- Ты что, Кузеня? - встревоженно спросила Глафира. - Быть, испугался чего…
- Ничего не испугался.
- А сам, быть, переменился.
- Это ты переменилась. Ты и дядька тоже, оба…
- Тиха! - прикрикнул на меня Никифор. - Ишь раскипятился. Я могу и остудить. - Он выпустил из рук одно весло, а другое вынул из уключины, поднял. Угрожающе нависло оно над моей головой.
Единственно, что я приметил, так это то, что лодка была уже на середине, что до обоих берегов было далеко и что течение быстрое, с коловертями, будто река всполошилась.
- А-а, глядишь, где мы. На середине, на самом подходящем месте. Самое время здеся последний разок поговорить по душам… - расплывался Никифор в недоброй усмешке. - Стало, с чего начнем? Нет, консомолец, теперча ты молчком не отделаешься. Говори как на духу, что покажешь на суде? Слышишь - нет?
Я молчал.
А весло все так же угрожающе висело над головой. Вот-вот Никифор опустит его, и я окажусь в реке, и меня не будет. Свидетели? Их нет!
"Михайлыч, где ты, что я могу без тебя?" Я вызывал его, и как при вспышке молнии на момент возникало передо мной его худое, измученное болезнью лицо с черными жестковатыми бровями, какие мне запомнились еще с прошлого года, когда я подавал заявление о приеме в комсомол. "Все ли продумал? - спрашивал он тогда меня. - Причастность к комсомолу обязывает не к легкой жизни, а к борьбе. С сего дня ты будешь на примете у всех нечестивых. - Тут он усмехнулся и пояснил: - Старик мой так пакостных людишек называл. Держись, парень!"
- Ты что - молвы лишился? - словно издалека донесся до меня голос Никифора.
Я поднял голову. Весло все еще висело надо мной. И оно как бы все ширилось, росло. Меня охватила ярость. Не думая уже о том, что я, шестнадцатилетний жиденький безусый парнишка, против него, сутуловатого ширококостного лешака, сущий слабачок, закричал:
- Бей! Чего же? Ну!..
Он, видно, не ожидал этого и какое-то время глядел на меня оторопело.
- Ага, сам трусишь. Сам! - забыв страх, продолжая я кричать. - И на суде будешь трусить! Я все скажу, все, все!.. Пакостные вы, да, да…
- Тиха! - опомнившись, снова зыкнул он.
Но я уже ничего не боялся.
…От реки нам пришлось идти еще километра четыре. Все мы шли порознь, гуськом. Никто уже не пытался начинать разговор. Глафира шла последней, позади меня. Лишь время от времени доносились до меня ее вздохи.
Но когда мы подошли к большому, в два этажа, деревянному дому, где должен заседать выездной суд, она придержала меня за рукав и склонилась к уху.
- Об одном прошу тебя, Кузеня. Не вини там батю. Старый, сердце у него… Давай уж все, да, все на меня свали… Авось вытерплю… - скорбно поглядела она мне в глаза. - Обещаешь? Хоть за муку, Кузеня…
- Муку можешь опять взять. Раз пропита… Но вернешь ли всем свой долг?
Теперь Глафира посмотрела на меня ненавидящим взглядом.
- Злыдень!.. Ладно…
Обратно я шел один. До перевоза дошел еще засветло, но в лес вошел, когда уже стемнело. Лесом мне недолго пришлось идти, никто мне сейчас не угрожал: Никифор и Глафира остались ночевать в селе - назавтра им нужно было явиться к секретарю за приговором.
У ближайшего перекрестка я повернул на торную дорогу, что вела в центральное село. Там была больница, там лежал Михайлыч. Я шел к нему. Хоть приговор и был вынесен, но для себя я не считал суд оконченным. Еще Михайлыч не сказал своего слова.
Нет, я не сдрейфил на суде, рассказал все. Но когда обвинитель потребовал "упрятать злостных самогонщиков за решетку, чтобы не мешали строить новую жизнь в деревне", я вскочил с места и сказал, что не за что таких на казенный хлеб сажать. Обвинитель удивленно пожал плечами: не понимаю-де, и спросил, чего же я хочу.
