Некоторое время пожив на прииске Агуа-Санта, знакомом ему еще с военных времен, Канделарио Перес отправился попытать счастья в Центральном кантоне. Там он и познакомился с испанским первопроходцем Викториано Пигом Гонсалесом. Тот приехал в Чили во времена расцвета серебряных шахт Караколес, осел там, поработал, дело не пошло, и он переключился на разработку селитряных месторождений.
Викториано Пиг родился под злосчастной звездой. Когда Канделарио Перес познакомился с ним, этот искатель приключений с исторической родины уже был известен по всему северу Чили своими неудачами и горькой судьбой. Перенес страшную болезнь, докторами называемую атеросклерозом, отделавшись ампутацией ступни, чтобы избежать гангрены. После, с небольшими промежутками, хирургическая пила безжалостно прошлась по нему в общей сложности двадцать девять раз - ампутации на всех конечностях. В итоге он превратился в маленький живой бюст. Но он никогда не терял веры и не переставал горячо молиться Святой Деве Сотерранской, которой покланялся истово и беззаветно. И никогда не переставал обшаривать пампу этот испанец по рождению и авантюрист по призванию, не зная, что наступит время, и поля его родной Санта-Марии-ла-Реаль-де-Ньевы в провинции Сеговия станут удобрять той самой селитрой, что он помог открыть. Без рук, без ног, но с чистым сердцем настоящего мужчины и образком Святой Девы, сияющим на груди, он продолжал разведывать пустынный грунт, передвигаясь верхом на муле. Его помощники взносили его на самые крутые холмы, чтобы он мог оценить тамошнюю породу. Когда Канделарио Перес взялся на него работать, Викториано Пиг, свободно укладывавшийся в метр пять сантиметров, путешествовал по холмистой пампе в маленькой тележке, специально приспособленной для его перегонов. Когда тележка оказывалась бесполезной по причине изломанности почвы, помощники сажали его в своеобразный паланкин, словно какого-нибудь восточного императора, и несли через пампу на плечах.
Они вгрызались в пампу селитряного кантона Эль-Бокете, самую засушливую и беспощадную часть пустыни Атакама, когда аккурат на День Святого Непорочного Зачатия налетела песчаная буря, разметала мулов, сбила с пути людей и оставила их на произвол судьбы в ожерелье голубых холмов. И хотя испанец хвастал, будто знает пустыню, как свои пять пальцев (которых уже не было), к вечеру пришлось смириться с неизбежным и признать, что они окончательно заплутали. К тому времени они уже полтора месяца вели разведку, и продовольствия оставалось кот наплакал. На третий день блужданий, пылающим декабрьским утром они остались без воды. Прошло еще восемь дней, и, обезумев от жажды, видя миражи даже в собственных тенях, двое помощников, несших паланкин, сбросили хозяина на песок и лихорадочно разбежались каждый в свою сторону в поисках воды. Канделарио Перес, едва шагавший, поднял его, словно зловещего умирающего младенца, и взвалил на плечи. Испанец, испуская предсмертные хрипы, молился Святой Деве Сотерранской, а Канделарио Перес шел и яростно, почти неслышно твердил все те же присказки и ругательства, которые в кампанию 79-го, в самые страшные минуты боев, за неимением чего выпить для храбрости, он и его друг Иполито Гутьеррес выкрикивали, подбадривая себя. К вечеру последние силы покинули его, ноги стали тряпочными, и он мягко повалился на землю. Туловище первопроходца откатилось на пару метров и замерло ничком, ловя ртом воздух. Спустя некоторое время бесконечная пластинка "О, благословенная Сотерранья, о, благословенная Сотерранья!" умолкла, и Канделарио Перес решил, что патрон скончался и что ему самому осталось недолго.
