* * *
…Оксана, Оксана, добрая душа! Где ты теперь?
После первого рейса она снова уехала кашеварить на одно из верхних плотбищ, а Федора оставили на нижнем рейде формировать новые плоты.
Уехала - и никаких вестей. Как в сказке: ласточкой влетела в жизнь Федора, немножко растопила горе и улетела.
Но, может, это и лучше? Вспоминал, как она говорила последний раз: "Жинку не забижай - пиши ей!"
Написал и деньги послал. Да вот ответа никакого. Хоть бы одну-единственную строчку! Он-то переборол себя, взялся за карандаш, а она не стала. Так кто же кого "забижает"?
По-прежнему он рано вставал, отрабатывал день на рейде и вечером возвращался в общежитие, занимавшее двухэтажный бревенчатый дом на главной улице поселка. Шумливые молодые соседи оказались на этот раз у него. Переоденутся и уйдут на весь вечер то в пивную, то в буфет. Вернутся, начнут подтрунивать над ним:
- Что сиднем сидишь? Деньги бережешь? Жадюга.
- Потише! - вставал Федор во весь свой внушительный рост.
Задирать его в таком случае было опасно. Но однажды соседям удалось увести его в пивнушку. На диво им он много пил - и пива, и водки, но не пьянел, только чувствовал, как тяжелела голова.
- Это дело! - восхищалось им застолье. - А то совсем скис…
- Наливай, наливай! - все больше входил Федор в азарт.
- Пожалуйста! Скоко душе угодно! - Застолье было к его услугам. - Развеселились, чего там! А то сидел на своих деньгах…
- Ладно, слышал, - отмахивался он.
- А чего? Был у нас один такой в прошлом году. Берег каждую копейку, жинке посылал, а она там на эти денежки ухажерчика поила…
В этих словах он почуял недобрый намек в свой адрес. Перед глазами вставал Родька со своей всегдашней ухмылочкой. Брови у Федора мрачно стали сходиться одна к другой. Вдруг он поднялся и пошел вон, задевая за стулья, за столы.
На другой день он явился в контору с заявлением об отлучке и, получив разрешение, выехал домой. Разузнать, все-все разузнать про нее и про ухажерчика. Раз не отвечает, - значит, не зря. Теперь уж на один конец!..
Все в нем кипело.
Как и в тот раз, поезд не остановился на полустанке, только немного замедлил ход. Федор спрыгнул.
А через час с небольшим уже подходил к сельцу. Осталось только поле перемахнуть. Вот оно, нагретое солнцем, медово пахнущее цветущей рожью, белым придорожным кашником. Ветер поднимает с колосьев пыльцу и несет но волнистой зыби стеблестоя, наполненного пчелиным звоном и многоголосым стрекотом кузнечиков. Федор и слышит и не слышит это гуденье поля. Он быстро-быстро шагает по тропинке, раздвигая колосья. Над головой взлетели пигалицы, заголосили. Не узнали ли его?
Но вон и конец поля, вон и воротца, стерегущие въезд в сельцо. А там, на круче, - боже ты мой! - там и домик показался. Конек, крыша, маленький мезонинчик, фасад, три оконца в завитках наличников.
Почувствовал: неуемно колотилось сердце. Сейчас он увидит и ее, и сынишку. Как начать разговор? С чего? Он даже остановился в полной растерянности. Но дом звал к себе. Нет, надо идти, идти. Чтобы скорее попасть, он пошел не улицей, а гумном, тут было ближе. Вот и тын, и поленница дров, оставшаяся, как машинально он заметил, еще с прошлого года, и проулок, усыпанный зелеными бубенчиками низко стлавшейся травы, пахнущей яблоками, и крыльцо… Он снял с плеч мешок, одернул пиджак, шагнул на крыльцо. И замер: на дверях висел замок.
Где же она, где Вовка? Огляделся. На веревке, протянутой от крыльца к березе, висело белье. Вовкины штанишки, майка, ее белое платье, то самое, в котором три года назад шла с Федором в сельский загс. Бережет? Память? Мгновенно вспомнил: тогда она все спрашивала его: "Правда, красивое? Тебе нравится?" Он в ответ целовал ее в ухо, в щеку. А она, рдея от смущения, боясь, что их увидят, шептала:
- Не надо, Федечка. Потом…
Когда ветер заколыхал платье, Федор заметил, какое оно легкое, воздушное. И она тогда была в нем вся легонькая, трепетная, белая, как майская березка. Да, было…
Но где, где же она?