- А того, - быстро ответил я, - раз искалечили они людей, так пусть теперь сами и ставят их на ноги. Пусть отвечают за человека, а незаконно нажитые деньги вернут.
Никифор в ответ только злобно хмурился. А Глафира пронзала меня все тем же ледяным взглядом. И была она в ту минуту до неузнаваемости дурна лицом.
Суд приговорил Никифора условно к году исправительных работ.
Выходя из зала суда, Глафира бросила мне: "Не гордись, не вышло по-твоему…"
Я думал, что и Михайлыч будет упрекать меня. В больницу меня не пустили - было уже поздно. Я дождался утра. А утром увидел и Михайлыча, рассказал ему о приговоре, виновато взглянув в его большие глаза:
- Глафира радуется, что не вышло по-моему.
- Нет, вышло! По-твоему, по-нашему! Ведь суд-то состоялся! В защиту человека! - обрадованно проговорил Михайлыч и похлопал меня жестковатой рукой по плечу.
- Большой день у тебя вышел, с добрым запевом, дорогой мой комсомолец!
Встреча в ночи
После вечерней охотничьей зорьки старый лесник Иван Максимович, забрав в лодку трофеи, поехал к месту ночлега. Над уснувшим приволжским озером выглянула луна, огляделась и спряталась в облаках. На ветру пошумливали камыши, порой взлетали потревоженные одинокие утки. Но стрелять уже было нельзя: сгущалась темнота.
Над полуугасшей полоской зари чернели сосны и березы на приблизившемся берегу. О корни их мягко плескалась вода. Лесник гнал лодку в бухточку. В ней всегда тихо, тут он и переночует.
Всю жизнь Иван Максимович охотился только на уток. Но нынче у него появились счеты с одним сохатым. Зимой повадился этот великан в сосновый молодняк, который пятнадцать лет назад лесник своими руками сажал. Лесник видел в этой молоди будущий лес, а лось облюбовал его как корм. С жадностью поедал он вершинки. Для него, видно, не было ничего вкуснее их, нежных, сочных, духовитых. В иных местах так были обезглавлены сосенки, будто с косой тут прошлись. И лесник все время подумывал о своем обидчике. Давно созрело и решение: как только получит лицензию, пойдет "на вы".
Но сейчас - отдыхать. На берегу он сварит крякву, подкрепится, чтобы утром еще пострелять. Надо беречь время: отпуск на исходе.
Он налег на весла. Но что это? Невдалеке что-то тяжелое грохнулось в воду и, шумно дыша, двинулось вперед. Да это же, это… лось! Иван Максимович мгновенно остановил лодку, замер. Вот он, легок на помине!
Лось заходил в камыши испуганно, припадая на передние ноги. Остановился в каких-нибудь двадцати - тридцати шагах от лодки. Шумно втянув воздух, он поднял ветвистую голову, прислушался. Иван Максимович затаил дыхание. Если зверь услышит запах человека - уйдет. Но ветер дул в обратную сторону.
Не заметив опасности, великан обессиленно упал в камыши и застонал, протяжно, жалобно. Иван Максимович понял: лось был ранен. Не иначе на него нападали браконьеры. Где-нибудь там, на берегу, и притаились.
"Дохозяйничался! - в первую минуту позлорадствовал лесник. - Может, мне и добить тебя? Не будешь больше вредить…"
Но, прислушавшись к стону лося, он подумал: добивать беспомощного, попавшего в беду, да такого красавца?
Подержав недолго ружье, Иван Максимович положил его в лодку. Пусть зверь отдышится, залижет раны. По-видимому, лось услышал стук, когда охотник клал ружье, и вскинул голову, насторожился. Если лось вдруг бросится сейчас вперед, то попадет в трясину, а если на берег, то в руки браконьеров.
Иван Максимович притих. Он не спускал с лося глаз. Огромная голова зверя возвышалась над камышом. При лунном свете матовым серебром отливали его мощные, окладистые рога, похожие на корону, а на ветру трепетала черная борода. Лось был немолодой, ему, наверное, пришлось выдержать не один бой с другими самцами и не раз уходить от врага. Жить! Надо жить!
