- Втерся! Да шут с ним. Сами с усами…
- Ладно, - откликнулся он и, отвернувшись, на мгновенье задумался: почему отец всю дорогу только и обещает одни приятности, а заботу на свои плечи хочет взять? Очень крепки они, что ли?
Взгляд его в это время привлекли два колоска, невесть как появившиеся на обочине. Маленький колосок жался к большому, с длинными иголками. Вдвоем они, казалось, стояли прочно. Но телега наехала на них, и они свалились.
"Не устояли", - отметил сын разочарованно.
И тут он вновь повернулся к отцу. Невольно обратил внимание на его усы, которые топорщились, как остья у повергнутых колосьев. Это сравнение больно кольнуло сердце Михаила. Ему хотелось сказать отцу, что не зря ли он много обещает, ведь тоже несилен, хоть и с усами…
Но он промолчал и в мыслях обратился к себе: чего же ждать, как жить дальше? По-прежнему смотреть на жизнь папашиными глазами? Хитрить? Но с ней хитрить плохо - за это она наказывает. И больно, черт возьми!
Он опять обозлился. Теперь уже на себя. Сколько потеряно времени! А во имя чего? Чтобы "там" дурость из башки выбили? Своего-то ума и на это не хватило! А ребята вон как за три-то года шагнули. Даже рыжий Митька Храбров и тот - уже бригадир. Почетный человек! А Сергей Мухин, слышно, в агрономы вышел. И Юлька, конечно, не та.
- А-а, дела… - вздохнул Михаил.
- Не тоскуй, вот и деревня, - не поняв, сказал отец.
Телега уже громыхала по деревянному настилу, перекинутому через низинку у въезда в деревню.
Михаил разогнул спину, выпрямился. Своя, родная! Вон и знакомые люди. Не встречать ли вышли? От этой мысли теплая волна подкатила к сердцу.
Но другой вопрос: встречать, а кого? - сразу пригвоздил его к телеге. Он почувствовал, как побледнел. И хотя колхозники кивали ему, здоровались, но в глазах их виделась настороженность.
Нет, он не думал, что так трудно будет въезжать в свою деревню.
Остановив у крыльца гнедого, отец прошипел:
- Видал, и на тебя недобро посматривают.
- Ну и пусть! - буркнул Михаил.
Он слез с телеги, отряхнулся и, взяв чемодан, без оглядки зашагал к крыльцу. Почти следом вошел в дом и отец.
- Располагайся, Миша. Сейчас я все принесу. С дорожки, с приездом надо… - приговаривал он, искоса поглядывая на задумавшегося сына.
…Через полчаса на столе шумел самовар.
Отец и сын сидели по разным сторонам стола, лицом к лицу. Среди закусок были и сыновнины: банка камбалы, кучка копченой воблы, пачка печенья. Но отец как бы не замечал это. После каждой стопки ближе пододвигал к сыну сковородку с яичницей-глазуньей. И просил:
- Не береги. Ешь досыта.
- А мое что не пробуешь? - спрашивал захмелевший сын.
- Твое? - Иван Семенович снисходительно усмехался. - Уж больно бедно оно, "твое".
- Что? - рассердился Михаил. - Это ж трудовое, вот этими руками… слышишь?
- Не обижайся, Миша. Подожди, заживем… - как бы продолжая начатый разговор в дороге, многозначительно подмигнул он. - Давай-ка потолкуем, а?
- Ну?
- Так вот, туда, в колхоз, не советую. Ты жених, оперяться надо. А разве там дадут тебе доходную работешку? Держи карман шире! Подмоченный, мол… Сообразил, а? - Комельков так сощурился, что пухлые веки совсем закрыли глаза. Только по вздрагивающему подбородку Михаил понял, что батя смеется.
- Ты все пугаешь меня, батя.
- На ум наставляю, дурачок, - упрекнул его отец. И снова: - Да ты ешь, говорю, закусывай.
И вдруг, как бы спохватившись, быстро вскочил и, прихрамывая, пошел в сени. Оттуда вернулся с дубовым бочоночком. Водрузив его на стол, он сказал:
- Прошлогоднее. Для тебя хранил… Пододвинь-ка стакан.