Он лежал под жгучим солнцем, словно окутанный зыбким сиреневым туманом, и вспомнилось ему, как он чуть не умер от жажды в Сан-Антонио. Он увидел самого себя лежащим, как сейчас, лицом к небу, смиренно ожидающим смертного часа. Солнце и жажда слились в одного огненного тарантула, пожирающего его изнутри и снаружи. И еще он вспомнил, как в битве при Мирафлоресе его друг Иполито Гутьеррес, окопавшись в траншее, вырытой собственными голыми руками, с пересохшей, как зола, глоткой, в окружении пожаров и стонов умирающих печальным издевательским голоском вдруг спросил его (он ясно услышал в воздухе слова товарища): "Что, дружище Кандела, задумался, сколько времени прошло, как мы в последний раз фруктинку видали?" И тогда Канделарио Перес, изобразив подобие улыбки, умер. Точь-в-точь как в первый раз, глядя в небо, сглатывая последнюю желчную слюну, Канделарио Перес умер и услышал в бреду голоса и представил, что солнце, словно сочный круглый апельсин, стекает сладкими каплями ему в рот.
Вдруг в гуле голосов, отдававшихся внутри его горящего черепа, он различил могучий бас капитана Второго батальона, велящий встать и идти дальше: "На ноги, рядовой, не будьте тряпкой! - слышалось ему. - Это приказ!" Он открыл глаза. Солнце уже садилось. Он встал на четвереньки и, как мог, подобрался к маленькому туловищу первопроходца, валявшемуся у камней: стервец еще хрипел. Он вновь взвалил его на плечи, как увечного ребенка, и зашагал с ним на восток, следуя за собственной тенью. Он шел молча, не в силах даже повторять придававшие бодрости ругательства. Энергии оставалось, только чтоб напряженно думать о следующем шаге, следующем шаге…
Не прошел он и двухсот метров с инвалидом, потерявшим сознание, на руках, как вдруг, будто перед жестоким видением "гребаного миража, который кого хочешь до ручки доведет", оказался перед глубоким оврагом. На дне, как шрам на лице пустыни, змеилась среди песков и кустарников сверкающая тихая речка Лоа. Кто знает, может, они уже давно брели вдоль оврага, не слыша ее шепота и не чуя водной свежести в жутком сухом воздухе.
Сначала они окунули головы в поток и с наслаждением напились, а после, крича, как одержимые, погрузились в узкое русло. Испанец лежал по шею в воде, плакал от радости и нараспев повторял: "Ты мать моя, мать моя!", вознося благодарность своей смуглой Святой Деве за то, что совершила чудо и оставила его в живых, чтобы он и дальше разведывал пампу.
Канделарио Перес тем временем набирал фляжку, которую сохранил с военных времен, и снова думал, что нет ничего в целом свете прекраснее фляги с водой. Так он и кричал скрючившемуся испанцу, кричал, плача от радости, что в этом сраном дурном мире, черти бы его взяли совсем, это я тебе говорю, Канделарио де Хесус Перес Перес, ничего нету лучше фляги, лопающейся от свежей воды. И вот там-то, стоя посреди реки, обрызгивая свое истрескавшееся тело, он принес перед Богом и перед всеми погибшими в пустыне от жажды клятву, что всю оставшуюся жизнь, куда бы его ни занесло, черт бы его подрал, он всегда будет носить с собой флягу с водой. Всегда.
12
Была последняя суббота июля. С раннего утра, как всегда по выходным, городок Пампа-Уньон подвергся набегу громогласной орды истосковавшихся по выпивке шахтеров. Острые на язык работяги, пьянчуги, скорые на сальные выходки, распущенного вида счетоводы и целые бригады готовых приступить к кутежу вольнонаемных наводняли город, стекаясь со всех концов. В поисках развлечений со всех окрестных приисков съезжался народ на любых доступных средствах передвижения.
По железной дороге они прибывали уже навеселе, начав разогрев в вагоне-ресторане состава Антофагаста - Боливия; на новеньких прокатных "фордах Т" - из Чакабуко; красуясь в окнах тряских автобусов - из Сесилии; распевая и перебрасываясь тут же сочиняемыми стишками на разбитых телегах - из Канделарии; скрюченные в три погибели, но абсолютно счастливые, на хлебных фургонах - из Арауканы; в пролетках на животной тяге, вопя, как, бывало, вопили, идя стенка на стенку в своих родных южных лугах, - из Аусонии; в пролетках под парусом, раздуваемым мощным вечерним ветром, прибывали они лохматыми и без шляп из Кармелы; на ослах - из Персеверансии; на мулах - из Ластении, на битюгах - из Ла-Пьиохильо; пешком через пампу, подымая пыль, нескончаемыми вереницами - с ближайших приисков.