А посадки? Если опять будет портить молодняк? Лесник качнул головой: об этом потом подумаем.
Он поглядел на берег. Как теперь попасть туда? С утра Иван Максимович не ел и не мог не думать о еде. Подождать, пока лось успокоится, и тогда ехать? А если объявится преследователь?
Нет, он не может оставить лося. Раненый зверь теперь на его попечении. Пусть набирается сил и уходит отсюда до утра.
От долгого неподвижного сиденья у лесника заболела спина, онемела неловко положенная нога. Но он не смел пошевелиться. Хотелось курить. Может, папироса заглушит голод. Но нельзя и закурить.
Он сидел так же неподвижно, как неподвижно возвышалась над камышом лосиная голова. Казалось, они соревновались, кто дольше пробудет в неподвижности.
Лось не вытерпел, заворочался и снова застонал. Только в это время Иван Максимович удобнее устроился в лодке.
Вскоре небо сплошь заволокло облаками. Ветер затих. Лось стал реже вздыхать.
- Приходят в себя, - с облегчением подумал Иван Максимович.
Но тишина стояла недолго. Закрапал дождь, мелкий, осенний. "А это кстати", - обрадовался охотник. Под шум дождя он хотел податься к берегу. Но только взмахнул веслами, как лось тревожно встрепенулся. Пришлось опустить весла.
…Медленно, долго текла ночь. Надоедливо моросил дождь. Иван Максимович весь вымок. Стало холодно.. Особенно холодили струйки, стекавшие за воротник с отвисших краев кепки. Несмотря на холод, перед утром он все же задремал. Но когда занялась заря, положив первые румяна на озеро, он проснулся. Вернее, его разбудил всплеск. Это вставал во весь огромный рост отдохнувший лось.
Поднявшись, лось обернулся к свету зари, втягивая широкими ноздрями свежий воздух. Сейчас он был похож на монумент, высеченный из розового гранита. Сильный, красивый!
Иван Максимович свистнул. Лось, откинув на спину гордую голову, помчался через камыши к берегу, там он нырнул в лес и скрылся.
Иван Максимович взялся за весла.
Две зари
- Может, остановимся в том углу, Павел Павлыч? - сбавляя ход моторки, кивнул Николай на блеснувший впереди чешуйчатый клин полоя, врезавшийся в низкий камышовый берег.
Сулоев, не по сезону тепло одетый в ватные штаны, стеганку и меховую шапку, массивный, похожий на глыбу, пошевелился и, придерживая на коленях тугой рюкзак, закачал головой:
- Не годится. Я ж говорил: основная дичь в Жарках. Туда и двигай! - Он перекинул через сиденье ноги и раскрыл рюкзак. - Не скоро мы туда доберемся, давай-ка закусим.
Николай отказался. Он снова погнал моторку. А Сулоев, жмуря от стеклянной россыпи брызг маленькие, с припухшими веками глаза, стал извлекать из мешка снедь. Потом появилась фляжка в чехле. Приложившись к ней, он поморщился, сунул в рот огурец и, с хрустом пережевывая его, подмигнул:
- Калории. Без них, батенька, нельзя в нашей бурной жизни.
Николай Мальцев мало знал своего шефа. Прошел всего месяц с небольшим, как Сулоев приехал на лесопункт и занял должность начальника. За это время близко он виделся с ним только один раз, когда получал премию. Было это вечером в клубе. Поздно вернувшись из третьего рейса и разгрузив на нижнем складе свой лесовоз, Николай, усталый, пропахший бензином и хвоей, пошел домой, но на половине пути его окликнул посыльный: "В клубе тебя ждут, иди!" - "Это еще зачем?" - "Начальство зовет!" Пришел, а там полно народу. Он попятился было к дверям: неудобно в рабочей одежде. Но начальник, сидевший за красным столом на сцене, крикнул через зал:
- Проходи, чего там!..
И вручил ему пакет с деньгами. Руку пожал и даже по плечу похлопал.
После этого Николай не встречался с Сулоевым, но зато слышал, что о нем говорили шоферы. Один радовался, что начальник списал с него пережог горючего, велел только побольше давать кубов. Другой хвалился: "А с меня ни копейки не взыскал за поломку заднего моста, только поругал и тоже велел кубы выставлять". Считали его добряком. Многие шоферы к нему шли с просьбами.
