Толпа ликовала, кричала "ура" спасителю родины, размахивала флажками и белыми платочками и вообще бесновалась, а представители властей, первые лица города и комиссия, избранная вручить прошение, торопливо засеменили к перрону. Они торжественно выстроились в два ряда темных фраков у выхода из президентского вагона. Любезно предоставленный Железнодорожным товариществом вагон, построенный для магнатов-англичан, являл собой верх роскоши. Снаружи он мало чем отличался от прочих в составе, зато внутри исходил прямо-таки папской пышностью.
Все жадно смотрели на последний вагон, который солдаты тут же окружили, встав в боевую стойку и направив маузеры прямо на толпу. Минуты шли, и никто не появлялся. Власти, первые лица и члены Комитета по Приему Его Превосходительства в отчаянии переглядывались. Вытянувшись в струнку напротив выхода, они не очень соображали, что делать с этой осанистостью, как встать и куда девать руки, и делали жалкие попытки с честью нести бремя своей сельской крахмальной торжественности.
Сиксто Пастор Альсамора, стоявший справа в оркестре, тоже начал терять терпение. Сигарета в пальцах догорала, а подонок все не показывался. "Что-то заставляет себя ждать Гарант Правопорядка", - в сердцах подумал он, но тут дверца президентского вагона приоткрылась. На станции повисла выжидательная тишина. Несколько мгновений в горячем вечернем воздухе был слышен только глухой гул воды, набираемой в котел паровоза.
Цирюльник вспомнил, какая воцарилась тишина тем далеким вечером, когда на этом самом месте из поезда вышел Луис Эмилио Рекабаррен. Небо, правда, тогда стояло выше; а когда вождь заговорил, внезапная дрожь пробежала по его позвоночнику. И в этот момент похожая дрожь сотрясла его, потому что на пороге вагона показалась фигура во фраке. Решив, что это диктатор, цирюльник чуть было не поджег шнур, но вовремя остановился. С поезда сошел мэр Антофагасты, присоединившийся к президентской свите в Каламе.
Одергивая на ходу официальный костюм и отчужденно улыбаясь, мэр подошел к представителям городских властей. Он церемонно поприветствовал их, обменялся парой фраз и вновь вошел в вагон, теперь уже в сопровождении членов Комитета по Приему.
"Конечно, за ним еще сходить надо, за мудаком", - вслух подумал цирюльник.
- Простите, сеньор Альсамора, не расслышал, - сказал стоявший рядом Жан Матурана, готовый ударить в сверкающие на солнце тарелки, как только появится Президент.
- Ничего, ничего, - смешался цирюльник.
Когда в полдень музыканты, обеспокоенные отсутствием Тирсо Агилара, - они расстались накануне вечером, - узрели цирюльника с барабаном наперевес и в форме оркестранта, они совершенно опешили. Бельо Сандалио и Канделарио Перес лишь смущенно кивнули ему, а Жан Матурана, заприметив свежие стежки на форме, нахально пошутил в том смысле, что покойник, видать, был похудосочнее. Сиксто Пастор Альсамора оставался невозмутим. В половине второго, когда оркестр уже отправлялся на станцию, объявился Тирсо Агилар, только-только из объятий Леонтины Линдора, которая вот уже три дня как была его последней любовью до гроба.
Влюбчивый горнист так пленялся каждой попадавшейся на его жизненном пути шлюхой, что в конце концов завоевал сердце самой знаменитой продажной женщины в Пампа-Уньон, хозяйки семи крупнейших борделей на Длинной улице. Обязан этой победой он был не своим повадкам дамского угодника и не разноцветному жилету, а благосклонности внучатой племянницы мадам. Девятилетняя девчоночка, белокурая, как солнышко, жила с двоюродной бабкой в верхних покоях одного из ее самых элегантных заведений. С хрупким тельцем и ангельским личиком плохо сочетался будоражащий порочный блеск зеленых глаз, загоравшийся в глазах малышки, когда она спускалась вечером в зал и прохаживалась мимо столиков, как гибкий котенок. Несмотря на юные годы, она уже обещала стать не только самой красивой, но и самой чувственной и артистичной проституткой во всей пампе. Заливаясь счастливым смехом невинной потаскушки, маленькая нимфа садилась на колени к мужчинам и заводила с ними такие чудовищно двусмысленные игры, загадывала им такие загадки, что даже самые прожженные сластолюбцы селения краснели до ушей. Поговаривали, будто этот распущенный юный ангел втайне от бабки уже самостоятельно зарабатывал на конфеты, ручками оказывая некие услуги своим любимцам. Мужчины прозвали ее Золотая Цыганочка. И вот эта Золотая Цыганочка за одну ночь прониклась такой нежностью к добродушному Тирсо Агилару, его отеческой мягкости, запаху камфары и расчесанным на прямой пробор светлым волосам, что по прошествии нескольких часов уже за руку привела "папочку Тирсо" в спальню двоюродной бабки и представила ей как самого доброго дяденьку в мире.
