С безумными прыжками, изгибами, па и пируэтами, будто в толпе танцоров разных конгрегаций на площади в Ла-Тиране, Канталисио дель Кармен обходит улицы, пляшет, как одержимый, вздымает тучи пыли сапогами, машет плащом, не сбиваясь с барабанного ритма, не сбиваясь с шага безумной своей пляски, бредет сквозь стайку окруживших его счастливых мальчишек, мимо женщин, жалостливо глядящих из окон на грустное зрелище его чокнутых антраша, прыжком врезается в кружки людей, беседующих на углах вечерних уже улиц, заскакивает, да не заходит в открытые двери лавок, в открытые двери ярко освещенных клубов, в открытые обоссанные двери борделей, у которых со стаканами в руках, обнимая толстых крикливых баб, стоят пресыщенные понедельничные пропойцы и потешаются до упаду над прыжками бедного Беса, у него, видать, крыша протекла, тронулся совсем, сбрендил, смотрите, как скачет, как отчебучивает, прям как молодой, вот ведь засранец, смотрите, как он бьет в барабан своей клешней, а он, невозмутимый, без передышки, без отдыха, под неумолимое раскатистое бом, бом, бом-бом-бом все пляшет, все скачет по песчаным улицам, все закладывает пируэты под мертвенно-бледными уличными фонарями, под лай собак, а за ним несется толпа ребятишек и окружает его, когда он замирает, как вкопанный, перед каждым столбом, словно перед Голгофой, и падает на колени и истово, щедро крестится и, как каждый год на празднике в Ла-Тиране, поет жалобным голосом, чтобы расступились на улицах, чтобы дали дорогу, ибо он дошел до искомого конца пути, утомленный, он пришел по холмам и пампе к Марии и возрадовался, а потом встает, раскланивается и снова крестится и снова пляшет вверх по улице, скачет вниз по улице, несется, словно сбившийся с пути, словно затерянный в пампе, что ищет воду, но ищет он храм, церковь, дом Божий и нигде не находит, разве в этом проклятом селении нет церкви, жалкой часовенки, хоть какого-то прихода, Бога ради? - а детишки звонко смеются, указывают ему туда и сюда, отправляют направо и налево, а он пляшет и скачет, обливается потом, и его долговязые ноги уже подгибаются от усталости, он идет туда и сюда, а колокольни нигде не видать, ни единого креста не видать в этом окаянном селении, но ему нужно в церковь повидать "Индианочку", поклониться Царице Тамаругаля, простереться перед ее образом, коснуться ее покрова, чтобы ее горячие черные глаза обласкали его душу, помолить за своего любимого сыночка, чтобы тот не засыпал, чтобы не вздумал уснуть, дать Святой Деве страстный обет приползти к ней в храм ползком с барабаном за спиной, приползти пред ее очи, истекая кровью, приползти с открытыми ранами и расцеловать ее божественные ноги, пусть сотворит чудо, пусть не дает уснуть его мальчику, пусть он не спит, пусть не спит, пусть Канталисио дель Кармен вечно держит ему открытыми круглые, как стеклянные шарики, глазки, блестящие, словно жженый сахар, поэтому надо плясать дальше, скакать дальше, дергаться дальше, бить дальше без передышки бом, бом, бом-бом-бом в могучий барабан, пока не отыщет дорогу к храму, не обрящет дом Божий, где он? - спрашивает он, - где? где здесь храм? проходя по Торговой улице, на углу почты, и тут бегущие за ним пострелята тычут пальцами в железнодорожную станцию вдалеке: там храм, говорят они хитро, там церковь, эти огни - огни дома Божия, и под детские крики, пританцовывая, бия в барабан, он идет на огни, бьет и скачет, бьет и кружится, бьет и спотыкается, падает в темноте, расшибается, встает, снова пляшет, снова играет, снова идет вперед к станции, пустой и темной в этот ночной час, и в великом счастье оттого, что добрел, наконец, до храма, простирается почти что без чувств под зеленым огоньком, под лампой дежурного по станции, свисающей со столба, падает на колени посреди путей, хрипло выпевает, вот она, Пречистая Дева, наша Богоматерь Кармельская, благословением Господним мы добрались к ней, встает, пляшет и снова валится на колени, подворачивает штаны и ползет по врезающемуся в мясо гравию к лампе и поет плачущим голосом: чудотворная матерь наша подай нам твое благословение чтобы исполнились чаяния нашего сердца, на коленях чешет вперед по гравию, поет на глазах у старенького дежурного по станции, не знающего, что делать, потому что идет селитряной состав, который сейчас мокрое место оставит от этого чертового сумасшедшего, если он не уберется, если быстро не свалит с путей, поезд идет, чтоб тебя, кричит он, и вот уже беды не миновать, и старенький дежурный по станции закрывает глаза руками, но тут вдруг появляется цирюльник Сиксто Пастор Альсамора - который услышал, как шумно идет мимо мастерской Бес, и не достриг клиента - и прыгает на рельсы и утаскивает Канталисио дель Кармена за плечи за секунду до того, как по этому месту, оглушительно фыркая и свистя, проносится паровоз, а за ним сорок четыре вагона селитры.
