- Вижу. - Горелов открыл дверь в свой кабинет, пропустил вперед Федора. - Садись! - указал на щербатый стул, стоявший у стола, и тут начал прощупывать пришельца белесыми глазами. - Одумался, значит? Что ж, мы люди незлопамятные; давай берись за дело. Сию же минуту! Река, смотри, взбесилась. Иди на баржу, катер скоро поведет ее в устье. А Макарова не жди: все до выгреба уехали на плотбища, сейчас и я двину на Унжу.
- А домой?
- Потом. Не теряй время, иди! - Как раз тут Горелов и сказал Федору комплимент насчет его уменья обуздывать уральские реки и наказал смотреть в оба…
* * *
- Бригадир, Федор, сюда!
Звал Елизар, указывая на трос, державший запань. Федор подбежал, увидел: в одном месте трос надорвался, ощетинившись обрывками проволоки.
- Все ясно, дядя Елизар. Спокойно… Следи, дежурь здесь. А я с ребятами на берег. Будем новый круг разматывать.
- Бери поздоровше кого, - наказал Елизар.
- Ладно, ладно, - повернулся Федор. Холст дождя хлестнул его по спине, по ногам.
Потом увидел Елизар спины рыжеватого Вани юрьевецкого, двух сельповских мужиков и еще чьи-то. Скоро все исчезли из виду. Только голоса прорывались сквозь муть и шум дождя.
"Скорей бы, скорей!.."
Сзади кто-то положил тяжелую руку на плечо Елизара.
- Куда они?
- Кто еще там? - не оборачиваясь, бормотнул Елизар. - Придут, делай свое…
- Погодь, а чего ты закрываешь? Ой, трос-то!.. - испуганно вскрикнул Никиша. - Чего же ты, Елизар? Бежим, а то раздавит тут нас. - И он было зашлепал резиновыми сапогами по бревнам.
- Стой! Не паникуй! - остановил его Елизар. - Сейчас они вернутся с новым тросом, помогать будем.
Они и впрямь не заставили долго ждать себя, вновь появились на запани, таща трос. Впереди шагал Федор, за ним Ваня. Проходя мимо Елизара, бригадир, покряхтывая под тяжестью толстого, похожего на удава, стального троса с петлей на конце, мотнул головой:
- Подержись еще маленько, отец. Сейчас мы…
Двигаться было тяжело. Все лесины запани были напряжены до предела, при каждом шаге отдавали дробным толчком в ноги. На средине вода уже хлестала через запань, ноги с трудом нащупывали опору, скользя, срываясь.
Но вот уже недалеко и берег. Вон и врытый в землю мертвяк. Только бы успеть пробиться к нему и накинуть петлю. Федор не отрывал взгляда от этого мертвяка, даже руку протянул, как к спасительному маяку.
Вдруг позади раздался громкий хлопок. Под ногами дрогнули лесины. Федор понял: ослабший трос еще надорвался. В то же мгновенье он услышал голос Елизара:
- Торопись, ребята!..
У берега зияла брешь - целое звено вырвало течением из запани. На момент Федор остановился, глядя на кипящую воду. Но ждать нельзя, некогда. Пошел по прижатой к тросу шаткой лесине. Шаг, второй, третий… А стальная петля давит на плечи, тянет в сторону.
- Шест! Шест скорее! - командует Ваня.
Поздно: потеряв равновесие, Федор сорвался в реку. Но тут было неглубоко, он удержал в руках трос и двинулся к берегу, а своим крикнул:
- Я сделаю… вы тут крепите…
Вот он, вот спасительный мертвяк. Федор, выбросившись из воды, обхватывает его, словно боясь, что мертвяк может исчезнуть, затем накидывает на него петлю. Одеревеневшие от студеной воды руки никак не могут подогнать ее под желобинку. Нервничает. С запани не сводят глаз с него.
Наконец Федор поднимает правую руку, красную, как зарево.
- Готово!
И в то же мгновенье над рекой раздался треск и острая, жгучая боль пронзила левую руку, которую еще не успел отнять от петли. Он дернул ее, но петля еще туже, намертво сдавила всю кисть так, что захрустели кости…
Федор не вскрикнул, только стиснул зубы и заметил, как все поплыло перед глазами. На запани не сразу догадались, что бригадир попал в беду. Какое-то время там с опаской разглядывали, как новый трос, закрепленный Федором за береговой мертвяк, принимал на себя после старого, лопнувшего, огромное скопище леса.