Через шесть минут после прихода поезда в дверях президентского вагона вновь началось движение: стали выходить какие-то люди, и публика на перроне разразилась оглушительными "ура!" Президенту. Тогда Сиксто Пастор Альсамора, ворча себе под нос, вот теперь-то уж точно, черт побери, поднес сигарету к шнуру и, как только тот занялся, впихнул его вместе с окурком внутрь барабана. Готово! Отступать некуда. Вот и решилась его судьба. Он сам почти не верил в происходящее. День внезапно поменял цвет. Все в мире стало чарующе совершенным, все пришло в гармонию, и было совершенно естественно, что в этот самый миг он, цирюльник Сиксто Пастор Альсамора, в ответе за всех цирюльников всех времен, не набравшихся смелости перерезать горло очередному тирану.
И вдруг он понял, что что-то идет не так. Из вагона вышли члены Комитета по Приему, а за ними шел мэр, но на сей раз он не спустился с подножки, а только распрощался с ними сверху, весьма официально. Сиксто Пастор Альсамора еще не переварил увиденное, как вдруг раздался свисток паровоза, и сердце чуть не выскочило у него из груди. Сразу после поднялся первый клуб пара, и одновременно послышалось медленное, тяжелое пыхтение паровоза. Он содрогнулся. Не может быть такого. И все же прямо у него под носом колеса вагонов взвизгнули, тронулись, покатились. Чертов гребаный поезд уходил!
Ровно в три часа четырнадцать минут на глазах сотен изумленных человек поезд тяжело сдвинулся с места, солдаты повскакивали обратно к себе в вагон, а некоторые, не переставая целиться из маузеров, взобрались на украшенный гирляндами балкон президентского вагона.
Как громом пораженный цирюльник, раззявив рот, словно слабоумный, едва слышал фырканье паровоза. Поезд уходил, непреклонно удалялся, а диктатор даже в окошко не высунул свою мерзкую рожу.
Свист сорвавшейся с катушек толпы оглушил его, и несколько секунд он не мог сообразить, что предпринять. Он поджег шнур не меньше полутора минут назад! Времени оставалось в обрез. Нужно срочно избавиться от барабана. Но не здесь. Станция кишела народом.
Как во сне, он видел завихряющуюся вокруг него толпу, слышал, как она обмахивается чем попало и клянет жару, смотрел, как люди пуляют друг в дружку конфетти и серпантином, выданными для встречи этого сукиного сына, который нам даже рукой не помахал, ты видал, кум? Словно внутри его головы раздавались голоса шахтеров, вот такое дело легавому Ибаньесу до трудящихся на селитре, ну да раз уж приперлись в такую даль, землячок, гори оно все огнем, хоть развеемся в бардаке, заодно от жары спасемся.
Нет, нельзя кидать барабан здесь, слишком людно!
Цирюльник заорал, как умалишенный, и с выпученными глазами, распихивая народ, бешено, словно слепой бык, сокрушая смертоносным барабаном всякого у себя на пути, стал продираться к другому концу перрона, за которым белел невысокий песчаный холм. Огорошенные жертвы его яростного броска только и успевали, что выругаться ему вслед, чертов цирюльник, с ума он, что ли, спрыгнул, вон как несется да прямо в пампу. И все застыли в ожидании, глядя, как он, выбравшись из толчеи, орет и бежит вперед в свободном пространстве и безуспешно пытается стащить с себя зацепившийся ремень барабана и уже почти на вершине холма все же срывает барабан и отшвыривает его, но в этот самый миг барабан взрывается и вскидывает его на воздух в густой каше из земли и камней, и в нескольких метрах от холма он падает.