Цирюльник с дежурным по станции насилу успокоили его. Сняли барабан и уложили Беса на земле недалеко от путей. Под мокрой от пота атласной рубахой бешено стучал барабан сердца. Цирюльник осторожно снял с него маску с поломанным рогом, и показалось измученное, горячечное, багровое лицо Канталисио дель Кармена. Напряженные блестящие глаза, казалось, вот-вот лопнут. Его била лихорадка, он бредил, спрашивал про своего любимого сынушку, просил, чтобы тот ради Бога не закрывал глаза, а не то придет бука. Потом снова заводил песнопения Пресвятой Деве, но сбивался на жалобные всхлипы или тяжело дышал, как погоняемый мул.
Когда из темной пампы возникли запыхавшиеся музыканты, Канталисио дель Кармен, не успев отдышаться, сидел на земле в призрачном свете лампы дежурного по станции. У того все еще дрожал подбородок, и он теребил усы, такие же длинные и подкрученные, как у цирюльника.
Чередуясь по двое, друзья отнесли барабанщика обратно в город. Брадобрейная мастерская была по пути к доходному дому, и они зашли туда передохнуть и напоить больного. Сиксто Пастор Альсамора и Бельо Сандалио усадили его, полуобморочного, в парикмахерское кресло, согнав клиента в простыне, который, сжимая в руках обувную коробку, покорно ждал, когда его достригут.
Голондрина дель Росарио, встретившая их в дверях, почувствовала, увидав отца рядом с Бельо Сандалио, что сердце ее сейчас разорвется от волнения. Заливаясь краской, она напоила несчастного дона Канталисио дель Кармена, посчитала ему пульс и пощупала лоб. Смешавшись, словно монахиня, она едва осмеливалась поднять голову и взглянуть в глаза своему возлюбленному трубачу.
Когда музыканты вновь подхватили Канталисио дель Кармена, чтобы донести до дому, он все еще пребывал в отупении. Цирюльник проводил их до угла и вернулся достригать клиента с обувной коробкой. Этот человечек смахивал на индейца и работал в одном из самых плохоньких пансионов города - чистил картошку. Он всегда приходил в парикмахерскую с обувной коробкой и складывал туда каждую срезанную прядь, говоря, что волосы нужно сжигать или закапывать в землю, потому иначе ими могут навести порчу. К тому же, серьезно пояснял он, так их не растащат птицы на гнезда, ведь от этого человек мучается страшной головной болью, иногда даже до смерти. Невозмутимо, как каменный идол, он вещал, что так же следует поступать с обрезками ногтей и ветхой одеждой.
Непривычно задумчивый цирюльник сделал еще две стрижки и закрыл мастерскую. Он хотел побыть один. Музыканты забыли в углу барабан Беса, и, работая, он краем глаза рассматривал его, обкатывая вдруг возникшую у него сумасбродную идею. Подметая разбросанные под креслом пряди, от задумчивости он перешел к деятельному возбуждению. Лицо передергивалось, и закрученные усы каждый раз сильно вздрагивали. Он поскорее закончил подметать, привел в порядок рабочий инструмент и уселся в кресло.