Шофером Николай работал пятый год. И все на Сосновском лесопункте, ближайшем к Волжскому морю. У него и отец жил здесь и тоже был шофером. Николай смутно помнил отца, но по рассказам матери он представлял себе, какой это был сильный и честный человек, как все уважали его в поселке. Николаю хотелось быть во всем похожим на него, даже внешне. Такой же, как у отца, был у него вихрастый чуб, такая же узкая щетка усов темнела на суховатом смуглом лице. Только ростом, как говаривала мать, он был немного меньше бати и чуточку поуже в плечах.
…Шум мотора изредка вспугивал уток, они стайками поднимались с воды вдалеке от лодки и, набирая высоту, летели в сторону.
- Видишь, не допускают, а в Жарках не пугливые, - кивал Сулоев, заканчивая еду. - Там знаешь сколько набьем? Десятками будем считать.
- Куда же столько? - возразил Николай.
- Найдем куда… Какой же охотник без азарта? Вот подожди, скоро чертить полетит. С севера. В Жарках тучи ее соберутся.
Положив в рюкзак остатки еды, Сулоев облизнулся.
- А все-таки наш чирок лучше северной утки. Вкуснее. Жирнее и нежнее мясо. Одним словом, букет!
- Вы, видать, всякой дичи отведали?
- Еще бы! Я, батенька, с мальчишества не расстаюсь с ружьишком. Скажу тебе по секрету - меня и на лесную работу потянула матушка-природа. Она мне на ухо шептала: дружи, слышь, со мной, не обижу. Каково, а? - засмеялся Сулоев.
Впереди показался большой остров со стогами сена. Как только лодка приблизилась к нему, Сулоев попросил остановить ее и послал Николая за сеном для "ночной постельки". Мальцев послушно выполнил просьбу.
- Теперь порядок! Тепло нам будет ночью. В сене, если хочешь знать, законсервированы солнечные лучи. Продукт природы! А ну-ка, прибавь ходу!
Через час открылся и Жарковский полой. Весь он зарос осокой и тростником, лишь на середине поблескивали небольшие зеркала воды.
Перед полоем Сулоев велел остановить моторку и, как только она ткнулась в вязкий берег, поднялся.
- Надуй мне "резинку", а я малость разомнусь.
"Резинкой" Павел Павлович называл маленькую надувную лодку. Выходя на берег, он взял топорик и вскоре вернулся с тремя молодыми дубками.
- На-ка, пригодятся на таганок. Чай, на супишко-то сегодня набьем, - ухмыльнулся он.
"Зачем же он дубки?.." - подумал Николай. А Сулоев меж тем посмотрел на небо, чистое, безоблачное.
- Ти-ши-и-на-а-а, - протяжно проговорил он. - Райская будет зорька.
Они разъехались в разные стороны. Сулоев - на "резинке", Николай - на лодке с выключенным мотором. Сулоев взял с собой корзинку с подсадными утками, а Николаю дал чучела.
- Завтра поменяемся, - указал он на подсадных.
Без особой предосторожности пробирался Николай через тростник. Несколько уток взлетело из-под самого носа лодки, но он даже не поднял ружье. Нехорошо было у него на душе. И отчего бы? Ведь погода и впрямь райская, а чего еще надо охотнику?
Вскоре он остановился в камышах перед широким разводьем, местами затянутым ряской. А дальше виднелась синяя кромка берегового леса. Солнце спустилось низко, красноватые лучи легли на ближайший край, слегка подрумянивая воду, ряску, танцующую мошкару. Было по-летнему тепло. Пахло йодистым настоем водорослей, сладковатым соком тростника. Как сюда не прилететь уткам на кормежку!
И верно, как только солнце провалилось за лес, сторожкий полумрак вздрогнул, в высоте с присвистом пролетела стайка уток и шлепнулась в воду метрах в сорока от Николая. Слышно стало негромкое кряканье.
Утиные голоса приближались. Николай наконец поднял ружье. Видимо, он выдал себя, потому что птицы тотчас взлетели. Охотник выстрелил влет. Одна утка кувыркнулась в вышине и, описав полукруг, упала у противоположного края разводья. "Подберу потом", - решил Николай.