- Успел, молодец, а то бы!..
- На уральских реках был…
- Ой, гляди-ка, что с ним?.. - Ваня бросился к Федору.
…В окно палаты льет солнечный свет. И тихо кругом. Только и слышен щебет воробьев, слетевшихся спозаранку на железный лист окна склевать хлебные крошки. Еще вчера вечером, после ужина, накрошил их сосед Федора по койке Степан Панкратович, пожилой, однорукий, очень словоохотливый. Себя он считал ветераном палаты. Когда вчера привели Федора после операции и уложили на койку, Степан Панкратович подошел к нему и зарокотал:
- Старший оперировал? Теперь заживет. Только, друг, того - держись, голову выше!
Федор ничего не ответил. Он смотрел на забинтованную култышку и, морщась от боли, думал лишь о том, что теперь уже вовсе отвернется от него Варя. Надо же было так…
Он долго не мог заснуть. Только глубокой ночью, когда сестра сделала укол, начали тяжелеть веки и закрылись глаза. Он впал как бы в забытье. Последнее, что выключилось из сознания, - это шум дождя за окном.
Разбудил Федора воробьиный щебет. Открыв глаза, он сразу зажмурился - солнце слепило. Непонятно даже: давно ли лил дождь, везде громыхало, с Унжи дул холодный ветер, и вдруг стало так солнечно. Повеселить бригадира, что ли, захотело светило?
Бригадир? Нет уж, отбригадирил! Приподнял забинтованную руку. Тупая боль снова охватила ее. И странно: боль ощущалась в пальцах, которых уже не было. Нет, не бригадир ты, а инвалид. Новое звание! Все-таки знает ли о случившемся Варя?
На память опять пришел позавчерашний короткий разговор. "Одна мука с тобой. Не зря сказали…" Вот и отмучилась! Да, а что ей сказали, что?..
Он шумно, с пристоныванием вздохнул.
Сладко сопевший Степан Панкратович пробудился, повернулся к нему:
- Что, больно?
- Терпимо… - отозвался Федор.
- Тогда все в порядке. Жена-то знает?
- Нет. Она, она… далеко.
- А ты все равно сообщи. У меня тоже далеко, но приезжала. А скоро и сам к ней в полном параде пожалую.
Федор отвернулся к стене. Хорошо Степану Панкратовичу, его ждут, о нем думают.
- Ну, что притих? - опять обратился он к Федору.
- Так, - неохотно откликнулся Федор. - Завидую вам…
Вошла сестра.
- О, уже пробудились. Кстати, кстати. К вам, Бочаров, гости.
Она посторонилась и пропустила вперед Варю. Та, перешагнув низенький порожек и увидев Федора, остановилась. Взгляды встретились. Неужели это она, Варя? Федор торопливо закрыл забинтованную руку одеялом, пригладил встрепанные волосы. А Варя стояла не шелохнувшись, все всматривалась в Федора широко раскрытыми глазами.
Но вот дрогнули ресницы, и она, вытянув перед собой руки, шагнула к нему и опустилась перед ним на колени. Припав к небритому, щетинистому лицу Федора, Варя, не сдержавшись, заплакала.
- Что ты, что… - через силу отглотнув подступивший к горлу комок, начал успокаивать ее Федор.
- Молчи, тебе же больно… - зажала Варя его губы своими, размазывая по щекам слезы.
Бригадир и Матвейка
Никто так не досаждал Михаилу Петровичу Кашину, как соседский Матвейка Вязанкин. Где угодно - на собрании ли, в разговоре ли один на один - не стеснялся поспорить с бригадиром, а то и подтрунить над ним.
Обижало это Кашина до крайности. Человек на бригадирстве в своем родном Заречье до седин дожил, все к нему с почтением и иначе не называли, как по имени и отчеству, а у этого никакого уважения. Хоть бы возраст в расчет брал, ведь Кашин в отцы ему годится. В отцы! Ну, ростом, верно, Матвейка вышел, волосы тоже длиннущие, по моде отрастил. А так мальчишка. Помалкивать бы парню, не выхваляться. Его сверстники после окончания Заречной средней школы разъехались в институты да техникумы, а он остался в деревне телят пасти. Эко занятие! Да с телятами любой пацаненок справится, невелика хитрость!