Он наклонил бочонок. Михаил залюбовался тягучей и прозрачной струей, от которой пахло густым липовым духом, какой бывает при полном цветении деревьев. Сквозь струю он видел сухую, с бурыми ногтями руку отца.
Наполнив до краев стакан, Иван Семенович провел шершавым пальцем сначала по краю бочонка, затем по ободку стакана, слизнул липкие мазки и приказал сыну:
- Пробуй! Пользительно…
Михаил послушно пригубил стакан. Сделав несколько глотков, обсосал тонкие губы.
- Что, сладок? Э-э, будешь дружить с батькой - не пропадешь. - И к уху: - А дельце тебе придумаю доброе. Но чур - впредь поумнее надобно быть… Пей же! Это липовый, твой любимый…
Рука Михаила дрогнула. Он отставил стакан.
- Липовый, говоришь?
Воспоминание молнией выхватило из прошлого то, что лежало на самой глубине. Три с лишним года назад вот так же отец наливал ему, начинающему продавцу хлебного ларька, прозрачный липовый мед и так же обещал "добрую жизнь". Для начала любезно выговаривал ему, что, мол, местечко теплое получил, а держаться не умеешь. И хлопал по плечу: женихом становишься, одежонку пора заводить. После этого на ухо: "Хлебец должен выручить, понял?.."
Вот откуда пошло. Со сладкого липового меда!..
Наваливаясь впалой грудью на стол и медленно двигая вперед голову, остриженную по-арестантски, ежиком, Михаил негромко спросил:
- Значит, все обдумал без меня, так? Ну, рассказывай, что за "доброе дельце"? Я слушаю…
Отец смерил его пристальным взглядом.
- Раздражаешься? Дурак! Я тебе что говорю? Этого добра, - указал он на мед, - довольно у меня: не расточитель - сберег… Медовухи знаешь сколь выйдет? Не знаешь? А я подсчитал. Сюда водку-то редко привозят. Стало быть, выручка верная от свойской-то… Понял? - Он выкинул руку вперед и тотчас дернул ее к себе. - Или в колхозе на безденежье? - Комельков визгливо хихикнул.
- А ты веселый, батя, - нахмурился Михаил, и отец впервые увидел не покладистость и радость в его глазах, а что-то суровое, несгибаемое… - Еще бы не веселиться: все расписал, как по нотам. Для любимого, для единственного сынка как не постараться!
- Вот именно! - оторопело подхватил отец.
- Нет, с меня хватит! - стукнул Михаил по столу. - Хватит! И тебе не дам, слышишь?! Не дам барышничать!
Он поднялся и сбоку зашел к отцу.
- А может, сам захотел отведать клоповника? Ты ведь смиренный, тихий - что тебе стоит… Говори!
Комельков попятился, замахал руками:
- Одумайся! Что мелешь?..
- Не беспокойся, у меня хватило времени одуматься. А ты… У тебя все мозги набекрень. Точно!
- Замолчи! - прикрикнул Комельков. - Не помнишь, нализался. Иди-ка проспись.
И, помолчав немного, уже с подчеркнутым добродушием спросил:
- Кричи не кричи, а куда теперь подашься? Думаешь, они обласкают тебя, подмоченного? Жди!
Михаил потемнел в лице. С минуту он стоял неподвижно. В голове гудело: а что, если отец прав? Ежели не примут по-доброму к себе? Как же тогда? Наконец он разжал губы, выкрикнул:
- А не брешешь? Говори же: простят?
- Я тебе сказал…
Михаил медленно повернулся и, тяжело ступая, пошел к двери. Громко прикрыв ее за собой, он остановился на крыльце. Покачиваясь на скрипучей половице, Михаил посмотрел на улицу. Потом перевел взгляд на луговую тропу, по которой раньше хаживала Юлька.
Сейчас на этой тропе нет ни души. Тихо кругом.
А в голове все шумело: "Подмоченный… не примут…"
Из-за угла выехал на велосипеде Храбров в запыленной куртке, стоптанных сандалетах, усталый. Увидев Михаила, он завернул в проулок, к крыльцу.
- Приехал?
- Приехал.
- Так… здравствуй. - Храбров протянул Михаилу руку. Тот спустился со ступенек, наклонился к бригадиру, обдав его водочным запахом. - Уже успел - хватил? - поморщился Храбров.