Он долго смотрел на барабан, размышляя о чем-то серьезном. Потом встал и принялся ходить по залу большими шагами. Идея в его анархистском мозгу уже закипала. Приглаживая усы, он подумал о дочери. Вспомнил напряжение, возникшее между нею и трубачом, когда они на короткий миг встретились у него на глазах. Вспомнил их красноречивые взгляды. Не оставалось сомнений: они влюблены друг в друга, словно юные голубки. Он порадовался. Случись с ним что - Голондринита не останется одна. Эта мысль воодушевила его и послужила доводом в пользу вызревавшего плана. Он снова сел.
Он не мог точно припомнить, когда впервые ум его заклокотал новой идеей - на станции или при виде барабана. Во время недолгого пребывания на станции в памяти возникла картина: однажды вечером, в 1914 году, на этом самом месте ему впервые довелось слушать выступление Луиса Эмилио Рекабаррена. Он прекрасно помнил точную дату: год начала Мировой войны, да еще и выступление пришлось ровно на первое ноября. Послушать вождя собралось в тот раз больше трехсот рабочих. Пампа-Уньон был тогда бедным становищем коробейников, отданным на волю ветру и песчаным бурям, и только готовился стать селением и местом встречи для рабочих окрестных приисков. Цирюльник всегда с нежной улыбкой вспоминал, что лидер рабочих, склонный, как все революционеры всех времен, к романтике, сложил истинный панегирик недавно процветшей вокруг станции торговле. Вот достойный рынок, сказал он, ибо его составляют работящие мужчины и женщины, не наживающиеся на спиртном и на проституции. Бедный дон Луис Эмилио, как горько он раскаялся в своих словах, когда некоторое время спустя, объезжая север, прошелся по улицам, мощенным пробками винных и крышками пивных бутылок. В тот раз цирюльник приютил его у себя, потому что сторожа не пускали его на прииски, а в самом городе рыскали карабинеры. Рассвет они встретили в полутемной мастерской за интереснейшим разговором о социальной революции и возможности справедливого, гуманного мироустройства - рая на земле.
Во время того страстного выступления на станции дон Луис Эмилио, по воспоминаниям Сиксто Пастора Альсаморы, говорил, в основном, на две темы: "Классовая борьба" и "Капитал и труд". Шахтеры выслушали его в почтительном молчании, но, прежде чем нырнуть в ночную тьму и разойтись по своим приискам, спели "Социалистический клич" и "Песнь трудящихся". Прекрасный был день, тот праздник Всех Святых, он никогда его не забудет. А вот теперь, по иронии судьбы, на этом самом месте встречают с оркестром угнетателя рабочего класса. Виданная ли несправедливость! В порыве благородного рвения он вскочил на ноги и сказал себе, что именно он, Сиксто Пастор Альсамора, не позволит свершиться такому позору.
Сердечно проникнувшись решением, он прежде всего вышел в патио и убедился, что дочь спит. Потом вернулся в мастерскую, взял барабан и отнес его в кладовку. Захватил кое-какой инструмент и спустился в тайник с взрывчаткой. Усы его дрожали от возбуждения.
Далеко за полночь, вытирая руки тряпкой, Сиксто Пастор Альсамора снова вышел в патио, и его раскрасневшееся лицо было озарено странным умиротворением. Выйдя из сиреневого домика, он немного понаблюдал за тем, как поднимается в ночное небо светящийся шар Китайца-с-Воздушными-Змеями (через пару секунд шар загорелся в воздухе) и сказал себе, что жребий брошен. Остается только, чтобы Голондрина похлопотала и его взяли в оркестр вместо барабанщика. Там всего и сыграть-то, что государственный гимн, никто не воспротивится. "Просто хочу вблизи заглянуть тирану в его грязные зенки", - скажет он дочери. А надо будет, выкинет ответный козырь: ее концерт, про который он только нынче утром узнал. Она пробивает ему дорогу в оркестр, а он разрешает ей играть для этого ублюдка. Что-то в этом роде.