И уж совсем непонятно, что в нем хорошего нашла Нинка, дочка. В кино с ним, в клуб на танцульки - тоже. Пришлось одернуть дуреху. А то ведь соседи стали шуточки шутить: батьку ругает, а с дочкой гуляет, потеха, да и только!
Порой, правда, Михаил Петрович недоуменно пожимал плечами: хоть и сердился на Матвейку, а иногда делал как бы по его подсказке.
Как-то весной Матвейка заспорил с бригадиром насчет лугов. Несмотря на теплынь и прошедшие дожди, они не зеленели, будто мор какой напал на них. Матвейка затвердил: давай да давай подкармливать луга минералкой. Вообще-то Михаил Петрович и сам об этом подумывал, потому что луга с годами как бы выродились. Но думать-то думал, а до дела все как-то руки не доходили.
- Нет у меня на это удобрений, - ответил он Матвейке.
- Не завез зимой? Эх, дядя Миша! - покачал головой насмешник. - С такой дальновидностью (читай - "с оплошностью") оставишь ты нашу живность без сена. Под корень срежешь. Хоть заранее смазывать мне пятки да бежать из пастухов.
- Вот уж не заплачу. Скатертью дорожка! - ответил Кашин.
Однако на другой же день пошел в контору к председателю колхоза просить минеральных удобрений. У Никандра Васильевича (так звали председателя) в глазах, прикрытых кустистыми бровями, заиграли лукавинки:
- А почему самолет не просишь?
- Для чего? - не понял тогда Кашин.
- А рассевать-то, чай, не с лукошком пойдешь…
Короче говоря, все луга подкормил. Потом еще слегка продисковал их. Ну, трава и пошла. Густущая, сочная. Тут уж Матвейка хоть плясать. На пользу, слышь, тебе критика, дядя Миша. Век, говорит, буду тебя задирать!
Говорил и помахивал тетрадкой. Чудной, между прочим, он: все время ходил с этой толстой тетрадкой в коленкоровом переплете. Просто непонятно, для чего она ему.
Но это ладно, а вот что дальше было. Оба чуть за воротки не взялись. Только вышла рожь в трубку, сильная, вороненого оттенка, готовая вот-вот колос выбросить, как пастух к бригадиру. Эх, говорит, такую-то рожь скосить бы да на силос! Невиданный-де молокогонный корм получился бы! В других колхозах уже косят. Выгодно!
- Что? - дернулся Михаил Петрович. - Косить рожь для скотины? Ну уж нет! Ни в коем разе! Это же хлеб! Понимаешь ты - хлеб!
- И что ж? Ты его скотине, скотина тебе молочко! - не отставал Матвейка. - А то затвердил, как допотопный какой: хлеб, хлеб!..
Михаил Петрович шумно задышал. Да как он может так говорить? Мальчишка, мальчишка и есть! Нужды не видел, цены не знает хлебушку. Для Кашина, потомственного хлебороба, рожь была самым святым злаком. С бережением великим выращивали и собирали каждый колос еще его дед и отец. Рожь давала жизнь крестьянину. А Кашин связывал с посевами ржи еще и послевоенное восстановление родного колхоза. Приехав с фронта, он последние зерна смел в сусеках и отнес в колхоз на посев. Эти зерна обратились потом в добрую ниву, накормившую натерпевшихся нужды односельчан. И, привыкший глядеть на рожь как на неоценимое благо, он не мог и слышать о косьбе ее для скота.
Матвейка решил припугнуть несговорчивого бригадира. Вот, грозился он, принесу распоряжение председателя и посмотрю, как ты запляшешь.
- И председателю в таком деле не подчинюсь, - упорствовал Кашин. - Аль травы мало для силоса? Да вон она ноне какая вымахала!
- Тогда я тебя в газету. Как несознательного!
- Несознательного? - У Михаила Петровича начали розоветь мочки ушей и заходили желваки на лице, туго обтянутом сухой, спеченной на солнце кожей. Это означало, что человек дошел до точки кипения. И он, невысокий, но ширококостный, пошел на Матвейку, плотно ступая короткими толстыми ногами.
Парень попятился, повернул восвояси.
