* * *
…В поезде к Бочарову подсел демобилизованный солдат. Ехал тот домой куда-то под Пермь. Узнав, что Федор сплавщик, солдат затеребил его:
- Слышь-ка, давай к нам. У нас тоже есть сплавные реки.
- Какие?
- А хоть Чусовая, хоть Сылва. Выбирай любую.
О Чусовой Федор слышал. А Сылва… Чудное какое-то название. Нет, ничего не знал он о такой реке. Но что делать: надо где-то бросать якорь. В конце концов для него сейчас самое главное - забыться, успокоиться.
Утром они сошли с поезда. А через день Федор был на одном из самых верхних ставежей, недалеко от гор. Поначалу досталась немудрящая работа - сбрасывать лес в реку для молевого сплава. Ничего, терпел. Жил он тут же, в береговом общежитии.
Вставал рано, ложился поздно. Был неразговорчив, задумчив. Как-то на закате он вышел покурить и увидел: над зеленым лугом, недалеко от прибрежной рощицы, летают хохлатые чибисы и разноголосо заливаются: пиль-пиу, пиу-пиль-пиу… Незамысловато пенье, но Федору почудилось в нем что-то родное. Вот так же, бывало, весной над лугами и полями своего сельца носились чибисы и с азартным озорством оглашали все вокруг своим пиликаньем. Должно быть, за это их и называли дома пигалицами, добрыми вестниками.
Федор пошел на зов пигалиц. Не с родных ли мест прилетели, не привет ли принесли? Шел и слушал, слушал их. Под ногами причмокивала мокрая трава, а он глядел на птиц, на рощу.
Долго звенел над ним теплый вечер. До глубоких потемок, до последнего крика чибиса бродил он по опушке. Разволновался. В общежитие не хотелось возвращаться. Сейчас бы домой! Хоть бы на часик! Вовка, наверное, заждался. В окно поглядывает, мать спрашивает: где папа-плотогон? А что она ответит? Уехал твой папа, скрылся!
Да, да - беглец! Но из-за кого? Федор начинал мрачнеть. Из-за кого пришлось из своего дома уйти?.. "Эх, Варя, Варя, как я тебе верил! А ты? Ладно, мешать не буду. Ни тебе, ни Родьке. Но Вовка, Вовка…"
Даже стон вырвался при мысли о сынишке.
Медленно как неприкаянный брел он в общежитие.
Неожиданно, когда вышел на тропку, кто-то окликнул его. Оглянулся: догоняла Ксюша, молодая повариха.
- Парубкуешь? - подстраиваясь под его шаг, спросила она.
- Так хожу… - неохотно откликнулся Федор.
- Все один?..
- Один.
- И не скушно?
- Скушно.
- Отчего?
Что ей ответить? Не говорить же про Варю. Он поднял голову и, увидев вдали темный гребень гор, сказал:
- Местность не та. У нас - ровнота, а здесь вон какие горбы. Так и давят. К тому ж и работенка…
- С непривычки не по нутру горы-то. А работа… Завтра-послезавтра вниз, на рейд пошлют. Там - ого-го!
- Верно? - обернулся к ней Федор. - Может, и плоты дадут водить?
- Попросись.
- Да, да, надо, - качнул головой Федор. - Спасибо тебе.
- За спасибо - спасибо! - усмехнулась Ксюша и кивнула: - Мне сюда, бывай здоров! - свернула к столовой, помещавшейся в низенькой избушке с тесовым крылечком.
Через день и впрямь все береговики снялись с насиженного места. Рейд встретил их шумом лебедок, катеров, сплоточного агрегата. На запань напирала огромная масса леса.
"Ого-го и есть! - отметил про себя Федор. - Подходящий рейд!" Ему повезло: назначили в одну из бригад для сопровождения первых плотов. И куда! С выходом на Каму, сестру Волги, где он бывал в прошлые навигации. Может, доведется повстречаться там со своими, унжаками.
На этом же плоте ехала и Ксюша. Старые плотогоны не брали ее: баба на плоте - быть беде! Но людей не хватало, пришлось смириться, взять. Ксюша могла не только кухарничать, но и багром орудовать похлеще иных мужиков.