Голондрина дель Росарио протирала клавиши фортепиано, когда оконные стекла в клубе задрожали от взрыва. Объятая ужасным предчувствием, она захлопнула крышку инструмента и тревожно прошептала:
- Боже мой, папа!
С зашедшимся сердцем она выскочила на улицу и стремглав кинулась к станции.
19
Поминальное бдение по цирюльнику Сиксто Пастору Альсаморе устроили прямо в парикмахерском зале. Его дочь сердечно поблагодарила руководителей Рабочего союза за предложение предоставить их актовый зал для отдания последних почестей такому достойному человеку, как ваш отец, сеньорита, и одному из самых уважаемых жителей Пампа-Уньон, но она точно знала, что отец не выбрал бы для поминок по себе никакого другого места, кроме мастерской.
Учительница Эдельмира дель Реаль, выказавшая похвальную осведомленность в посмертных ритуалах, теперь хлопотала о поминках и ни на минуту не оставляла свою дорогую подругу. Они с Бельо Сандалио, во взгляде которого светилась новая нежность, все время были рядом, не давая Голондрине уйти в омут отчаяния. Хотя, к всеобщему удивлению, никто пока не видел, чтобы сеньорита Голондрина дель Росарио проронила хоть слезинку по покойному отцу. Происшедшее ошеломило ее, окутало глухой завесой небытия, и она словно не могла до конца осознать боль безвозвратной утраты. "Мне кажется, смерть слишком велика, чтобы так быстро понять ее", - сказала она Бельо Сандалио откуда-то из недр оцепенения.
Чуть ли не первыми прибыли на бдение и расселись вдоль стен на стульях со звездочками трое бывших ухажеров сеньориты. Очень опрятный маэстро Хакалито сидел, сдвинув ноги, неотрывно смотрел на гроб и медленно крутил шляпу. Напротив него иногда забывался и начинал чересчур горячо размахивать руками пекарь Непомусемо Атентти, беседовавший со стайкой одетых в черное сеньор со строгими лицами, приличествующими случаю. Фелимон Отондо, примостившись в углу, глядел на свои поношенные остроносые ботинки и сладко вдыхал запах талого воска; иногда он чуть подымал голову и исподлобья обводил все вокруг пристальным взглядом старого боксера. Когда Фелимон Отондо явился на бдение и подошел к сеньорите Голондрине выразить соболезнования, он, устыдившись своей драки с трубачом, едва протянул ей кончики пальцев и пробурчал: "Я к вашим услугам".
К вечеру мастерская заполнилась друзьями покойного, а на тротуаре толпились зеваки. Часов в одиннадцать на бдение ворвались взволнованные руководители Рабочего союза. Они принесли тревожные вести: в городе идет облава на всех музыкантов оркестра. Кто-то рассказал старому барабанщику, что карабинеры забрали из комнаты в доходном доме Канталисио дель Кармена, не посмотрев на его плачевное состояние. Якобы на станции Бакедано, шепнули Жану Матуране, президентская свита была поставлена в известность о "попытке покушения на Первое Лицо", и мэр прямо оттуда направил телеграмму в Антофагасту, чтобы в селение послали пикет солдат. Так что операцию ведут, сказали Тирсо Агилару, солдаты, а карабинеры у них на подхвате.
Один из руководителей сообщил Бельо Сандалио, что лейтенант, командующий карательным отрядом, - убийца в военной форме, участвовавший в нескольких разгонах рабочих.
"Этот подонок в открытую хвастает, что он, мол, крупный спец по отстрелу голозадых". Трубач не на шутку встревожился. Быстро собрав товарищей в патио, он сказал, что дело принимает слишком серьезный оборот и лучше бы им как можно быстрее смыться из города. Сам он некоторое время затаится, но не уедет, потому что не может покинуть Даму за Фортепиано.