В сумерках целые бригады рабочих все еще шли по отвалам выработанной породы, мимо заброшенных шахт, и силуэты их чернели на фоне великолепного пожарища со всех четырех сторон света. "Все дороги ведут в Пампа-Уньон", - дивились старики. И все дорожки и тропинки, перерезавшие пампу, были усеяны крестами и махонькими часовенками на местах, где некогда расползлось темное пятно крови какого-нибудь пьяного шахтера, которого пырнул чужак в драном пончо. Или кровь чужака в драном пончо, которого забил камнями шахтер с бандитской физиономией. Повседневные, навечно безнаказанные преступления, неизменно совершаемые с целью раздобыть побольше деньжат, чтобы гулянка в борделях города не кончалась и не кончалась.
И все же ничто не пугало бесконечный караван запыленных, снедаемых жаждой паломников, ничто не удерживало этих трудившихся с рассвета до заката людей от веселого исхода в единственное свободное селение пампы, единственный оплот воли среди жестоких законов феодальных владений, каковыми являлись прииски. Пампа-Уньон был единственным во всей пустыне местом, где вольнонаемник, рабочий и счетовод могли не только развеяться и покутить в свое удовольствие - женщинам легкого поведения путь на прииски был заказан, - но и отдохнуть хоть несколько часов от грозного рыка бригадира, от всевидящего ока лагерного сторожа, от железной длани управляющего и вечно презрительного присутствия гринго-хозяина прииска, покуривающего трубку на крыльце своего особняка.
Во время еженедельного штурма самые безрассудные (а безрассуднее всех всегда были забойщики), не отряхнувшись от дорожной пыли, воинственно врывались прямо с палящего солнца пампы в кишевшие народом салоны домов терпимости. Другие, напротив, отправлялись сперва в лавку готового платья, покупали самый дорогой пиджак с витрины и тут же, не умывшись даже, лишь обнажая в мечтательной улыбке золотые клыки, переодевались и устремлялись утолить жажду. Старую одежду они увязывали в узелок и оставляли на хранение у хозяина той же лавки до той поры, когда в понедельник утром после двух ночей беспробудного пьянства, после того как потонет в бутылке последний песо из поденных, заработанных потом и кровью в этом белом пекле, они, притихшие, опустив глаза, явятся в лавку и меланхолично попросят назад узелок, обрядятся в свои лохмотья и тут же по бросовой цене отдадут новый костюм, чтобы залить неуемную, незаливаемую жажду.
В полночь, когда город уже полностью переходил в руки изнемогших от воздержания варваров, отставшие, те, кто едва вынырнул из темных троп пампы, входили в кабаки, рассказывая в восхищении, что издалека видели, как поверх чахлого мерцания уличных фонарей к небу подымается по всему периметру селения, окрашиваясь в воздухе в сиреневатый цвет, гул вселенского разбитного веселья. Будто бы из всех переполненных бокалов - говорили ослепленные таким дивом старики, - из-за всех переполненных столиков, из всех жарких салонов, из каждого публичного дома поднималось что-то вроде жужжащей выжимки неистовства и разврата.
После полуночи трубач Бельо Сандалио и его друзья-музыканты уже составляли деятельную часть непомерного всеобщего загула. Как было у них заведено, сразу по окончании репетиции они отправились в поход по кабакам и харчевням селения. По просьбе Тирсо Агилара в данный момент они находились в борделе, где обитала Овечья Морда. С раннего вечера Канталисио дель Кармен уламывал их отправиться в одно потрясающее местечко. В этом бардаке, перекрикивал он музыку, гуляют до самого рассвета да еще как, там даже пианино есть, а бабьё как на подбор, нигде в городе такого не встретишь. "Святой Девой клянусь, ни вот на столечко не вру", - говорил он и складывал и торжественно целовал свои пальцы-сиротинушки. Но никто его не слушал.