Перед тем как потушить лампу в спальне, цирюльник, примирившись сам с собою, отдыхая умом и сердцем, навел последний лоск на свой план и на подрагивающие кончики усов.
18
Среду, 7 августа 1929 года селение Пампа-Уньон встретило в полной готовности к тому, чему суждено было стать величайшим событием в его истории. Впервые за все зыбкое существование городка, не признанного государством, Президент Республики собирался почтить его визитом.
Над четырьмя зданиями, принадлежавшими властям, и над каждым частным домом развевался на фоне могучего синего неба пампы флаг страны. Иностранные граждане подняли на флагштоки, кроме чилийского, собственные стяги, и мягкий утренний ветерок наполнился миллионом красок. Парадный портрет Президента, окруженный символами родины, красовался в витрине каждой лавки. На улицах, сплошь увешанных гербами и гирляндами, не встречалось автомобиля, повозки или тележки без бумажного флажка. Была обычная солнечная среда, но все обитатели города, что зажиточные, что попроще, разоделись в лучшие воскресные наряды. Мужчины облачились в костюмы-тройки и прицепили к лацканам значки с изображением Президента, а женщины расфуфырились почище, чем на День независимости. Даже самые расхристанные мальчишки города бегали с разноцветными бумажными вертушками обутые, застегнутые и расчесанные гребнями, сбрызнутыми лимонным соком, как положено. Чтобы каждый уньонец смог лицезреть Его Превосходительство, издали декрет, по которому торговля открылась лишь на два часа утром, школа отменила занятия, а Рабочий театр не дал дневного сеанса. Даже публичные дома накануне закрылись раньше обычного, чтобы их работницы встали до полудня и в самых своих скромных костюмах вышли встречать главу государства. Улицы на рассвете полили, чтобы вечерний ветер не сыпанул песку в глаза гостю. А чтобы стаи бродячих собак не помешали президентской свите, ночью те же поливальщики усыпали улицы фрикадельками со стрихнином и толченым стеклом. Утром по городу проехали телеги и собрали собачьи трупы всевозможных размеров и окрасов со вздутыми брюхами и клочьями пены на мордах. Ближе к полудню этой сияющей среды весь город был совершенно готов и рад достойнейше встретить Его Превосходительство Господина Президента Чили, генерала Республики, дона Карлоса Ибаньеса дель Кампо, ожидавшегося к трем часам дня. "Голос пампы" выпустил к этому дню чрезвычайный номер с президентским портретом на первой странице и статьей про то, что англичане из Железнодорожного товарищества Антофагаста - Боливия предоставили президенту поезд из Каламы в Антофагасту, который и сделает остановку в Пампа-Уньон.
В половине второго - "от поездов всего ожидать можно, - сказал аптекарь, - будь они хоть сто раз английские" - оркестр прибыл на станцию и расположился перед помостом, сколоченным для Первого Лица. Как только это лицо покажется на ковровой дорожке в тамбуре, оркестр грянет гимн.
С самого полудня, когда солнечные лучи образовали прямой угол с цинковыми крышами, тысячи людей жарились в удушающем селитряном зное. Бурлящую, нетерпеливую толпу составляло население городка плюс многочисленные делегации с приисков. В первых рядах, не обращая внимания на бивший по головам солнечный молот, держались навытяжку согбенные старики из Общества ветеранов 79 года, многие - однорукие либо одноногие, в покрытых славой красно-синих мундирах, чиненых-перечиненых, штопаных-перештопаных. Рядом с ними изнывали от жары дамы из Красного Креста, пытавшиеся укрыться от солнца под своими атласными штандартами. Далее по перрону в строгом порядке выстроились: городская Пожарная команда, бой-скауты, герл-гайды и воспитанники школы. Последние под командованием наставницы, сеньориты Эдельмиры дель Реаль, размахивали смастеренными на уроках чилийскими флажками и изо всех сил старались держать ряды.
