Фата моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер 9 стр.


Когда подошла его очередь устраиваться в кресле, Сиксто Пастор Альсамора попросил его трубу и отставил на дубовый буфет. "А то волосы поналезут", - сказал он. И тут же, дезинфицируя инструменты, самым веселым тоном осведомился, не входит ли он часом в "Литр-банд", пояснив, что так успели прозвать в городе пресловутый оркестр для встречи диктатора. Среди уньонцев уже пробежал слух, что музыканты ох как это дело уважают и никогда не играют без припрятанной литрушки. "Вот бы вы легавому Ибаньесу не сыграли, а срыгали по пьяной лавочке", - схохмил цирюльник. А потом посерьезнел, пригладил пышные встопорщенные усы и принялся честить легавого Ибеньеса за последние его выдумки - тот в последнее время только и знал, что гоняться за пидарасами. И самая подлость-то в чем: он так избавляется от рабочих вожаков, выдает их за голубых. Есть после этого на блядском нашем свете справедливость, дружище? Под стрекот умелых ножниц он продолжал обличительную речь против режима: в тюрьмах полным-полно честных граждан, а сколько их сослано на далекие пустынные острова, и только лишь потому, что в минуту отчаяния они осмелились заикнуться о своем недовольстве и их жалобы достигли ушей наводнивших страну стукачей, которые сдали их с потрохами карательным органам. Стукачей из самых распоследних отбросов общества, всплывших на поверхность при нынешней гнилой власти. Ублюдков, каждому из которых он без колебаний перерезал бы глотку одним ударом лезвия, попадись они ему.

Пока цирюльник, красный от гнева, бранился и достригал его, Бельо Сандалио весь обратился в слух, подстерегая любой звук, который указал бы ему на присутствие в доме сеньориты Голондрины дель Росарио: ноту фортепиано, хруст шелка, одинокий крылатый вздох. В конце речи цирюльник огорошил его вопросом, а какова его позиция насчет стукачей, и он смог наскоро сообразить лишь одно:

- Я бы их трубой порешил.

После третьей репетиции и беседы с аптекарем музыканты вывалились из Гильдии извозчиков, желая промочить пересохшее горло. Канталисио дель Кармен последовал за ними и дал понять, что на сей раз у него со временем куда лучше. Супруга чувствовала себя превосходно. Не зря он чуть не переломился, танцуя на празднике Святой Девы Тиранской во исполнение обета, чтобы роды прошли хорошо и третьего ребенка не постигла участь двух первых, ведь они - в который раз рассказывал он напуганным кудахтающим голосом - родились вовсе здоровыми, а на третий день жизни умерли во сне. И тут же, не меняя выражения своего серого лица, лишь слегка приглушив кудахтанье, Бес с Барабаном сообщил, что знает тут неподалеку пару неплохих злачных местечек. Не сопроводят ли они его до дому: он только закинет барабан и глянет, как там супруга. А кто захочет оставить инструмент у него в комнате - милости просим.

- Жена у меня из благовоспитанных, - пояснил он без тени чванливости.

Доходный дом Беса с Барабаном находился на последней улице в городке, напротив бойни. Он представлял собой длинный коридор под открытым небом с облупленными стенами, комнатами по обеим сторонам и бельевыми веревками, протянутыми поперек. Почти у каждой двери лежала собака, а у последней слева, ведшей в комнату барабанщика, музыканты узрели притулившийся к стене курятник и козла. Последний, привезенный из селения Ла-Тирана с целью зарезать его на День независимости, щеголял шипастым ошейником. "Это чтобы собаки не покусали", - пояснил барабанщик.

На двери висело объявление, написанное на тетрадном листке: "Свежие яйца, пошив мячей, вышивка".

Внутри оказались небеленые стены и земляной пол. Над входом висела связка чеснока в виде креста, не пуская в комнату злых духов, а на противоположной стене под образом Святой Девы Тиранской горела парафиновая лампа. Образ располагался точно над единственной койкой в помещении. Там, отвалившись на подушки, греясь у поставленной рядом жаровни, тощенькая, сильно беременная женщина увлеченно вышивала на деревянных пяльцах. В круглом захвате пялец фламинго на длинных оранжевых лапах пил из прудика с синими волнами, а на медной жаровне печально булькал замызганный сажей чайник. Все к комнате было серо. Кроме вышивки, в глаза бросалось лишь полдюжины цветных бесовых масок, развешенных на боковой стене.

