Дом этот и вправду был крепок, "неизносим". В большие окна струились солнечные лучи, вытапливая из стен янтарь смолы. Но главное, изба была просторна, первая такая во всем Глазове. Тогда часто устраивались деревенские сходы за небольшую плату в покосившейся избенке Трофимыча, куда мы ходили послушать, о чем говорят мужики. Оглядывая большую новую избу, я подумал, что вот бы где теперь устраивать собрания.
Угостив мужиков, хозяин начал хвалиться. Вот-де я какой - на голом месте, на пустыре поставил такую хоромину! А я все глядел на плотников. Глядел и все ждал, когда они возразят:
- Да не ты, Василий Иванович, а мы построили этот дом. Вот этими большими руками!
И еще хотел, чтобы младший Петров, Михаил, умевший играть на гармошке, растянул мехи своей музыки. Но ни Михаила, ни его брата сейчас вроде бы никто не замечал. Сам хозяин уже говорил не о доме, а о предстоящих полевых делах.
Мне было обидно, что не говорят о чудодеях-плотниках, ведь они главные.
Да, с тех пор когда я впервые увидел рождение чуда (этот дом и сейчас стоит у меня в глазах как нечто особенное), я преклоняюсь перед людьми-созидателями.
И уж как не восхищаться талантом мостостроителей! Что-то таинственное, недосягаемое есть в их профессии. Как это на больших глубинах поставить опоры, перекинуть от одного берега к другому на километровую длину тяжеленные балки, которые будут потом держать на себе груз сотен автомашин, тысяч людей?
Утром я пошел на стройку. Как и тогда, в детстве, захотелось своими глазами взглянуть на умельцев. Стук копров привел меня на левый берег. Весь он был загроможден железобетонными сваями двадцатиметровой длины, рельсами, металлическими конструкциями. На головокружительную высоту взметнулись стрелы кранов, мачты. Кипели кислородные установки, сверкали ослепительные огни сварки, с прежней силой били копры. Везде люди. Все были при деле.
Я остановил одного, тащившего шланг, и спросил, с кем тут можно поговорить о будущем моста.
- Не знаю, все заняты, - отмахнулся он.
- Иди к главному, - посоветовал мне лебедчик, проходивший мимо к своему агрегату. - Вон наш Васильич, - указал рабочий на стоявшего на берегу сухонького, с папиросой во рту маленького человека, что-то разглядывавшего с высоты.
Подошел, поздоровался. Он бросил папироску, примял в песок сандалетой и, махнув левой рукой (правая, култышка, не гнулась, поджимала бок), сказал:
- Только вкратце. Дел сейчас у нас под самую завязку, - провел он рукой по шее. - Стало быть, мост будет железобетонный. В Ярославле новый не доводилось видеть? Вот и здесь, в Костроме, будет такой же, только длиннее. Нет, еще есть отличие. У нашего моста будут большие пролеты, основные до ста метров. Поняли, какие балки придется ставить? Такие еще нигде не ставили. У нас впервые.
- А выдержат?
Главный усмехнулся и снисходительно поглядел на меня.
- Ясное дело, выдержат. Математика вам на что? Высчитано!
- А где такие балки делают?
- Такие? - он улыбнулся. - Мы сами будем склеивать по частям.
Теперь я засмеялся:
- Разве клей выдержит такую тяжесть?
- Стало быть, выдержит, раз рассчитано.
Закурив новую папиросу, он признался, что вначале тоже не верил в это, а недавно сам был свидетелем испытания на разрыв склеенных балок. Ну, как сталь. На целом месте трещат, а шов мертвый. Как же, математика!
- А вам эти сведения куда? - справился он.
- Интересуюсь…
- Тебе бы, дорогой, надо на тот берег, в контору. Я как раз туда. Поедемте?
Я сказал, что не располагаю временем. Главный подумал немного и кивнул:
- Хорошо. Вкратце здесь расскажу.
Он сказал, что через два-три года вот здесь, где мы стоим, председатель горсовета перережет красную ленту и откроет движение. Нынче нужно будет установить подводные сооружения. Он сосчитал количество основных монолитных опор, которые дадут путь волжским кораблям, и назвал цифру колонных опор, которые пойдут с берегов навстречу монолитам. Опоры будут держаться на сваях. Для каждой из них в дно Волги будет забито до ста свай.