На противоположном перроне издавали боевые кличи различные спортивные клубы Пампа-Уньон, каждый - в собственной форме и с собственным вымпелом. Подле спортсменов представители всевозможных диаспор в национальных одеждах устраивали настоящее вавилонское столпотворение, галдя на разных языках. А на самом конце платформы без всяких плакатов и транспарантов угрюмо и молчаливо пеклись руководители рабочих союзов и обществ, которых участвовать во встрече Его Превосходительства принудили карабинеры. "Будете у меня на мушке", - объяснил им капитан Говномешатель.
Было без пяти три, и цирюльник Сиксто Пастор Альсамора в форме Канталисио дель Кармена, которую дочь успела подогнать ему по фигуре, уже скурил полдюжины сигарет, стараясь дымом распугать ледяных стрекоз, порхавших у него в животе. "Если так и дальше пойдет, - подумал он, - не останется окурка шнур поджечь".
В сотый раз отказавшись от глотка "компотика", которым утешались музыканты, цирюльник поправил барабан и незаметно еще раз все проверил: через маленькое отверстие в листовой бронзе высовывался кончик бикфордова шнура, срезанный так, чтобы занялся в одну секунду. Выяснив, что гимн звучит чуть меньше двух с половиной минут, он отсек половину шнура: огонь как раз за такое время доберется до детонатора и пяти динамитных шашек, привязанных к нутру барабана.
Как только свиная туша тирана покажется в дверях вагона и оркестр заиграет гимн, цирюльник просто поднесет окурок к шнуру, а потом пропихнет его внутрь. За несколько секунд до финального аккорда он под рев и аплодисменты толпы как ни в чем не бывало отойдет от оркестра и приблизится со смертоносным барабаном к президентскому помосту. Такой вот простой план. Его совершенно не смущало то обстоятельство, что он погибнет, - это был просто побочный эффект. У него лишь слегка подводило желудок от отвращения, когда он представлял себе, что его останки неизбежно перемешаются в песке с грязным жиром этого сукиного сына.
Только это и печалило его дух долгой ночью: дочери придется вынести плачевное зрелище - разрывающегося на сотни кусочков отца. Однако удача была на его стороне: Голондрина не увидит его жертвы. Утром, нервно обметывая ему форму, она сказала, что не пойдет на станцию. Ей нужно еще раз осмотреть украшенный зал в клубе и кое-что отточить из номеров концерта.
Как раз в эти минуты, в последний раз поправляя камчатые шторы и расставляя в вазах живые гвоздики, доставленные с цветочных хозяйств Антофагасты, сеньорита Голондрина дель Росарио думала о своем возлюбленном музыканте и чувствовала себя ужасно счастливой. Ее разрумянившиеся щеки отливали тем же влажным светом, что и гвоздики. Накануне ночью ее бродячий трубач пообещал, что сегодня после всех этих президентских дел он поговорит с отцом и попросит разрешения навещать ее. "И мне больше не придется прыгать по крышам, чтобы с тобой повидаться", - сказал он. Она проснулась такой счастливой, что, обметывая отцу форму, ощущала счастье почти как физическое неудобство. Бестолково тыкая иголкой, она несколько раз уколола пальцы. Отец удивленно спросил, что с ней такое, и она с улыбкой соврала: "Это из-за концерта, папа".
В три часа дня вдали послышался свисток паровоза. Ровно в три часа семь минут под звон блестящего бронзового колокола поезд прибыл на железнодорожную станцию Пампа-Уньон, колыхавшуюся, как людское море.
Фырча и задыхаясь, словно бегущий к водопою зверь, большой черный паровоз, весь в саже, стал тормозить у резервуара с водой, выпуская столбы пара. Из окошек соседнего с президентским вагона выглядывали головы и карабины солдат Седьмого уланского полка, назначенного охранять главу государства в поездке по северу.
Когда поезд совсем остановился, последний вагон замер в паре метров от оркестра, и музыкантам пришлось быстро перебраться в нужное место. Заняв новую позицию, цирюльник посчитал в уме: до помоста, с которого легавый Ибаньес станет приветствовать народ, ему не больше двенадцати шагов. Тогда он закурил последнюю сигарету, ту, которой подожжет взрывчатку, как только тиран высунет свою баранью башку из тамбура.