В ответ на учтивое приветствие музыкантов жена барабанщика едва заметно подняла уголки бледных губ и вновь углубилась в вышивание. Широкое коричневое платье придавало ей какой-то монашеский вид, но, несмотря на изможденность, было заметно, что она гораздо младше мужа. Канталисио дель Кармен торжественно объявил, что у них в оркестре намечается нынче вечером важное совещание, и она лишь рассеянно кивнула. В эту минуту для нее ничто не существовало, кроме нитяных оранжевых лап фламинго.

Канталисио дель Кармен в ту ночь привел друзей в подпольный публичный дом, где для виду давали ужины. Знаменательное место, ибо именно там Тирсо Агилар пал жертвой любовных чар. Он по уши втрескался в проститутку, которая пела болеро в микрофон, а шампанское хлебала, несмотря на прозвище Овечья Морда, что твоя верблюдица.

За три дня горнист превратился в самого восторженного почитателя продажной любви. Он держал себя истинным джентльменом и даже с самыми прожженными потаскухами обращался, как с сеньоритами. В тот вечер перед походом он попросил друзей на секундочку забежать с ним в пансион. Там он рассадил всех в вестибюле и, вернувшись из комнаты, сразил наповал. Тирсо Агилар разоделся, словно карибский миллионер, намеревающийся кутнуть: в полосатые брюки оттенка маренго, сногсшибательный пиджак с бархатными лацканами, атласный жилет, соломенную шляпу с яркой лентой и двухцветные штиблеты. Довершала наряд ловеласа чуть не фунтовая золотая цепочка для часов, сиявшая, как солнце. "Это мой парадно-выходной костюм", - застенчиво вымолвил горнист. Дело слегка портил лишь резкий запах камфары.

Через полчаса после их прихода на сцену выплыла Овечья Морда, и Тирсо Агилар совершенно потерял голову. Его белесые глазки чуть не вылезли из орбит при виде одетой во все красное проститутки, которая, взмахивая ресницами и заламывая руки, будто актриса немого кино, запела болеро, неотрывно глядя при этом на горниста. Всю оставшуюся ночь Тирсо Агилар только и делал, что распушал павлиний хвост да источал мускус, пытаясь завлечь Овечью Морду. "Ну, ты и прилипала, соколик!" - только и твердила она на все горнистовы увещевания, когда после второго выхода на сцену друзьям удалось затащить ее за столик.

"Попал, как кур в ощип", - сардонически заметил ветеран 79-го.

И, пока Бельо Сандалио танцевал с невероятно грудастой брюнеткой по прозвищу Деревянные Титьки, а Жан Матурана миловался с тощей девицей по прозвищу Штукатурка, Канделарио Перес в связи с внезапной влюбленностью горниста взялся перечислять Бесу с Барабаном неопровержимые аргументы против того, чтобы сильно снюхиваться с этой лимитой. Он приканчивал уже вторую бутылку горькой, кроме которой ничего не пил. В первый вечер музыканты осведомились, почему он не уважает пиво, и ветеран весомо молвил: "Потому что это все равно что мочу простуженной клячи дуть, как говаривал мой товарищ Иполито Гутьеррес". Жан Матурана спросил, а что это за гусь - Иполито Гутьеррес. "Служили мы с ним", - просто сказал старик. И пробормотал себе под нос, что в нашем мире настоящих друзей только в трех местах и заведешь: на войне, в шахте да в борделе.

Под утро, после того как Тирсо Агилар впустую извел все уловки брачных игрищ и отдал за шампанское даже фунтовую золотую цепочку с цветастого жилета, Овечья Морда отправилась спать с управляющим с прииска Аусония, суровым мужланом, у которого из-за пояса ясно выглядывал кривой нож. Горнист в сдвинутой на затылок соломенной шляпе чуть не плача сидел в углу стола и ни с кем не разговаривал, а малость перебравший уже ветеран как бы сам себе ворчал, что дудка-то маху дал, что киска на поверку боком вышла бедолаге Агилару, что реши он, Канделарио Перес, снюхаться, по-другому бы запела эта лимита подзаборная, уж поверь, он бы тут не дрожал, как целка, а прищучил бы ее, заразу, прям тут же под столом. Только сперва марганцовкой бы затарился. Он-то не такой доверчивый сопляк, как этот коротышка горнист. "Поди думает, собака, что каша с неба валится", - заключил старый барабанщик.