Нет и Вовки. Что же это?
Раньше Варя иногда оставляла его у тетки Василисы, старенькой, подслеповатой бабки, что жила на другом краю. Может, у нее и сейчас?
Невелика улица сельца. Федор за минуту промерил ее широкими шагами. Подойдя к Василисиному дому, прислушался, потом постучал в окошко. Никто не отозвался.
Вдруг услышал голос, донесшийся с задворок. Его, сынишкин голос! У Федора замерло сердце. Сын, сын! Он повернул на голос. Увидел Вовку, босого, в коротенькой рубашонке, выбившейся из-под запыленных, в колючках, трусов. Мальчик куда-то бежал среди репейника, кого-то зовя.
- Вова! - голос Федора сорвался.
Мальчик услыхал. Остановился, глядя на Федора, морща лоб и курносый нос.
- Это я, твой папа!
Вовка потер кулачком глаза, посмотрел еще на него и наконец сказал:
- А мама говолила - плопал папа…
- Я приехал. Вот я, сыночек, - приближаясь к нему, продолжал поспешно объясняться Федор. А в голове стучало: "Только бы не отмахнулся, не убежал…"
Нет, Вовка не тронулся с места. Напряженно, как бы заново узнавая, глядел и глядел на отца. Но вот в глазах словно лучик блеснул. Федор, обрадованный, подхватил его на руки, пыльного, потного, прижал к себе, целуя в грязные щеки, в лоб, в шею. Руки тряслись, губы дрожали, и он ничего не мог сказать, только без конца гладил его по вихрастой голове да целовал. Наконец выдохнул:
- Ждал меня?
Сынишка кивнул. Федор увидел, как у него часто-часто замигали глаза.
- Ты того, не плачь, мужчиной будь! - хотел приободрить он малыша, а у самого уже текла по огрубевшей щеке, исхлестанной ветром, горячая-горячая слеза.
Смахнув ее рукавом, он понес сынишку домой. Вдогонку закричала бабка Василиса, выбредшая откуда-то в проулок, зовя к себе Вовку. Но ни Вовка, ни отец не откликнулись, только прибавили шагу. А когда бабкиного голоса стало не слышно, Федор спросил сынишку, где мама.
- Она на лаботе.
- В воскресенье-то?
- Дядя плиехал, велит - чик-чик…
- Считать? А какой дядя - не Родя? - тихо спросил Федор и весь сжался в ожидании ответа.
- Ревизол у них.
- Ну, давай ждать, - подходя к дому, сказал отец. Больше спрашивать сынишку о "дяде Роде" он как-то не осмелился.
Федор посадил Вовку на ступеньку крыльца и стал развязывать мешок с гостинцами.
Варя пришла вечером. Была она усталая и, казалось, меньше, чем прежде, ростом. Спросила, не поднимая глаз:
- Явился? Зачем?
- Как зачем? - растерянно переспросил он. - Надо ж поговорить. И вообще…
Пропустив его с Вовкой в избу, затем уложив сынишку в постель, отрезала:
- Не о чем нам говорить. Ославил - хватит!
- Я ославил? - начал хмуриться Федор. - Она тут с Родькой, и я же виноват! Хорошенькое дело!
- А что с Родькой? Может, ему больнее было, когда я с тобой в загс пошла. А зашел - что ж из того?
- Подожди, подожди - он только тогда?.. - как бы нащупывая что-то спасительное, спросил Федор.
- Тогда, но тебе-то что теперь? - сердилась Варя. - Деньги тоже прислал. Пожалел! Но я их обратно тебе послала. Проживем как-нибудь!
- Варя!..
- Что Варя? Думаешь, мне тут легко было? Да я не знала, как в глаза соседкам взглянуть. Стыд-то какой! А кто опозорил? Тот, на кого я чуть не молилась, с кем хотела всю жизнь…
Она заплакала.
Федор попытался успокоить жену:
- Ладно… Ну что ты, ну…
Она отвела его руки, вытерла слезы, выпрямилась.