Казалось, теперь Матвейка оставит Кашина в покое. Действительно, какое ему дело до бригадира? Взялся телят пасти, ну и паси на доброе здоровье. И опять Михаил Петрович подумал о дочке: хорошо, что отвязалась от этого охламона, вовремя, выходит, предупредил ее. Да и что не отвязаться? Разве других парней мало в Заречье? Сколь хочешь, на выбор. Один Ванюшка, тракторист, чего стоит! Скромный, работяга. Или вон тезка. Михалка Волков. Верно, на годочек помоложе будет Нины, но это невелика беда. Главное - тоже обходительный, не как этот насмешник.
"Ох, и допек же он меня!" - признавался себе Михаил Петрович. Но, представив, как Матвейка пятился, решил: надо завсегда с ним построже, таким нельзя давать спуску.
Несколько дней Матвейка и сам не показывался на глаза Кашину, и Михаил Петрович с удовлетворением отмечал: подействовало! Однако в субботу вечером пастух постучал к нему в окошко:
- Чаек, что ли, попиваешь, бригадир?
- Ну, попиваю, а тебе-то что?
- Мне ничего, я уж отчаевничал. Нинок дома?
- Ну, дома. Не думаешь ли, что позову? Иди-ка своей дорогой.
- Идти-то тебе придется, бригадир. Там, на лугах, у реки какие-то городские любители природы палатки ставят. На мотоциклах прикатили. Трава стонет…
- Трава? - привскочил Михаил Петрович. - Так чего ты тянул, голову мне морочил своей трепотней? Эх, умник, а прогнать не догадался, радетель!
- Не шуми. Гнал, да бригадир, видать, им нужен, - смущенно улыбнулся он.
Однако Михаил Петрович уже не слушал. В чем был - в незастегнутой рубашке, шлепанцах на босу ногу - он выбежал на улицу, сел на мотоцикл, всегда стоявший наготове у крыльца, и поехал на луг.
- Кепку забыл, дядь Миш! - крикнул ему вдогонку Матвейка; обычно бригадир не расставался с кепкой, прикрывая ею раненую, в жестких рубцах, голову, которая болела при малейшем сквозняке.
Где там: Кашин даже не оглянулся на голос Матвейки, изо всех сил жал свой мотоцикл, только пыль взметалась за ним.
Долго задержался он в лугах, где непрошеные гости уже зажгли костерок, повытаскивали из рюкзаков еду. У Михаила Петровича даже слезы выступили, когда увидел вытоптанную траву, на которую он еще вчера глядел с радостью и все прикидывал, сколько тут поставят стогов. На других лугах, где трава была пореже, сенокос уже закончился, а тут бригадир выжидал, давая, как он выражался, донежиться густому пырею.
- Места другого для вас не нашлось? - хватаясь за сердце, хрипел он. - Да вы понимаете, что наделали?
Какой-то юнец в джинсах и ковбойке, в кепке канареечного цвета, с волосами до плеч, подлиннее, чем у Матвейки, поднес ему стопку бренди и, нарочито искажая выговор, предложил:
- Выпэй, отэц, и успокойся.
- Если бы я был твоим отцом, я бы снял с тебя эти заморские портки и выпорол как следует, - сказал, задыхаясь, Михаил Петрович. - А сейчас, к сожалению, могу только составить на вас, бездельников, акт и вымести вас отсюда. Марш!
- Ну-ну, не больно! Не стройте из себя феодала, - обиделся юнец.
- Ах ты сосунок! - взорвался Михаил Петрович. - Вместо того чтобы извиниться, он еще хорохорится.
- Потише, папаша! - подошел вразвалку откормленный дылда, в темных очках со стеклами величиной с добрую тарелку. - Мы только переночуем, развлечемся трохи - и уедем. К чему поднимать скандал. Ведь не твой собственный луг мы малость ээ… помяли. Бизнес на нем не построишь. Ребята, - обернулся он на звук гитары, доносившийся из крайней палатки, - подойдите сюда, сыграйте что-нибудь веселенькое, разгоните печаль у бригадира.
Дать этому нахалу в сытую морду, потом отвесить оплеуху юнцу со стопкой? Это, пожалуй, он бы мог, рука у него крепкая. Невольно сжимались кулаки, твердые, как камни. Он было шагнул вплотную к наглецам. Но сдержался. Нет, он не вступит с ними в потасовку, не доставит им такого удовольствия. Нащупав в кармане огрызок карандаша, который всегда носил с собой, подобрав с травы обрывок бумаги, в которую, наверное, завертывали консервы, он присел и стал писать акт. Никто не назвал своих фамилий, никто и не подписал акт. Долговязый захихикал:
- Мартышкин труд, бригадир. Фамилий-то наших не знаешь.