Часа в два, когда горнист окончательно уверился, что Овечья Морда, - не посвятившая ему ни единого блеяния за всю ночь, - просто бригадирская и тех кто повыше подстилка, друзья решили опробовать пресловутое местечко Беса с Барабаном. "Тут два шага всего", - обрадованно сообщил он.
Пока они в обстановке невообразимого гвалта покидали заведение - Жан Матурана делал непристойные жесты в сторону Овечьей Морды, - Канталисио дель Кармен утешал горниста, дескать, не волнуйся, кум, цыпы из "Тощего кота", это мы туда сейчас идем, враз вышибут у него из памяти эту выпендрежную суку. Бельо Сандалио название "Тощий кот" показалось смутно знакомым.
На улице холодный воздух и шум еще больше раззадорили их. В прекрасном расположении духа они выстроились кружком на кишевшем пьяными тротуаре и абсолютным большинством развеселых голосов постановили выпивать в каждом кабаке, который встретится им по дороге в "Тощего кота".
Первым на пути оказался захудалый разливон, до отказа забитый шахтерами, как все точки, где отпускали спиртное. Немного потолкавшись и поработав локтями, они устроились и заказали выпивку. Сквозь крики и смех официанток едва пробивался граммофон. Никто в точности не знал, что за песня играет. Как-то незаметно, но довольно быстро музыканты оказались втянуты в оживленный спор, затеянный шахтерами с прииска Пуэльма.
Дискуссия, даром что выливалась уже в обычный пьяный скандал, вызывала живой интерес большинства присутствующих и ставила следующий вопрос: кто знает больше названий женского срамного места, исключая, само собой, научное слово "влагалище". Когда к делу подключились музыканты, шахтеры успели вспомнить уже тринадцать наименований. Помимо набивших уже оскомину "улитки", "хотелки", "ракушки" и "волосатого паука", самых распространенных в пампе, упоминались также "пизда", "жаба", "мерлушка", "киска", "пирожок", "стручок", "орешек", "кубышка" и "кобылка".
На этом они иссякли.
И теперь пуэльминцы, поднявшись утром на деньги посредством ставок на чилийских (то бишь без седла по голой пампе) скачках, на голубом глазу вызывали всех присутствовавших кабальеро - ну, и те, кто не совсем кабальеро, тоже сойдут - припомнить еще какое-нибудь название. За каждое новое слово окосевшие горняки ставили - и клялись в том, вскидывая стаканы, - бутылку английского коньяка.
Канталисио дель Кармен почесал нос двумя своими пальцами и радостно выкрикнул: "Гребешок!" Собрание возликовало, бутылка не заставила себя ждать и тут же опустела.
Тирсо Агилар тихонько откашлялся и стыдливо произнес: "Мими", но в ответ весь кабак взорвался оглушительным хохотом. Что за пидорские выкрутасы! - сказали ему. - Не считается! Бедняжка горнист пытался было сбивчиво пояснить, что так он называл это место своей жены, когда они еще жили вместе, но слушать никто не захотел.
Через некоторое время Жан Матурана отпил большой глоток пива, утер рот рукавом, стукнул кулаком по столу и, просияв, воскликнул: "Абрикос!" Шахтеры, уже оставившие надежду на новые слова, от души его поздравили и послали за второй бутылкой.
Потом Бельо Сандалио протрубил в знак молчания и, посмеиваясь своим металлическим смешком, объявил: "Пачка!" Коньяк вновь воспламенил бокалы, и все умиленно чокнулись. Вот уж и шестнадцать!
Дело начало принимать интересный оборот, когда один шахтер, самый косой из всех, вдруг поднял руку, вскочил на стол и, чуть не поперхнувшись от радости, проорал: "Обжор-ка!" И оглядев толпу победным взглядом, он поклялся, совершенно уверенный в успехе, что, если кто-то выдаст еще одно название в течение следующих пяти минут, то зуб даю - разденусь и голышом спляшу чарльстон на столе.