- Уходи! Не томи душу!..
Надев пиджак и закинув за плечо пустой мешок, Федор, тяжелю ступая, так, что заскрипели половицы, вышел на улицу. Там постоял, оглянул дом, сельцо и повернул к тропе, которая вывела его в поле, утихшее, облитое лунным светом. Росные колосья ржи хлестали его по ногам.
Его путь лежал на знакомый полустанок…
* * *
- А-а, черт! Ничего не видно!
Голоса доносятся все чаще и чаще. Они пробиваются к бригадиру сквозь плотную стену ливня. Ведь вот же как все неладно идет: люди ждали рассвета, думая, что он сотрет с неба тучи, а вышло наоборот - ливень еще больше разошелся.
Федор видел: все вымокли до нитки. Давно уже пробило и у него брезентовую куртку. Вода струйками стекала за воротник, холодя шею, спину, хлюпала в сапогах.
Эх, дать бы команду: ребята, кончай, пора погреться, отдохнуть. Как бы все обрадовались. Но нельзя: река бурлит, вода поднимается на глазах, кажется, вот-вот скроется берег, у которого стоит баржа, где лежат круги троса. Пришел в движение весь стор леса.
- Бригадир, хоть бы покурить…
Только покурить? Да, хоть бы две-три затяжки сделать. По себе понимает Федор: трудно терпеть. Но кричит, чтобы слышали все:
- Подожди, мужики. Нам бы еще пару звеньев, только два остались…
Замолчали. Лишь топоры: тук-тук. И еще пилы: шшу-шшу… И всех громче стучит рыжеватый Иван Игнатов, самый молодой в бригаде. И вчера, и сегодня Федор не услышал от него ни одного слова. Он и видел его впервые. Елизар говорил, что парень приехал из-под Юрьевца.
Топор в руках у Вани послушен. Уже которое бревно он ровно, будто по линейке, тешет. Хороши такие лесины для звеньев. Федор подмигивает ему: молодец! И спрашивает:
- Давеча не откликнулся, а ведь плотник?
- Не, столяр.
- А на сплав как попал?
- Так, захотелось…
- И угадал вот в такую закипь. Не жалеешь?
- А ты?
"А я? Жалею ли я? Странный вопрос!"
- Я, если хочешь знать, спал и видел эту реку… Но ладно, теши, у тебя выходит…
* * *
…Спал и видел. Еще на обратном пути в поезде приснилось ему, будто он вовсе не в вагоне трясется, а едет на лодке. И река такая широкая, что не видно берегов, и тихо кругом, солнечно. Сам он на веслах, а напротив - она, Варя, и просит: "Потише греби, посуши весла". Поднимет их, взглянет: с весел-то не вода, а чистейшее серебро стекает. Поглядит на Варю: и она вся серебряная, красивая.
- Зачем ты уезжаешь? Такую красоту оставляешь… - говорит она тоскливо.
- Но ты же велела…
- Я простила тебя…
Проснулся: нет ни Вари, ни лодки, ни солнечной реки.
Но потом на месте, на прикамском рейде, опять приходил похожий на этот сон. Да и так, без сна, он все время мысленно видел и реку, и Варю, и сынишку.
Вот вспомнилась ему Варя, еще девушка-десятиклассница, стоявшая на берегу с раскрытой книгой. "Посмотри, что тут написано: "Еще думал нынче о прелести - именно прелести - зарождающейся любви. Это вроде того, как пахнет вдруг запах зацветающей липы или начинающая падать тень от луны".
Он читал, а она радостно, с восторгом глядела сияющими глазами на окружающий ее мир. И такая она была в ту минуту счастливая, трепетная.
- Как хорошо! - наконец сказала она. - Это Толстой про нас… Как подглядел…
Он слушал ее и как бы не совсем узнавал ее. Ты ли это, Варюшка? Откуда ты такой хорошей явилась? Росла она без отца и матери у вдового дяди - скопидома, который не давал ей без дела минуты посидеть, а за обедом в рот глядел - боялся, чтобы лишнего куска не съела. От беспрестанной работы в хлеву, в огороде, у корыта у нее огрубели руки. Но душа оставалась нежной.