На заре музыканты в обнимку выкатились из борделя, распевая болеро. Бельо Сандалио, не расставшийся, в отличие от всех прочих, с инструментом в комнатушке Беса, весело подыгрывал. Первым оставили дома Канталисио дель Кармена. Пьяный, как пьяная вишня, поддерживаемый Бельо Сандалио и Жаном Матураной, Бес с Барабаном все разглагольствовал про свои бедные пальчики-сиротинушки, всего двое, а какие молодцы, хороши пальчики, ему их за глаза хватает в этой гребаной жизни, говорил он и выставлял их напоказ и громко целовал и хвастал, что ими он прекрасно может и в барабан бить, и мячи шить, и стакан держать, и баб охмурять, и налево захаживать. "А накатит романтика, так и цветок сорвать могу ими".

- И дрочить за милую душу! - расхохотался тарелочник.

Отправив домой барабанщика и расставшись с Жаном Матураной и огорченным Тирсо Агиларом, Бельо Сандалио и Канделарио Перес, обнявшись, дошли до "Юного цвета". На углу улиц Генерала дель Канто и Хосе Сантоса Оссы Бельо Сандалио, коротко сплюнув, заметил, что не прочь промочить горло. Уже давно фляжка старика впивалась ему под ребра, и, ощупывая ее через пиджак, он признался, что жизнь бы отдал за глоток горькой.

- Я бы к шелудивенькой приложился, - согласился старик.

- Так чего же мы, черт возьми, фляжку не откупорим?! - возопил трубач.

- Потому что, мой юный друг, - веско сказал старик, - в той фляжке вода. Чистой воды вода.

Бельо Сандалио ошеломленно уставился на ветерана. Тот отцепил фляжку, открутил металлическую крышку и протянул ему.

Бельо Сандалио отер горлышко и отпил. Проглотить он не смог. С отвращением выплюнул.

- Что ж ты, мать твою за ногу, папаша, воду таскаешь? - спросил он, возвращая фляжку.

- Не просто таскаю, - отвечал Канделарио Перес. - Я с ней даже сплю.

- Да на кой ляд? - удивился Бельо Сандалио.

- Потому что я в жизни два раза умирал от жажды, - загадочно произнес Канделарио Перес.

Трубач непонимающе воззрился на него.

Старик надежно прицепил фляжку под лапсердак цвета козьего сыра.

- Охолони, юноша, - сказал он, - как-нибудь расскажу. А теперь спать пора.

Они вновь зашагали к пансиону, и Бельо Сандалио посмотрел на небо. Огромный сияющий шар поднимался из-за крыш китайского квартала. Шар красного цвета взлетел почти на семьдесят метров, а потом вспыхнул в воздухе и поплыл вниз, словно медленная падучая звезда.

10

- Сеньорита Голондрина дель Росарио влюбилась, - сказала вдова из молочной лавки цирюльнику, когда тот, отдыхая после беспорядочной любовной схватки в полумраке мастерской, пожаловался, что дочка вот уже несколько дней совершенно не в себе.

Развалившись в парикмахерском кресле и усадив вдову на колени, Сиксто Пастор Альсамора рассказал, что еще год назад, если не раньше, дочь стала вести себя как-то странно, но в последние дни охватывавшее ее сонное отупение невероятно усилилось. За столом она едва притрагивалась к еде, садилась за рояль в любое, самое странное, время и внезапно, посреди разговора или поливая кустики мяты в патио, замирала, пытливо, словно больная голубка, вглядываясь в частички пыли в воздухе. После обеда, когда он спал вот в этом самом кресле, до него доносились голоса учениц, декламировавших невыносимо печальные стихи про любовь, которые она заставляла повторять бесконечно; особенно одни, слезливые и напыщенные - он не знал, какая это недолюбленная поэтесса могла такое наваять, девочки так часто зудели в полуденном зное, что он невольно запомнил их наизусть: "Никогда я не ведала муки / любви, запоздало рожденной, / невдомек мне, несчастной, было, / как она задевает больно; / оттого мне теперь еще горше / и на сердце еще тяжелее, / что я вижу - бежать трусливо / мне придется от битвы этой…"

- Каково, а? Что ты скажешь о такой напасти? - спросил он вдову, которая, слушая, нежно и чуть насмешливо растягивала в улыбке довольный рот.

Дальше - хуже, продолжал Сиксто Пастор Альсамора, не дав вдове ответить, вот уж три дня как дочка не отваживается даже подойти к Рабочему театру. Сказалась больной - впервые в жизни - и просила маэстро Хакалито, одного из самых давних ее воздыхателей, чтобы тот замещал ее на сеансах.