По вечерам, накормив людей, она выходила из палатки, садилась на бревно у края плота и, глядя на зеленую закинь берегов, прислушиваясь к тихому плеску воды, начинала петь. Пела про Днепр широкий, про коханочку Галю, про хлопцев чернооких.
Раз подсел к ней Федор. Сам он не мастер был петь, но слушать любил. Сел, локтями уперся в колени, голову положил на ладони и слушал, слушал. Хоть не все слова он понимал - пела Ксюша на украинском, - но песня растрогала его, унося, как и в тот вечер, в родной край, в домик на круче.
- Що присмирел? - спросила Ксюша.
- Я… я еще слушаю… - Повернулся к ней. - А почему ты все по-украински?
- Так я ж украинка, - подняла она черные брови.
Взгляд Федора задержался на ее лице. "Ох, и приглядна же ты!"
- А на Урале как очутилась? - поинтересовался он.
- Про то долго говорить, - вздохнула Ксюша. - А коротко - вот: за мужем подалась. Гарный был мой Грицко. Такой чубатый, господи! А поставили головой бригады - запил. Сегодня горилка, завтра горилка. Ну, потянул и селянское - колхозное. Говорю: кончай! Он плюется, не встревай, мол. Другой раз припугнула: докажу. Так он с кулаками на меня, сдурел совсем. Тогда уж и я: а, щоб тобе! И гукнула зараз по злу. Остальное понятно: тюрьма! Допыталась, что в здешние места отправили. И вдогонку. Жалко, ридный же. А он при первом же свидании очи в сторону. "Що тоби? Не знаю такую…"
Несколько минут сидели молча. С наступлением темноты реку окутала тишина, слышалось только глуховатое тутуканье буксира и шепот волны, разбегавшейся по обе стороны плота. Вода густо чернела, будто кто-то невидимый заливал ее тушью, лишь вдали дрожала слабая полоска света, не успевшая погаснуть после растаявшей зари.
Тянуло сыростью, холодком. Ксюша, поеживаясь, натягивала на плечи теплый платок.
- Поговорили, пора и спать.
Но тут же опять села.
- А разумиешь, почему я с плотом поехала?
- Почему?
Она скосила на Федора глаза и то ли в шутку, то ли всерьез сказала:
- Тебя жалко стало. Вижу - тоже один!..
- Чудная ты, Ксюша.
- Какая есть. Но зови меня лучше Оксаной, по-нашему…
И снова легко поднялась. Он пошел рядом с ней, но, увидев кормового, отстал: еще зубы скалить будет. Женщина подождала его у своей, отдельной, палатки. Платок съехал с ее плеч. Федор неловким движением поправил его, задержал руку на ее чуть вздрогнувшем плече.
- Ладно, до побачения!
И, наклонившись, шагнула в палатку. А Федор какое-то время еще стоял, слыша, как она расправляет постель, раздевается…
"Вот шальная".
* * *
В окошечко внезапно плеснул пучок света, выхватив из темноты край нар, чьи-то ноги, свесившиеся с них, и высветлил медные пуговицы на тужурке, висевшей напротив оконца. Федор встрепенулся. Что это - зарница или огонь катера? Не начальник ли едет?
Подошел к окошечку, взглянул. Как бы в ответ откуда-то издалека докатился гром.
- Вот так начальник!
Он выскочил вон из-под брезента. Все вокруг было пепельно-серое - и нависшее над рекой небо, и мелко дрожащая запань, удерживающая теперь, наверное, уже десятки тысяч кубометров леса, который все теснился, натужно ворочался, скрипя и грохоча.
- Прорва! Но неужели там, в верховьях, не видят и не могут поставить страховую перетяжку?
Вдали снова вспыхнула молния; сейчас в свете ее резко обозначился зубчатый, как углем вычерченный, гребень перелеска и широкий изгиб реки ниже запани, сверкнувший крупной рыбьей чешуей.
Федор сбежал на берег. Звонить, звонить! Но, вспомнив, что телефонная линия еще не подведена к реке, он растерянно остановился. Никого ни о чем не может попросить. Вода отрезала его бригаду от всего живого.
Что же делать? С минуту стоял, глядя на грозное скопище леса. Не выдержит запань, перепускать надо пучки. А коридор еще не готов. Почему же не едет Горелов с обещанными плотниками? Может, забыл? Наказ сделан: "Гляди в оба!" Чего еще?