Канделарио Перес спокойно ответил, что не надо ему этой головной боли. Его так просто не обратаешь, так что он тоже остается. В его годы уже не пристало гонять по пампе, словно коммунисту какому, и поджилки у него перед всякими шаромыжниками в форме никогда не тряслись, на то он и ветеран войны 79 года. "А это вам не индюшачьи сопли!" - возвысил он голос.
- Не забывайте, папаша, - сказал трубач, - тут замешаны военные.
- Тем более, - отрезал старый барабанщик. И заявил, что новые бойцы чилийских вооруженных сил не посмеют тронуть ветерана славной Тихоокеанской войны. - Этого еще не хватало, - высокомерно хмыкнул он.
Жан Матурана, побледнев всем изрытым лицом, поминутно снимая и надевая кепочку цвета грязи, сказал, что немедленно возвращается на прииск Пинто. Он знает тропку в пампе, а там уж схоронится у продавщицы. Чтобы его сцапали ни за что, он не допустит.
- Эти мудаки, чего доброго, примут меня за пидора, - сказал он, - привяжут мне рельсу и отправят рыб кормить!
Тирсо Агилар, пытаясь унять дрожь в голосе, сказал, что сейчас же укроется в каком-нибудь борделе Леонтины Линдора. У нее весь карабинерский гарнизон прикормлен - даже муниципальный инспектор, - так что вряд ли к ней сунутся.
В ту же ночь карабинеры взяли горниста в одном из семи борделей Леонтины Линдора. Он прятался в покоях матроны, в двустворчатом шкафу, набитом нижним бельем и стеклярусными платьями. Под яростные вопли хозяйки, за каким лядом я вам отстегиваю, если вы, сукины дети, сюда врываетесь, полуодетого музыканта увели, пихая прикладами. Золотая Цыганочка, перемежая плач грязными ругательствами, прежде чем бабушка успела подхватить ее за талию и оттащить, прыгнула на самого молодого в патруле и запустила зубы ему в руку.
Тарелочника Баклажана Матурану Понсе настиг конный отряд в пампе, когда он карабкался по отвалам одной заброшенной шахты. Капитан Говномешатель сначала долго пинал его, поваленного, ногами и лупил плашмя саблей, а потом привязал за шею к седлу своего вороного коня и так погнал обратно в город.
После полуночи на бдении кто-то выкрикнул, что солдаты уже близко, но Канделарио Перес ни в какую не стал прятаться. Люди в форме, громко топая и грубо распихивая народ, столпившийся у дверей, вошли в дом. Пока солдаты проверяли у всех документы, лейтенант орал, как подорванный, что прищучить надо только двоих тупоголовых музыкантов. Старый барабанщик гневно выступил ему навстречу.
- Вот он я, музыкант, - сказал он, выпятив грудь, - и к вашему сведению, никакой не тупоголовый. Я Канделарио Перес, ветеран войны, старший сержант третьей роты батальона Чиль…
Сильный удар прикладом в плечо повалил его на пол, не дав договорить. По приказу лейтенанта двое солдат ухватили его за лапсердак цвета козьего сыра и на глазах у боязливо притихших и расступившихся подальше людей грубо потащили на улицу. У сопротивлявшегося ветерана порвалась веревка у пояса, фляжка упала и осталась валяться на песке посреди улицы.
Бельо Сандалио успел вовремя спрятаться. Голондрина дель Росарио с неподражаемым, несмотря на ее горе, присутствием духа, как только узнала об арестах, отвела его в кладовку и заставила спуститься в погреб. Через некоторое время, когда глаза привыкли к темноте, трубач обнаружил взрывчатку. В банке из-под смальца лежали динамитные шашки, в другом углу - сложенные в ящик коробки с детонаторами, а на стене на проволоке висел пучок бикфордовых шнуров. Бельо Сандалио смотрел на все это завороженный. Вдруг, будто внутри у него выстрелила пружина, он почти наугад стал порывисто собирать снаряды. "Я должен защищаться", - думал он, как в тумане. Как помнил из своих похождений в пампе, он взял шнур, соединил с детонатором и прижал зубами; потом воткнул детонатор в ноздреватую массу динамитной шашки, и первый снаряд был готов.