- Ничего, узнаются. По номерам мопедов, они записаны… - ответил Кашин и, повернувшись, зашагал к своему мотоциклу, стоявшему на тропе.
За спиной - тишина. Но вот будто она взорвалась. Шум, крики. Кто-то настойчиво требовал догнать бригадира, а кто-то отчаянно бренчал на гитаре. "Ишь, всполошились!" - заметил Кашин. Оглянулся: к нему бежал светловолосый парень.
- Товарищ бригадир, - остановившись перед Михаилом Петровичем, начал он, - моя фамилия Славка Ромашкин, можете записать в акт. Мы, конечно, поступили по-свински. Мы уедем, а за траву уплатим.
- Хватит ли в кошельке на уплату-то? - буркнул Михаил Петрович.
- Сейчас не хватит, после привезем.
- Все так решили?
Парень мялся, не отвечал.
- Вот видишь, на безобразие, на дурость было общее согласие, а на ответ - нет. Тот дылда, что ли, не хочет сдаваться? Или тот, что в чужеземном одеянии?
- Оба! - выдал их светловолосый. - Я сейчас им скажу, что они трусы.
- А не огреют тебя эти трусы?
- Не знаю, - развел руками парень. - Но это не имеет значения… - Он вскинул голову и побежал обратно к ожидавшим и еще шумевшим приятелям.
Бригадир не стал ждать развязки, поехал. Быстро темнело, дул теплый, сухой ветер, пахло травой да осевшей на дороге пылью. Значит, подумал он, росы не будет, дня надо ждать ведреного, без дождя. Для сенокоса это в самый раз. Завтра же и надо выводить людей на пожню, пора. Но уедут ли эти сорванцы? "По-свински поступили". Все-таки совесть заговорила.
Не доезжая до деревни, Михаил Петрович слез с мотоцикла, сел на обочине дороги, закурил. Решил подождать. За первой папиросой он выкурил вторую, взял третью. Не едут… Пуста была дорога, серой полосой прорезала она сгущавшуюся темень. Кругом ни одного голоса, только еще продолжали стрекотать кузнечики. Но вдруг на взгорке вспыхнули огоньки и двинулись, покачиваясь, то сходясь близко друг к другу, то расходясь. Михаил Петрович начал считать их. Семь огоньков. В акте было записано семь мопедов. Значит, едут все! Айда Ромашкин, уговорил.
Третью папироску бригадир не стал курить, бросил, но снова сел на мотоцикл, когда мимо проехали все мопеды. Теперь он поддал газку.
Подъехав к дому, немало удивился: в окнах не было света. Вбежал по ступенькам на крыльцо, в сени, открыл дверь в комнату, покричал - никто не откликнулся. Включил свет - никого. На столе стояли остывший самовар и кринка молока. Рядом - записка:
"Папа, я принесла тебе парного молока, попей, оно пользительнее любого чая. Нина".
А через час явилась и сама. Веселая, разрумяненная, с припухшими нацелованными губами. Они так и полыхали.
Все было ясно, но Михаил Петрович спросил:
- С ним была?
Нина улыбнулась, кивнула.
- Та-ак, значит, мой запрет ни к чему. Пусть над батькой смеются, дочке на это наплевать. А? Что молчишь?
- Папа, ты выпей молока, а самовар я подогрею сию минуту… - снова улыбнулась дочка. - Я живо…
Подхватив самовар, она мгновенно пронеслась с ним на кухню, побросала в трубу углей, нащепала лучинок, зажгла, и вот в трубе зашумело. Отец глядел на дочку в неприкрытую дверь и улавливал нечто новое во взгляде, в открытости глаз, во всех ее движениях. Сейчас она не казалась такой голенастой, какой он привык ее видеть. Нет, была она стройненькой, бедра округлились, обозначились груди, слегка приподняв кофточку. На кругленьких щеках алели ямочки, а в глазах, таких ясных, открытых, светилось счастье. Девушка, невеста! Да, ведь вот такой когда-то была и ее мать, когда он привел ее в этот бревенчатый дом и назвал хозяйкой.