-то заставило меня обратиться к этим рыдающим людям, обратиться с кратким словом о том, что на этом месте, месте расстрела ста тысяч ни в чем не повинных людей, будет стоять памятник! Не может не быть поставлен именно здесь, где впервые за всю войну, в таких невиданных доселе масштабах фашизм на практике осуществил свою "расовую" теорию. Потом это место понравилось и стали расстреливать всех подряд, не считаясь с национальностью.
Вспоминая об этом, я привел слова из книги Луначарского: "Антисемитизм - это самая выгодная маска, какую может надеть на себя контрреволюционер". С этих слов начинается книга. Вышла она в 1929 году, Гитлера еще не было, и Анатолий Васильевич не мог себе представить тогда, во что может вылиться это страшное явление. Четыре года спустя он увидел это собственными глазами, когда, будучи назначен послом в Испанию, проезжал через ставшую уже фашистской Германию. Но написать ему об этом не пришлось. Не доехав до Мадрида, он умер во Франции, в Ментоне, в 1933 году.
…Прощаясь уже в коридоре, он очень дружески пожал мне руку и просил, когда я буду в Москве, не стесняться и заходить запросто - он и Наталия Александровна всегда рады будут меня видеть.
- Надеюсь, - сказал он, улыбаясь, - в следующий раз придет ко мне уже студент архитектурного вуза… Не так ли? (Опять "не так ли?" - "n'est ce pas?".) И обязательно зайди к Тото. Он с мамой живет в Лебяжьем переулке. Запиши адрес.