- Так много?
- Расчет. Математика!..
Он назвал вес каждой сваи, каждой колонны. При этом уточнил, что колонны будут полые, что это необходимо для поддержания равномерной температуры, для устранения возможности разрывов.
- А знаете, какая ширина моста будет? - взглянул на меня главный. - Машины пойдут в два ряда. Для пешеходов особые дорожки по бокам будут сделаны. А высота! Если вам придется взглянуть с моста на самые крупные теплоходы, они покажутся трамваями средней величины, не больше. Одним словом, будет мост-гигант.
С той стороны гудок. Главный заторопился.
- Пора. Если что, заходите в другой раз.
Я этим приглашением воспользовался, и не однажды. После каждого длительного отъезда из города сразу по возвращении шел на берег Волги. И почти всегда встречал главного. И всегда он сообщал мне нечто новое. Как-то обратил мое внимание на перестановку балок. Вначале их клали по восемь штук. Так велел проект. А мостостроители решили укладывать по семь балок. Ширина моста не уменьшится, а тяжесть снизится, и удешевится стройка. Ведь каждая балка не дешево обходится. Он назвал солидную цифру.
- А на прочность это не повлияет? - спросил его.
- Высчитано. Математика!..
Всегда он был в приподнятом настроении. Когда он глядел на Волгу, на поднявшиеся из воды железобетонные ряды опор, то в глазах его сверкали блестки и чуть-чуть разглаживались морщины.
Однажды он указал мне на поднявшиеся краны на круче берега.
- Высотные дома тут будут. Ворота в город. Красиво станет! - И подмигнул: - Кострома - родная сторона!
- Вы коренной костромич?
- Нет, я приезжий. Но волжская Кострома все время тянула меня к себе.
Как-то летом прихожу на стройку и не слышу обычного шума. Главный понуро ходит по берегу, морщит лоб. К нему:
- Что случилось?
- А! - махнул он здоровой рукой. - Поставщиков бы по мягкому месту. Где балки?! Звоним, а в ответ: скоро придут, в пути. Вот и скоро. Стоим. Ну и заработки у сдельщиков покачнулись. Монтажники требуют: давай работу, а то на другую стройку уйдем. Кому хочется терять золотое время. Математика!
- А вы бы в горком или в обком.
- Придется. Непременно придется! - заверил он.
Чаще всего я видел главного на стройке в воскресные дни. Однажды спросил его, почему он и в выходные все тут, надо же и отдохнуть.
- Хорошо бы, - засмеялся он, - а кто сторожить будет?
- То есть как сторожить?
- Очень просто. Я же сторож, ответственное лицо!
- ?!
- А чего? Не так, что ли? Сколь тут техники, какова важность объекта, разве можно без сторожа?
Он, должно быть, не догадывался, что я-то считал его не сторожем…
Мне вспомнились братья Петровы из далекого моего детства. Было общее между ними и этим беспокойным сторожем.
В один из праздников я увидел на его груди медаль "За отвагу". Не утерпел, спросил, где получил медаль.
- За одну переправу. Сапером я был. С мостами-то в войну познакомился…
Он пошевелил левой рукой правую, культяпку.
- Вот помеха. А то бы мое место было бы вон там! - указал он на высокую опору, где работали монтажники.
Помолчав, прислушиваясь к шуму стройки, он вскинул голову.
- А работка опять пошла ходом. Горком помог.
После этого я до зимы не встречался с главным. Прихожу - сторожевая будка пуста. Главного на месте нет. Я подождал, прислушиваясь к звукам стройки. Они доносились с той стороны реки, там сквозь снежную мглу прорывались слепящие огни сварки. Работа шла своим чередом.
Я подумал, что где-то там и сторож. Вскоре я услышал его негромкий, с придыхом голос. По первым балкам, перекинутым через опоры, он легко шагал к будке, а за ним осторожно двигались гуськом несколько человек, видать, любопытных.