- С радости… А ты сразу и выговаривать, - отстранился от него Михаил. - Власть, что ли, спешишь показать?
- Какой задиристый.
- Какой есть.. - Михаил достал папиросы, предложил бригадиру, но тот отказался. - Не хочешь арестантских?
- Напрасно козыряешь этим званием, - насупился Храбров и спросил: - О работе думал? Или батькина веленья ждешь?
- Подожду, что бригадир предложит. Примешь? - в упор взглянул Михаил в рябоватое лицо Храброва.
Бригадир сощурился.
- Приходи вечером на собрание. Обсудим… Да протрезвись смотри. Ну и приоденься, чтобы честь честью, сам понимаешь…
Он улыбнулся уголком губастого рта и тронул велосипед.
Михаил проводил его долгим взглядом. И опять в голове зашумело: "Для чего же обсуждать? Почему не сказал сам, прямо? Боится или не доверяет? А может, батя все-таки прав?.."
Наверное, он задал бы еще кучу всяких вопросов. Но не успел. С околицы от дороги послышались голоса, и один из них он узнал. Конечно, это Юлькин. Где же она?
Михаил спрыгнул с последней ступеньки и направился к дороге. И увидел: к ферме шли доярки. Впереди была Юлька. Он видел только ее спину, на которую стекала из-под красной косынки длинная белокурая коса.
Шли не оглядываясь. Возможно, потому, что навстречу им пылила машина, что впереди показалось только что пригнанное с пастбища стадо бело-рыжих ярославок.
"Не дадут доходной работы", - вспомнил он слова отца. А вот люди идут на всякую. Небось и не думают о выгодах своих.
- Нет, шалишь, батя! - вдруг выкрикнул он. - Теперь по-твоему не будет…
И стал думать, как вечером пойдет на собрание, как попросит назначить его на любое дело. Его теперь ни чуточки не пугало возможное недоверие. Только бы приняли в бригаду, остальное от него самого зависит. Врозь с колхозом ему никак не с руки. Надо заново делать жизнь.
Из открытого окна что-то кричал ему отец. А он стоял. Над головой проносились ласточки. Они таскали в гнездо, прилепившееся над карнизом отцовского дома, корм голым, еще не оперившимся птенцам.
Он стоял и, прислушиваясь к шелесту ласточкиных крыльев, продолжал глядеть на дорогу. Под конец ему показалось, что Юлька оглянулась. Возможно, что даже увидела его, так вытянувшегося за прошедшие годы, так смущенно и взволнованно встречающего новый день.
Ветер
В вагоне Настю сморило. Еще прошлой ночью она не могла прилечь, все ходила в темной боковушке взад-вперед, думая об одном и том же: ехать к Степану или по-прежнему жить здесь, в деревне, у дяди Мирона; не давали покоя эти мучившие ее раздумья и днем… И, даже сев в поезд, она еще колебалась, верно ли поступила, что поехала. Опять, конечно, было не до сна. Но то ли вагонная духота, то ли этот монотонный стук колес да шум ветра за окном в темноте нагнали на нее дремоту. Прикорнув на лавке, рядом с Димкой, трехлетним сынишкой, она и уснула, да так крепко, что проводник едва разбудил ее на маленьком полустанке, где нужно было ей выходить.
В последнее мгновенье Настя еще видела сон, до невероятности странный. Будто бы шла она по-над рекой и услышала, как кто-то окликает ее. Остановилась, глянула на реку и обомлела: по воде шагает Степан. И так легко, так картинно. Как Христос, которого она в детстве видела на рисунке идущего по озерной глади. И такой же длинноволосый, босой, только не в ситцевой "обмотке", а в зеленом костюме, какой он надевал по выходным. Подбежав к ней, Степан одной рукой начал трясти ее за плечи, другой махал огромной рыбиной, говоря: к твоему приезду на поджарку.
Пробудившись, она какое-то время еще находилась во власти только что увиденного во сне. Потом затормошила Димку: "Скорей, скорей, мальчик, нас папа ждет. Там, на улице!"