Бельо Сандалио всегда убеждал себя, что горькая судьба трудящихся пампы ему до фонаря. Отец у него был ирландский матрос, а мать, хоть и была родом из Икике, пампы в глаза не видала. Все беззакония, все унижения, все несправедливости, которые ему доводилось видеть на разных приисках, когда он играл в тамошних оркестрах, он предпочитал быстро забывать посредством бутылки вина, музыки и ласк очередной охочей подружки. И все же одно воспоминание упорно не вымывалось из памяти. Он никогда и никому об этом не рассказывал. Ему было одиннадцать лет, когда тем вечером, 21 декабря 1907 года, в их доме на улице Латорре, уткнувшись в колени бабушке, он услышал издалека рык пулеметов, расстреливавших, словно стадо беззащитных животных, тысячи рабочих в школе Санта-Мария. Недолгое время спустя он с приятелями гулял по кладбищу № 3, то бишь для неимущих, и в одном углу они наткнулись на огромный ров, куда скинули часть убитых в школе. Плохо зарытый ров с одиноким деревянным крестом, поставленным какой-то доброй душой, был одним из многих, выкопанных после резни. Песок едва прикрывал трупы рабочих, мужчин и женщин, сваленных в кучу изрешеченных рук, ног и черепов. Иногда Бельо Сандалио думалось, что труба, на которой он начал играть как раз тогда, была для него способом забыть леденящий душу вид общей могилы, заглушить стрекот пулеметов, столько лет спустя все еще звучавший в закоулках памяти. "Человеческая природа страшнее звериной", - загадочно говорил он, вспоминая эту бойню.
Он собрал несколько шашек и искал, чем бы срезать покороче шнуры, когда люк открылся. Это были Голондрина и ее подруга-учительница, расстроенные и встревоженные. Они рассказали ему, как все вышло со старым барабанщиком. "Ублюдки", - прошипел Бельо Сандалио. Он показал им шашки и признался, что, пока готовил их, еще не знал, достанет ли у него смелости защищаться с их помощью. Но теперь, после того что сделали с его другом, он не постесняется пустить легавых на воздух.
Голондрина дель Росарио от изумления потеряла дар речи, а учительница предположила, что трубач, пока сидел в подвале, свихнулся. Пусть сейчас же положит взрывчатку на место. Обе считали, что Бельо Сандалио надо как можно скорее вывести из дома, потому что солдаты могли вернуться в любую минуту. Учительница предложила спрятать его в школе. Вот только как ему выйти незамеченным. И тут изможденной Голондрине дель Росарио пришла в голову одна мысль. Подругу план рассмешил, а Бельо Сандалио вовсе не понравился. "Заодно отомщу тебе", - нежно прошептала она, заглядывая в глаза любимому.
Переодеваясь в женское платье, Бельо Сандалио размышлял о неисповедимости путей Господних. Только на днях он рядил Даму за Фортепиано в мужчину, чтобы провести в бордель, а теперь она с куда более благородной целью - всего-то ради спасения его жизни - примеряла ему свои кружевные юбки, пудрила нос и красила алым губы.
Когда Голондрина дель Росарио закончила превращать его в девицу, Бельо Сандалио в неожиданном порыве страсти крепко обнял ее и сказал, что, может, сейчас и не самый подходящий момент для такого сумасбродства, но если он выберется живым из этой передряги, то будет счастлив назвать ее своей женой.
- Выходи за меня! - попросил он.
Голондрина дель Росарио неотрывно смотрела на него, и в глазах ее светилась безмерная любовь. Она бессознательно перебирала мелодии Шопена, гадая, какая лучше подойдет к этой минуте, и уже собиралась сказать, да, любимый, конечно же, да, она ни о чем другом и не мечтает, но, кусая губы, огорченно ответила, что из почтения к памяти отца не может дать ответ сейчас, не соблаговолит ли он подождать несколько дней. Он схватил ее в объятия и хотел поцеловать. Она мягко отстранилась, провела пальчиком по его напомаженному рту и, на миг забыв о настигшем ее горе, с лукавой усмешкой шепнула ему на ухо (вспомнив его слова, сказанные, когда он раздевал ее, наряженную мужчиной):