У будки он остановился, подозвал к себе спутников и меня и, щурясь от ветра, закивал на колонны и монолитные опоры, шагнувшие с обеих сторон к середине Волги. Только на середине еще оставался небольшой разрыв.
- Теперь уж недолго ждать, - не отрывая взгляда от опор, сказал сторож. - К весне сойдутся обе стороны, навсегда скрепят свой союз.
А весной главный заболел. Шли дни, а он не появлялся на стройке. Все, кто приходил сюда, справлялись:
- А как здоровье у главного, у Васильича?
Я увидел его только летом. Пришел он на стройку осунувшийся, похудевший. Но глаза его засветились радостно, когда увидел он мост, огромный, внушительно выгнувший свое тело через Волгу, с широченными пролетами, сквозь которые свободно проплывали многоэтажные теплоходы и баржи.
Липовый мед
На железнодорожный разъезд Иван Семенович Комельков приехал на рассвете, задолго до прихода пассажирского поезда. Привязав лошадь к изгороди, он заковылял на перрон. Тут было еще безлюдно, лишь вдали, на полотне, маячила одинокая фигура путеобходчика, который через каждые десять - пятнадцать шагов стучал молотком по рельсам. Путеобходчик шел в сторону соснового бора, откуда и должен показаться поезд.
Туда глядел и Комельков. Он сел на скамейку как раз лицом к лесу. Было тихо. Когда Иван Семенович закурил, то дым, прежде чем подняться ввысь, медленно оплывал немолодое лицо его, цеплялся за колючие рыжие усы. Он отдувался, пытаясь отогнать дым, чтобы не мешал глядеть вдаль.
Где-то там, в душном вагоне, трясется его сын, Мишутка, и, наверное, тоже глядит вперед. Три года не виделся с ним Комельков. За это время у батьки побелели виски, еще больше отяжелела покалеченная правая нога. И сын небось изменился. Когда три года назад увозили его из деревни, то у него только еще пробивался пушок на губах. Совсем малец был. Теперь, поди-ка, повзрослел, шире в плечах стал. Только, наверно, худоват. Ведь не у мамки в гостях был…
"Ну, ладно, поправится - медом отпою, медом!" - ухмыльнулся Комельков.
Над лесом вспыхнуло зарево. Нет, это не от поезда. Всходило солнце, затопляя красноватым светом все вокруг - и бор, у входа в который заблестели рельсы, и мокрый луг, расшитый узорами желтоглазых ромашек и лилово-голубых колокольчиков. Восход разбудил прозрачный родниковый ручеек, звон которого явственно доносился до Комелькова, поднял первых бабочек, ночевавших на лугу. От луга тянуло медовой свежестью. Иван Семенович вдыхал этот запах и про себя замечал, что и нынче лето будет доброе на мед. Весь июнь стоит такой вот тихий и солнечный в буйном цветении.
И он окончательно решил, что непременно отпоит сынка медом. Цветочным. Нет, и липовым. Мишутка, помнится, больше всего любил липовый. А как расхватывали это добро на базаре!
- Заживем, сынок, опять заживем, - тихо проговорил он.
Послышался шум, затем гудок - поезд на полном ходу вынырнул из бора и, размеренно стуча колесами по стыкам рельс, катил через луг к разъезду. Комельков сорвался со скамейки и бросился навстречу дымящему локомотиву. Он был уверен, что сын едет в последнем общем вагоне, и спешил к месту, где вагон должен остановиться.
Да, он не ошибся. Из последнего вагона и вышел Михаил, вернее - спрыгнул, потому что туда не доходила платформа. Комельков облапил сына, прильнул к колючим губам его. В первую минуту он словно сквозь пелену видел Михаила - мешали слезы. Только немного позже, когда повел к подводе, стал внимательно разглядывать его. Действительно, сын вытянулся, стал выше отца. На суховатом лице, потерявшем прежнюю припухлость, выделялся тонкий хрящеватый нос. Строго и холодновато блестели крупные капли серых глаз. Из-под расстегнутого воротника тенниски выпирало полукружье ключиц.
Комельков хотел сказать, что именно таким и представлялся ему сын, но не сказал. Зато вслух заметил, когда укладывал в передок телеги сыновний чемодан!