Раскрыв свой золотой Валтхам, шахтер уже готовился праздновать победу, когда старик-барабанщик, до той поры помалкивавший, разломав и отправив в рот пятую за ночь сигарету, отодвинул сгрудившихся за столом, подошел к пуэльминцу так близко, что едва не задел его полями шляпы, положил ладонь на циферблат его часов и, пережевывая вонючую табачную жвачку, торжественно сказал: "Получкожор!"
Под восторженный рев пьяной толпы и возмущенные вопли хозяйки обнаженный шахтер выкидывал на столе первые коленца своего нелепого танца, а пятеро неразлучных друзей из Литр-банда, восторженно похлопывая друг друга по плечам, по-тихому покинули кабак, пока не заварилась каша.
Из второго заведения на пути они выкатились так же решительно, как вошли, честя на все лады "глаз-алмаз" Тирсо Агилара. Это по его наитию они поперлись в узкий проход между небелеными стенами - "тут, должно быть, первоклассный подпольный притон", с видом знатока заявил горнист, - и угодили в темную комнату без окон, полную щиплющего ноздри дыма и оборванных китайцев, красиво рассевшихся по полу.
На улице они объяснили Тирсо Агилару что к чему, а тот изумленно переспросил:
- Кофий курят?!
- Да не кофий, а опий, придурок! Опий! - хором отвечали музыканты, обмахивая его шляпами и корчась от смеха.
В третьем шалмане их поджидал главный сюрприз вечера. С самого начала они заподозрили неладное в этих стенах небесного цвета, приглушенном свете и негромкой музыке. Обстановка была какая-то странная. Но, сколько ни старались, они никак не могли взять в толк, что именно не так. Наконец, Жан Матурана хлопнул себя по лбу:
- Мать моя родная! Тут же ни одной бабы нету!
- А вон же выпивку разносит? - сказал Тирсо Агилар.
- Эта больше на мужика смахивает, - ответил тарелочник.
- Мужланка и есть, - поддакнул Канделарио Перес.
Они уже перешли в решительное отступление, когда Жан Матурана, растопырив руки, преградил им путь и тихонько велел посмотреть за столик в глубине зала.
- Чтоб у меня кишки лопнули, - сказал он, - если это не наш хитрец Эральдино Лумбрера!
И действительно Эральдино Лумбрера, второй трубач оркестра, как всегда, набриолиненный и напыщенный, в своем неизменном цветастом галстуке выпивал и беседовал с томным юношей, примостившись в темном уголке.
- Вот она, любвеобильная кобылка, про которую он все нам поет, - ехидно сказал тарелочник. - Вы гляньте, как милуются.
- Этот пень поди не знает, что легавый Ибаньес топит пидарасов в море, - сказал Бельо Сандалио.
- А таким жеребцом себя держал, убогий, - сказал Канталисио дель Кармен.
- А по мне, этот горемыка всегда больно хитровыделанным был - не из тех, у кого яйца как надо подвешены, - заключил Канделарио Перес. - Пора бы нам сменить обстановку.
До "Тощего кота" они добрались только к половине четвертого. Тирсо Агилар едва на ногах держался, а разобрать простуженную трескотню Беса с Барабаном стало практически невозможно. За спинами беззаботных выпивох осталось шесть освоенных по дороге питейных заведений. Из последнего пришлось срочно ретироваться ввиду небывалой по масштабу драки, затеянной чужаком, который хотел расплатиться за выпивку и шлюху "дурацким золотом", или "блядским золотом", как еще называли в пампе пирит, более блескучий, чем золото настоящее. Чужаку не повезло в том смысле, что за последнее время несколько девушек уже попались на эту удочку и теперь все ходили бдительные.
Как только они расположились за столиком рядом со сценой в "Тощем коте", Жан Матурана и старый барабанщик, самые трезвые в компании, - "и не потому что мы пили меньше, а потому что мы пить умеем", хвастался Жан, - подметили, что трубач вдруг притих, веснушки на его переносице в задумчивости наморщились, а сам он осматривается кругом, будто контуженный.