В школе она сидела вместе с Федором за одной партой. Как-то она не пришла в школу. Федор прибежал к ней домой. Варя была больна, не могла спину разогнуть. Скопидом заставлял ее таскать тяжелые мешки картошки на машину, отправлявшуюся на базар, и надсадилась. Ох, и накричал он на Вариного дядюшку. Пришлось тому тотчас же отправиться за доктором.
А однажды, вскоре после женитьбы, пришел Федор домой, а Варя в слезах. Негодует: "Это разве люди? У людей должна быть совесть, а у них…" Рассказала, как один бригадир велел ей уточнить сведения - приплюсовать "сотенки две кубиков", чтобы "округлилась" месячная выработка. "Как, врать?" - возмутилась она. Бригадир по плечу похлопал: "Ой, насмешила. Мы тут тысячами ворочаем, а она о сотне заревела. Да мы в другой месяц с лихвой покроем…" Отказалась. Вызвал начальник рейда и начал внушать, что-де ты подводишь людей, из-за тебя люди могут остаться без премии. Она и тут отказалась. Так не заботятся о людях.
- Ведь я права, Федечка? - утирая слезы, спрашивала она его. - Я не побоялась и угрозы. Меня не разлучить с рекой!
Федор глядел на нее, худенькую, хрупкую, и с гордостью думал: какая ты молодчина, умница!
"Не разлучить с рекой!" Так говаривал не раз и батя. Вспомнился и он. После последнего рейса, уже больной, старый плотогон наставлял его: "Я, видно, свое отходил, оттопал. А у тебя вся жизнь впереди. Не отлучайся от реки нашей. Дед твой, и прадед, и я - все ей служили, гоняли плоты. Она, вишь, как раз на середку России идет, по кондовым лесным урочищам. Без нашего леса, может, не было бы и древних волжских городов, и теперешней бумажной Балахны. Смекай!" - И покрутил ус.
Все-все приходило на память. И все звало домой. Звало наперекор Вариному "уходи!". Федору хотелось верить, что она действительно простит: хорошие сны сбываются! Да, теперь он сам ждал прощения.
Родька? Она еще жалеет его. Бабья жалость не скоро кончается. Но теперь-то Федор хорошо знает, что это только жалость и ничего больше. В конце концов есть за что и пожалеть Родьку - так и остался "неженатиком". И не сразу она сделала выбор между ним, Федором, и Родькой. С полгода они и провожали ее по очереди, ревнуя друг друга к ней.
Как-то, уже после женитьбы, Федор спросил Варю, за что она полюбила его и предпочла Родьке.
- Не знаю, - ответила Варя.
А когда родился Вовка, сказала, что любовь будет делить пополам - на него и сына.
- Тут я ревновать не буду, - засмеялся он тогда.
Что сейчас осталось в душе Вари для него? Пусть бы хоть искорка теплилась, бывает - из искорки и огонь вспыхивает.
Мучительно долго тянулось время вдали от всего родного. Уже через две недели после возвращения на прикамский рейд он пошел к начальнику.
- Отпустите домой.
- Но ты только что был.
- Насовсем! Сердце болит, не могу…
Начальник не признавал такой болезни у молодых. Не отпустил.
Через месяц Федор опять пошел к нему. Начальник рассердился.
- Ты что - не видишь, сколько леса в воде? А скоро "белые мухи" полетят. Это ты можешь понять?
Понять-то он мог. И, может, не меньше начальника знал, что такое "белые мухи" для сплавщиков. Однажды из-за ранних заморозков на Унже остались зимовать сотни тысяч кубометров, из-за чего вставали заводы. Все это он знал. Но не знал, как заставить сердце "замолчать".
Хоть бы послали в новый рейс. В плаванье быстрее летит время.
В новый рейс его не послали, велели стоять на формировке плотов. Он несколько дней нервничал, потом махнул рукой: ладно - формировать так формировать. Работал напористо.
Вначале он видел в этой работе на рейде только одно - спасительное средство, чтобы забыться, подавить тоску. Но со временем пришел и вкус к ней - знакомое чувство истинного труженика. Вскоре начальник рейда назначил его звеньевым. В звене его оказались ребята - соседи по общежитию. Не очень-то охотно пошли они под начало Федора, побаивались: измучит! Федор, что называется, ломил, не давая стоять без дела и ребятам. Те сначала сердились: "Медаль, что ли, хочешь заколотить?"