И все-таки он пошел по берегу, чтобы поглядеть, не едет ли. У изворота поднялся на высокий откос, откуда далеко просматривалась река. Вчера тут, через откос, проходила и Варя, она еще немного замедлила шаг, но не оглянулась; последнее, что заметил тогда Федор - отчаянно затрепетавшие на ветру кончики красного платка ее…
До боли в глазах глядел он сейчас и на реку, залившую все поймы, и на тропу, по которой вчера шла Варя в сельцо. Но все было пустынно - и река, и тропа. Никого!
До него опять докатился гром, теперь уже густой, басистый.
* * *
…Кажется, на седьмой день пути он нес внеочередную вахту на кичке плота. В этот раз пришлось вести плот по трудному участку реки: перекаты, мели, стиснутые крутыми берегами коридоры. Пока светило солнце, Федор хорошо ориентировался на местности.
Но к концу дня с гор начал спускаться холодный туман, река быстро поседела.
А буксир шел, продолжал тянуть плот, подавая предостерегающие гудки. Он и не мог остановиться до выхода на спокойный плес.
Федор усиленно нажимал на кормовик, стараясь держать плот на фарватере, подальше от притаившихся в путанице тумана каменистых берегов! Но плот плохо слушался его. На каждом повороте хвост сильно заносило, слышно было, как нижние бревна скрежетали, наскочив на отмель.
Сырость тумана пронизывала до костей: Федор был в одной гимнастерке. Переодеться, накинуть на себя хотя бы пиджак некогда. Вообще-то он и не думал, что придется держать эту вахту, вторую за сутки. Не успел еще после первой отдохнуть. Но что сделаешь: старший плотогон заболел, малярия начала трепать.
Впрочем, об этом и не жалел Федор. Одно было на уме: как провести сквозь подстерегающие опасности большегрузный плот.
Да что ему осталось теперь, как только не это, не работа. Утром у какого-то поселка к плоту пристала моторка, передавая почту: газеты, письма. Письма получили все, за исключением его. И винить некого: кто знает, где он?
Сам написать домой он не мог. Кому он будет кланяться? Той, из-за кого пришлось сняться с родных мест, кто променял его на начальнического сынка? Нет уж, этому не бывать!
В то же время чаще и чаще в душу западала мысль: а серьезно ли все было? Может, во всем виноват один Родька? Пришел - не гнать же! Не могла же она сама зазвать его. Ведь три года прошло после свадьбы. Три года жили душа в душу, ладно, дружно. И всегда были вместе. Вместе и в кино, и на концерт, и в город за покупками. И еще вспоминалось: бывало, как маленького, усаживала его, Федора, на диван и давай напевать ему новенькую песенку. Если песня нравилась ему, она радовалась: эту и буду петь в клубе! Ох ты, певунья, певунья…
- Эй-эй, Федор! - услышал он голос из тумана.
Узнал: бежала, спотыкаясь о лесины, Оксана. Спасибо, живая душа объявилась!
Подбежав, она закричала, дернув Федора за плечо:
- Спускай лоты! Запасные! Скорее!
"Запасные? Но как же, старший не велел даже подходить к ним. Предупреждал не раз: ты на наших реках новичок, так учти - лишняя тормозная тяжесть на таких быстринах может разорвать плот". Он непонимающе взглянул на Оксану. А у нее и глаза округлились.
- Какого же ты… не чуешь - болтает плот. Лоты, лоты!
И сама бросилась к ним. Федор оттолкнул было ее, но Оксана стукнула ему по рукам и приказала:
- Помогай!
Когда железо торкнулось о дно, плот, напружиниваясь, стал выравниваться. Оксана же, шагнув к Федору, сжалась, как бы еще в предчувствии беды, сложила руки на груди, затаила дыханье и даже закрыла глаза. Потом, через какие-то доли минуты, облегченно тряхнула головой:
- Слава богу, обошли камни!
Перехватив удивленный взгляд Федора, махнула рукой.
- Чого дивуешься? Будто впервые здесь я… Милые! - вдруг спохватилась она. - Ты ж в одной рубашке. От дурень! Ну-ка, выбирай железо, а я…
Она кинулась назад. Принесла ему свитер и робу. Постояла, поглядела, как он одевается, затем снова шагнула к лотам.