И верно: только спрыгнули с подножки на обочину дороги (перрона на полустанке не было), как из темноты появился перед ними он, Степан Мокшанов. Обнял обоих вместе - Настю и Димку, поцеловал и повел за полустанок, где стоял его "газик". Усаживая их в кабину, пропахшую бензином и застарелым табачным дымом, Степан сказал, что ждет тут с вечера.
- Так здесь все и стоял?
- Ну, не все. Привозил одному кое-что. Зачем же порожняком гнать машину?.. Все ж таки двадцать километров.
Захлопнув дверцы, он открыл багажник и стал укладывать там Настины чемоданы. Один, большой чемодан сначала некоторое время подержал в руке, как бы взвешивая, и поставил его бережно в середину, а два маленьких, легких, прижал к нему по сторонам. Потом обошел вокруг машины, потолкал ногой колеса. После этого поднял капот, принялся копаться в моторе. Все это делал не спеша, будто чего-то еще ожидая.
Настя поторопила его:
- Что не едем? Неисправность какая?
- У меня, милочка, неисправностей не бывает. Между прочим, мне дали шоферские права второго класса. Мастер и он же шофер! Можешь поздравить.
- Поздравляю! - откликнулась Настя и снова попросила: - Поторопился бы, Степа. Димке покой нужен. Укачало, бедного.
- Сейчас! - согласился Степан, но все еще стоял у поднятого капота. Затем со звоном захлопнул его, закурил и, садясь за руль, как бы между прочим спросил: - Ты ничего не забыла в вагоне? Швейной машинки не вижу…
- Я, Степа, дяде оставила. Она уже старенькая…
- Гм, дяде… А этот, как его, самокат?
- Так он же поломался.
- Починить будто уж нельзя. Ну, ладно…
Позванивая цепочкой ключа, он включил зажигание. Машина вздрогнула мелкой дрожью и тронулась. Вырулив на дорогу, он кивнул на Димку:
- Придерживай его, дорога здесь выбита.
"Заботится", - заметила Настя, и это обрадовало ее. В отсвете папиросы видно было крупное скуластое лицо Степана со щербинкой на правой щеке, с черной щеточкой усов и, как всегда, чисто выбритое. Настя и это оценила: "Следит за собой".
Хорошо. Только бы не повторилось никогда то, что было. Год назад он, такой же вот чисто выбритый, со взбитым черным чубом, поехал в Верхневолжье принимать для своего мастерского участка трелевочные тракторы из капремонта, а вернулся с усиками, тогда чуть заметными. Вошел в квартиру тихо, словно крадучись, но она увидела его, потому что была в коридоре, стирала. А увидев, еще посмеялась: "Ой, с усами! Будет за что Димке подергать. - И уже серьезно: - А тебе они идут. Мужчинистей стал". Он искоса взглянул на нее, согнувшуюся над корытом, с красными от щелока руками, с прилипшими к потному лбу волосами, поморщился и, сказав, что устал, пошел спать.
Днем он никогда не ложился, а тут лег. И спал как убитый. К ужину Насте пришлось будить его. Подошла к постели, наклонилась, чтобы тронуть симпатичную щербинку, которую любила целовать, да так и застыла с протянутой рукой: на щербинке алело пятно помады.
"Мало ли чем заляпаешься в дороге с тракторами, - объяснял он, - это тебе не на счетах щелкать". (Настя работала тогда счетоводом в том же лесопункте, где и Степан.) Больше того, он посчитал себя оскорбленным, долго не разговаривал с ней, а Димку просто не замечал. Впрочем, он и раньше не баловал мальчонку вниманием: что поделаешь - не его сын, неродной. Так продолжалось около месяца, и Настя даже не рада была, что высказала свое подозренье, готова была забыть о нем. И забыла бы, если бы не письмо.
Письмо было заказное, адресованное лично Степану, но почтальонша передала его Насте, и как раз в обеденный час. На обед, как всегда, Настя приходила немного раньше мужа, надо было разогреть на плите суп, вскипятить чайник. По привычке она понесла было письмо на тумбочку к дверям: придет - увидит и прочтет. Никогда не интересовалась, кто ему пишет. Степан как-то сказал, что все по работе, и этого ей было довольно. Но тут она обратила внимание на штемпель. Уж очень резко он отпечатался, и она прочла город, куда Степан ездил месяц назад. Не раздумывая, распечатала конверт. Начала читать. Все о тракторах.