- А ты, гляди-ка, с пожитком. Не ожидал…
- Заработал малость…
- Заставляли? Трудно было?
- В тюрьме легко не бывает.
- Да, конечно, - закивал Комельков. - Усаживайся-ка. Дома отдохнешь, нарастишь мяса на кости…
Он взбил на телеге сено и подтолкнул сына:
- Как перинка. Не натрясет.
От разъезда до деревни Лемехово двенадцать километров. Комельков подхлестывал лошадь - хотелось до жары одолеть путь. Дорогой он рассказывал сыну о себе, об однодеревенцах. Жаловался на здоровье: при каждой перемене погоды ломит ногу, тоскует сердце. В колхозе уже не работает, да и много ли надо вдовцу? Есть огородик, скромная пасека - прокормиться можно. Конечно, колхозники косятся на него, иные даже барином кличут, насмешничают, но того не сознают, что ногу покалечил не где-нибудь, а в колхозе.
- Ты в ту пору еще махонький был, когда это случилось. Возили зимой с Мокруши сено для фермы, ну и упал я с воза…
- Знаю.
- Ты-то, ясно, не забудешь, а им что? Корят: тяжелой работы, слышь, испугался. Каково, смекни-ка, терпеть это? - со злостью стегнув лошадь вожжами, обернулся он к сыну.
Сын молчал, глядя на дорогу, круто огибающую березовую рощицу, на покатое поле, где зеленая, уже выколосившаяся рожь волнами набегала на березняк. Солнце купалось в этих волнах, щедро расцвечивая их. Давно не видывал такого приволья Михаил, и он не в силах был оторвать взгляда и от поля, и от рощи.
Комельков нетерпеливо тронул его.
- Ты что - не слышишь?
- Слышу. Посильную работу не просил? - не пошевельнувшись, спросил он.
- Работой сыт не будешь…
Теперь сын поднял голову, взглянул в глаза отца, но они так скрылись за вечно припухшими веками, что разглядеть их не смог. Отец не любил, когда глядели ему в глаза. Он дернул плечом.
- Что уставился? Не так разве сказал? Небось и сам не захочешь к ним… И не надо. Можо, в город подашься, а можо… Да ладно, дома все обмозгуем. Так? Ну что ты опять молчишь?
- Все слушаю.
- Слушай. Худому батька не научит, - воодушевился Иван Семенович. - Ты у меня, Миша, один остался как перст. Только о тебе и думаю. Мамке-то вот не довелось свидеться с тобой, а тоже бы обрадовалась. Она, гляди, и слегла-то, по тебе тоскуя. Не поберегла себя…
- Где ее похоронили?
- На Каменихе. А что?
- Заехать бы, поглядеть на могилку.
- Потом, Мишутка, потом…
Он натянул вожжи: дорога сходила под уклон, к речке. Но когда колеса простучали по шаткому мостику и вынесли телегу на ровный берег, он опять заговорил:
- Мильку помнишь? Дивчина, скажу тебе, как красное яблоко. В костях тоже крепка. Счетоводка. Денежная. Ну - невеста! Эта не чета Юльке, бесприданнице.
- Она дома? - приподнял голову Михаил.
- Где же ей быть? Доярка. Вечно там, на поскотье. Встречается - кланяется. Уж не тебя ли ждет? Дурочка, не догадывается, что не чета тебе. Не возьмем же в дом клеветницу.
- Зачем ты ее так, батя?
- А как же? - удивился отец. - Кто доказал тогда на нас? Забыл разве? Или напомнить?
Михаил сжал губы.