- Ты чего? Иди отдыхай! - мотнул Федор головой в сторону палатки.
- Погоди. Последние камни не миновали…
Она глядела на приближающиеся кручи берегов, теснившие русло реки. Глядела и думала о чем-то своем. Может быть, вспоминала родную Полтавщину, родной колхоз, прожитые вместе со своим Грицко годы.
Вдруг обернулась к Федору и спросила:
- Слышь, а какая она, твоя жинка? Красивая?
"К чему это она?" - подумал Федор. Помедлив, ответил:
- Вроде тебя - черноглазая…
- Очи черные, очи яснии… - с грустью пропела она. И, снова взглянув на притихшего Федора, с укором бросила: - Дурень ты, як мой Грицко!
Федор хотел что-то возразить, но Оксана, заметив опасность, толкнула его плечом:
- Камни! Держись!
Сама она с прежней проворностью стала спускать добавочный лот, спасая плот от разворота на опасную мель. Вода кипела, булькала, железо со скрежетом чертило дно. А когда камни остались позади, Оксана выпрямилась.
- Теперь доведешь. Все!
И пошла, но, оглянувшись, сказала:
- Озябнешь - заходи. Чаем напою…
* * *
Никого, сколько ни жди. С откоса Федор сразу на баржу. Разбудив бригаду, спросил:
- Плотники есть?
Никто не откликнулся.
- Ну, кто хоть немного умеет махать топором?..
Вышел дядя Елизар:
- Попробую.
За ним человека четыре. Мало, ох как мало! Может, все-таки подождать? Должен же приехать начальник. Обещал.
С новым раскатом грома брызнул дождь, холодный, въедливый. На реке заплясали пузыри. Федор знал - это к затяжному ненастью. Значит, ждать нельзя. В конце концов начальника могли задержать дела на других участках.
- На запань! - приказал он. - Будем сами делать коридор.
- Опять под дождь гонишь? - по-птичьи семеня, подкатился к Федору Никиша. - Ты что - за людей нас не считаешь?
- Отойди, Никиша, не мешай, - легонько оттолкнул его Елизар. - Пошли, мужики!
Федор оказался в середине идущих. Оглядываясь, считал. Одиннадцать человек. Все, за исключением Никиши. Черт с ним. Пусть сидит под брезентом.
- Эх, и шпарит, - зябко ежились спросонок сплавщики.
- Ничего, дождь не дубина, а мы не глина, - отшутился дядя Елизар.
Начали дружно. Одни подводили к запани готовые звенья коридора, другие делали новые, временные.
Вскоре на стук топоров притащился и Никиша. Посмотрел, спросил:
- Где мне вставать?
- Что, скушно одному? - поглядел на него бригадир.
- Дык как не подчиниться?..
- Только по подчиненью и можешь?
- Ты погоди, Федор, - поднял Никиша руку-коротышку. - Я, милок, не токо тебя, а и покойного батьку твово знаю. Тоже, бывалочи, больше всех ему надо было. А что заколотил, какие палаты каменные?
- Батю ты не трогай, Никиша! - повысил голос Федор. - Ха, палаты! Он за свою жизнь не меньше миллиона кубометров леса провел по реке. Это подороже всяких палат.
Никиша потоптался и отошел от бригадира. Кто-то сунул ему в руки багор и послал на подмогу к Елизару, который делал новое звено.
Под дождем скоро намокла тужурка. Никиша хныкал, ворчал.
Елизар не вытерпел, бросил сердито:
- Всю душу ты вымотал мне своим нытьем. Перестань!
- Заноешь! Ему-то, Федору, что: выслуживается перед начальством. Явился, мол, заметьте меня… Ну и нажимает на всех.
Егор выпрямился и закачал головой.
- Паскудный же ты мужичонко, Никиша. Ох, и паскудный. Уйди лучше. Сделай милость, не мозоль глаза. Ну, брысь!
Никиша попятился. Поглядел на других мужиков, ища сочувствия у них. Но ни у кого в глазах не увидел этого сочувствия. В бессильной злобе сжал кулаки: "Ладно, мокните тут, мокните. Все равно ничего у вас не выйдет. Ничего!"
Ушел.
А вдогонку ему доносился стук топора, перебивающий шум дождя.