А в конце было написано:
"Приезжай опять. Осталась одна на ечад… Поторопись. Твой Александр".
Удивило это подчеркнутое непонятное слово "ечад". Что оно значит? Настя думала-думала и прочла его наоборот, как это любила делать одна подружка в школе и смеялась: гляди, какая получилась абракадабра. Но тут вышла не абракадабра, а вполне понятное слово - "дача". "Осталась одна на даче". Значит, "Александр" одна осталась на даче и ждет Степана.
Все-все стало ясно Насте.
Долго ждала она Степана, но не дождалась, пошла на работу, оставив письмо на столе. А когда вернулась, то его уже не было. Не было и Степана. Узнала, что он срочно уехал в командировку. В город, откуда пришло письмо. Значит, к ней, на дачу…
Настя несколько дней не находила себе места. Хоть бы записку оставил или позвонил. Так нет, укатил крадучись. Обманывает. И не только ее, но и свое начальство.
Не в силах больше терпеть, она пошла к профоргу, Прохору Кулькову, мешковатому, уже немолодому человеку с вечно заспанным лицом. Выслушав ее жалобу, Кульков потер дряблые щеки и сказал, что Настя зря наговаривает на Степана. Производственник, мастер, вот-вот будет занесен на доску Почета. Ну, а если женский пол заглядывается на него, так разве это его вина? Не замухрышка какой-нибудь, а мужик кровь с молоком.
- Никуда он от тебя не уйдет. Побесится разве малость…
- Он, он… - передразнила Настя. - А ежели я уйду?
- Глупая, да где ты лучше-то найдешь? - упрекнул ее профорг. И встал. Разговор окончен.
Настя помнила: с Кульковым Степан не раз выпивал. Несмотря на свою скупость, он почему-то не жалел для него выпивки. Как же теперь профоргу не защищать его!
Вспомнила, как сама познакомилась со Степаном. Приехав после окончания курсов счетоводов на участок, она в первый же день потребовала документы по выполнению плана. И перед ней предстал Степан, рослый, с виду очень простой. Передав документы, он наблюдал, как ловко новый счетовод работала на счетах, и сказал: "О, теперь пойдет дело на лад. Такие работницы нам нужны. - И подмигнул: - Пустишь здесь корни - жениха хорошего найдем-Слышь, барышня?" - "У этой барышни ребенок на руках". - "Ты замужняя?" - "Была". Степан спрашивал еще, но она нахмурилась, сжала губы.
Не хотелось ей вот так, ни с того ни с сего, откровенничать, тревожить старую рану.
Вечерами Степан стал захаживать к Насте. Каждый раз у него находился повод для этого. Она пыталась выпроваживать его, а он вздыхал: "Господи, куда же старому холостяку деться?" Начинал сердечный разговор. Вскоре она перевезла от дяди Димку и вместе с ним поселилась в квартире Степана.
Слышала она, как соседки говорили: "Новенькая-то какого отхватила. И ребеночек не помешал…" Это не обижало ее, потому что и впрямь на Степана она смотрела как на своего благодетеля. Не важно, что он не спешил идти в загс, говоря: "Успеем, распишемся!"
Не в обиде была и на то, что пришлось пораньше вставать и попозже ложиться: надо же было обстирывать да обхаживать муженька и накормить сытно. Поесть Степан любил. Да оно и понятно: крупный, или, как он называл себя, "высокогабаритный мужчина".
От постоянной стирки у нее побаливали руки, не сходила краснота. Но ей ли жаловаться на это! Когда после смерти матери жила у дяди, то приходилось и всякие другие дела делать: и скотину кормить да поить, и ездить в лес по дрова, и огород сажать. Всего и не перечтешь.
А тут хоть и нелегко, зато знаешь, что делаешь для своей семьи, что имеешь свой угол, что у сынишки появился отчим. Дорожила она этим!
Дорожила. Все-все выдержала бы она, если бы не обман. Ушла от Степана вскоре после его возвращения от "дачницы". Забрала Димку, велосипедик, швейную машину - единственное ее приданое - и к дяде. Степан не жалел о ее уходе. Даже не вышел из квартиры. Когда она сказала: "Вот так, муженек!", он спокойно ответил, что не считает себя в таком звании - не расписывались…