Нет, он не забыл о Юльке. Разве забудешь первую любовь? Виделась Юлька даже во сне, тоненькая белокурая сиротка с хорошей белозубой улыбкой. Да, она первой подняла руку на комсомольском собрании за его исключение из комсомола. С тех пор пути их разошлись. Но отец путает: она ни на кого не доказывала. В Лемехове и кроме нее догадывались о барышничестве Комельковых. Правда, отец ни разу самолично не ездил за мукой в хлебный ларек, куда устроил желторотого сынка. Михаил сам по вечерам заезжал на родительское подворье, сам вытаскивал из глубокой телеги, вот такой же, как и эта, тугие мешки. Зато батя знал, что нужно делать с этой мучкой. После каждого такого заезда он обласкивал покладистого юнца, не забывал дарить ему подарки. Жизнь та казалась Михаилу и легкой и денежной. Еще бы: у него появились и брючки-дудочки, и рубашка канареечного цвета, и остроносые туфли, не говоря уже о прическе на косой пробор.
Разве не красиво? Но Юльке не нравилась эта красивость. Она требовала, чтобы Михаил оглянулся на себя да выверил, так ли живет. Но он же отвечал ей словами отца:
- Каждый живет, как умеет.
- Вот попадешься, так поймешь, какая эта жизнь…
И он попался. В момент, когда тайком проезжал с глубокой телегой к дому, нагрянула милиция. Составили акт. Потом и состоялось комсомольское собрание. А после собрания - суд. Отцу удалось уйти от ответственности - всю вину Михаил взял, так сказать, по-рыцарски, на себя.
Помнил парень: Юлька шла за ним после суда с заплаканными глазами. Она что-то говорила, но он, обозленный, и слушать не хотел. Потом она присылала несколько писем. Михаил не отвечал. Все еще злился. Много позже он понял, что Юлька ни при чем. Конечно, могла бы и не голосовать, но не в этом дело.
Он посмотрел на отца. Сказал жестко:
- Ее ты не трожь, батя!
Отец обидчиво покачал головой.
- Я, сынок, никого в жизни еще не трогал попусту. Спроси любого в Лемехове, хоть пальцем стукнул ли кого…
"Пальцем? - подхватил Михаил. - Да нет, конечно, ты смирный и тихий. Кулаки в ход не пускаешь. У тебя и голос все тот же воркующий, голубиный…"
Сейчас, после трех лет тюрьмы, Михаил мог признаться себе, что хотя он и любил отца, но как-то слепо и, по-видимому, только за эту смиренность. Ведь и он никогда не получал от него легкого щелчка. Разве мыслимо, отец жалел его, единственного продолжателя своей фамилии, боялся, как бы он не надсадился на деревенской работе.
Михаил вздохнул.
- Волнуешься? - спросил отец и, не дожидаясь ответа, заворковал: - Ничего, пройдет. Теперь будешь хозяиновать в доме. Все для тебя, заслужил…
- Перестань, батя.
Михаил ловил себя на том, что чем участливее были отцовские слова, тем ощутимее поднималось в нем что-то похожее на протест. Хоть бы скорее деревня. Может, там все встанет на свое место. И он опять глядел на дорогу, на мелькавшие по сторонам деревца. Колеса постукивали о жесткую, запекшуюся от жары колею.
Но вот за поворотом в последний раз блеснула речушка. Ее загородил от дороги небольшой березовый перелесок, пронизанный дождем солнечных лучей. Михаил встрепенулся. Да ведь это Иконниково! В детстве не раз он ходил сюда за земляникой. За перелеском будет лемеховское поле, а за полем и она, деревня.
Он почувствовал, как защемило сердце. Когда телега проскочила через березняк и вымахнула на открытое гречишное поле, Михаил приподнялся и стал глядеть в сторону деревни. Она стояла в низинке. Пока виден был только один край Лемехова с поднявшимся в небо колодезным журавлем, с антеннами; вон, за первыми радиомачтами, и родной дом, обшитый тесом, с голубыми наличниками. У Михаила затрепетала жилка на виске.
- Обрадовался? - над самым ухом пророкотал отец и легонько толкнул в бок: - Просим милости к родительскому очагу.
Он широко улыбнулся, обнажив неполный ряд до желтизны прокуренных зубов.
- Опять заживем, сынок!
Тотчас же, словно от укола, Михаил обернулся.
- Это как "опять"?
- А как лучше… Я же говорил - обмозгуем дома… Чай, к Митьке на поклон не пойдешь.
- К какому?
- Ну, к теперешнему бригадиру, что помогал Юльке тогда.
- Постой, неужели он бригадир?..