Он непонимающе смотрел на них: "При чем медаль? Лес надо спасать, чудачье!"
Работа увлекла его. Ведь это похоже на чудо: по его воле, руками его и ребят бесформенная масса леса, частью уже полузатонувшая, превращается в плоты, огромными прямоугольниками вытягивающиеся за чертой рейда. Когда он смотрел на только что сформированный плот, покачивающийся на волнах, то большие глаза его теплели. Вытирая пот со лба, говорил громко:
- Живи теперь!
А когда приходил пароход и уводил в дальнюю дорогу плот, он, стоя с багром в руке, долгим взглядом провожал свое детище. Двойственное чувство овладевало им: гордость, что это сделано им, его звеном, жалость, что приходится расставаться с плотом, в который он вложил часть своей души, своего умения.
Но проходили минуты, плот скрывался за поворотом реки, пароход посылал последний прощальный гудок, и Федор снова кивал своим:
- Давай, ребята!
Как и раньше, он чуть ли не все деньги посылал домой. А как-то отправил домой и посылку: Варе - вязанную из шерсти кофточку, Вовке - теплый костюмчик.
Варя ничего больше не возвращала. А однажды прислала ему сынишкин рисунок, который обозначал что-то похожее на елку. "Вовка соскучал по тебе", - написала она внизу, под рисунком.
Он носил этот рисунок в нагрудном кармане, часто смотрел на елку, перечитывал строчку о соскучившемся сынишке. И снова стало нестерпимо тоскливо. Да, да, не только Вовка, а и она, как теперь думал Федор, ждет его.
С наступлением зимы он снова зачастил к начальнику с просьбой о расчете.
- Мы хотим сплоточную бригаду дать тебе с новым трактором и прочей техникой, а ты - "уезжать". Не дело, брат, нет. Оставайся, не отказывайся от почета.
- Семья же у меня там.
- А ты перевези ее. Квартиру дадим, участок, все такое.
"Эх, начальник, начальник! Не понять тебе меня и Вари тоже. Разве она поедет к беглецу!.."
Написал Горелову. Попросил вытребовать его, сознаваясь, что не может больше жить вдали от всего родного.
Горелов не ответил.
Ребята, с которыми он теперь работал на сплотке леса, посоветовали написать "по партийной линии". Он отнекивался: "Я же беспартийный". - "Ну и что?.."
Кому же "по партийной линии"? Разве новому секретарю партбюро сплавучастка Макарову? Но где тому знать какого-то непутевого сплавщика. Федор только однажды и видел его, когда отплывал с плотом, да и то издалека. И запомнился он потому, что сильно прихрамывал на левую, с протезом, ногу. На войне, сказали, потерял он ее. Федор даже не знал, как зовут секретаря.
Долго раздумывал, не решался. Наконец написал. И стал ждать. Прошла неделя, наступила вторая - ответа не было. Ясно: какое дело незнакомому человеку до беглеца…
Вдруг начальник сам вызвал к себе Федора.
- На, почитай, - протянул он ему мелко исписанный листок. Письмо было от Макарова. Заступился!
- Жаль отпускать. Но что делать, заканчивай дела - и в добрый путь! - сказал начальник.
На улице его оглушил грачиный грай, шум апрельского ветра, звон ручьев. Весна. И хотя она уже давно объявилась, Федор полно ощутил ее только сейчас.
Через несколько дней Федор снова был в дороге. И стук вагонных колес, и покачивавшие ветвями деревья, и колодезные журавли в придорожных деревнях - все напутствовало его: домой, домой!
Он ехал и думал о встрече с Варей и сынишкой. Утром войдет в дом, не успеет снять вещмешок, как Вовка бросится к нему с широко и радостно открытыми глазами, а Варя будет стоять, не зная еще, что ей делать. Ничего, он сам подойдет к ней и первым протянет к ней руки.
Но встреча не состоялась. Зайдя прямо с полустанка в контору, чтобы поблагодарить секретаря партбюро, он в коридоре натолкнулся на Горелова.
- К Макарову? А ко мне уж не хочешь? - прищурил один глаз Горелов.
- Да нет, почему? Вот приехал.