Он стал ждать новых стай. Сейчас ему захотелось стрелять еще и еще, чтобы потом предстать перед Сулоевым с богатыми трофеями. Пусть тот не очень-то гордится!
Вот снова послышалось азартное шорканье, снова раздались всплески, но где-то вдалеке. Николай никак не мог заметить птицу, видел только, как в потревоженной воде покачивалась яркая звезда. Вдруг звезда пропала, на месте ее появилась утка. Выстрел отнес ее в сторону, звезда снова закачалась.
Охота продолжалась до тех пор, пока выползшие из-за леса облака не закрыли все небо. Стало темно. Николай покричал Павлу Павловичу, и вскоре к моторке бесшумно подплыла "резинка".
- Сколько? - отдуваясь спросил Сулоев.
- Четыре.
- А я только трех взял. Подранков не нашел, скрылись, канальи, - пожаловался Павел Павлович и махнул рукой: - А ну и шут с ними! Впереди еще целый день, настреляю новых. Поедем на ночлег.
Причалили они к лесистому берегу. Хотя было и поздно, но Сулоев развел костер. Без охотничьего супа, подкрепленного "калориями" из фляжки, он не мог лечь. На этот раз он был неразговорчив, сразу после еды завалился на сено в моторку и захрапел.
А Николай долго еще сидел у костра. К нему сон не шел. Глядя на золотую россыпь углей, он думал о прошедшем дне, прислушивался к звукам ночи. Где-то жалобно, с пристоныванием, крякнула утка. Он приподнял голову: небось сулоевский подранок. Сколько их тут?
Он взглянул на моторку. Сулоев лежал неподвижно, храпя все громче. Таким сном, говорят, спят праведники. Но ему, Николаю, досаждал этот храп, и какая-то смутная тревога стала подкатываться к сердцу. Раньше он ездил на охоту с ребятами из своей бригады, и ему было хорошо. А вот с ним, с добрым Павлом Павловичем, не так. Хоть он и опередил своего шефа по трофеям, но у него не получилось того торжества, о котором думал на зорьке.
Костер догорал. Ночь плотнее сжималась вокруг Николая, и в ней все больше и больше прибавлялось разных звуков, шорохов. Потом их заглушил шум ветра, набежавшего невесть откуда. Он привел в движение уснувший лес. Затрепетала листва прибрежных берез, глухо загудели верхушки старых елей. Вдруг брызнул дождь, мелкий, колючий.
Николай встал, проверил, надежно ли установлена лодка на отмели, затем вытащил из-под кормы брезент, накрыл им спящего Сулоева и, постояв еще немного, сам нырнул под брезент и зарылся в сено.
В сене в самом деле было тепло. Ничего не скажешь: знал толк Сулоев в устройстве ночлега. Николай закрыл глаза. Монотонный шум дождя, тепло, слегка дурманящий запах сена - все это сейчас гасило в нем волнения, успокаивало, погружая его в сладкую истому.
Перед рассветом Сулоев разбудил Николая.
- Поедем, пора. Оставить подсадных?
- Не надо.
- Как хочешь. Ну, ни пуха ни пера. Соберемся здесь на очередную похлебку в десять ноль-ноль.
Сулоев опять уехал на "резинке". А Николай продолжал лежать. Небо очищалось от туч, ветер затихал. От воды тянуло свежестью, над оконцами курился туман. Николай стал наблюдать за ним: если туман будет подниматься, то снова соберется дождь. Нет, белесая путаница тумана крепко прижималась к воде, цепляясь за камыш. Значит, день будет солнечный. Значит, и зорька будет хорошая.
Вот раздались уже и выстрелы. Сулоев дает знать о себе.
Николай поднялся, ополоснул лицо холодной водой и взял ружье. Может, стоит все же посостязаться с ним? Охота есть охота. Он сдвинул лодку с мели и поехал. Остановился у маленького островка, покрытого низкой, будто подкошенной, осокой, которую посеребрили первые лучи солнца. Однако утки сюда не летели. Николай не огорчался, терпеливо ждал.