- Знаешь этого маэстро Хакалито? - спросил он, лениво поглаживая могучие молочные ляжки вдовы. - Такой аккуратненький, учит на фортепиано, а еще на бандуррии, мандолине и кларнете, дает уроки танцев и играет на праздниках. Не на всяких там шахтерских попойках с драками, нет-нет, только для "светского общества", так в объявлении и написано - у него в окне дома висит. Говорят, таперствовал раньше в синематографе на каком-то прииске, да долго не протянул. Увлекался тогда всякими религиозными делами и даже канкан на экране сводил на псалмы.

Вдова по имени Несторина Манова, пятидесятилетняя, но веселая и здоровая, как деревенская девка, одна за счет доходов с молочной лавки подняла четырех дочерей - в настоящий момент все четыре были замужем и жили со своими работящими рукастыми мужьями в ее доме. Она подтвердила: несомненно, его дочь влюблена.

- Это я тебе как специалист по страдающим дочкам говорю, - сказала она.

В доказательство диагноза она под большим секретом сообщила цирюльнику, что видела, как сеньорита Голондрина дель Росарио разговаривает с очень даже симпатичным рыжим, который носит галстук-бабочку и никогда не расстается с трубой. Тут цирюльник вспомнил, что только вчера похожий тип был у него в мастерской.

- Трубач хоть поприличнее на рожу, чем этот занудный Фелимон Отондо, - произнес он, как бы размышляя вслух. - Черт ее знает, что с ней не так, с дочкой. В жизни у нее не было нормального поклонника, хоть кого-то стоящего. Тут еще этот хитрожопый итальяшка Непомусемо Атентти, Ромео хренов. Все как на подбор.

- Женщины такого ангельского склада, как твоя дочка, - цветисто начала вдова, - вечно мыкаются с нормальными мужчинами. Они, бедняжки, такие воздушные, такие фарфоровые вазоны, что большинство к ним от страха не подходит, боится, как бы не разбить.

- Слюнтяи трусливые, вот они кто, - сказал цирюльник.

- Чистота мужиков отпугивает, - задумчиво продолжала Несторина Манова. И принялась описывать два единственных типа мужчин, способных без страха подступиться к этим феям во плоти. Либо это простофили, как учитель музыки, к примеру, третьесортный боксер или пекарь-итальяшка. Либо безрассудные неисправимые кутилы, для которых самое милое развлечение - охмурять и совращать девушек. А женщины-феи могут с материнской нежностью посматривать на первых, но рассудка их лишает, и в пучину страсти ввергает, и даже в могилу сводит легкомысленная чувственность последних.

- И буду с тобой откровенна, мой милый Пастор, - заключила вдова, - судя по тому, что я своими глазами видела, и по тому, что говорят мои дочери, трубач-то, видно, - из последних.

Насупившись, цирюльник тем временем вспоминал свою красавицу-жену. Он представлял ее такой, какой увидел впервые: она сидела за фортепиано в потоках вечернего света из открытого окна и была исполнена той особенной прозрачности, которая разом покорила его и навсегда привязала к ней. Он начал за ней ухаживать самым естественным образом, без всяких там сомнений и страхов, что она разобьется у него в руках. И уж разумеется, он не считал себя ни простодушным дурачком вроде боксера, ни тем более негодяем и донжуаном, каковым, по словам многих, являлся трубач. Кем он себя считал, к большой чести, - так это цирюльником по профессии и анархистом по зову сердца. Человеком, мечтающим о заре справедливого мира, как другие мечтают разбогатеть по мановению волшебной палочки; партизаном пампы, готовым рисковать собственной шкурой, лишь бы доставлять вести о забастовках с прииска на прииск, устраивать подпольные сходки в заброшенных шахтах, укрывать у себя в мастерской поэтов и профсоюзных вожаков, объявленных вне закона. Да вот прямо сейчас, через полчаса, прямо здесь, где он только что занимался любовью, у него назначена встреча с соратниками, чтобы обсудить подробности активного отпора, который они собираются оказать легавому Ибаньесу. Да, вот кто он такой: беззаветный анархист, неисправимый рыцарь справедливости.

После ухода вдовы Сиксто Пастор Альсамора проверил все щеколды и замки на всех окнах и дверях дома. С карбидной лампой в руках он подошел к комнате дочери. Света внутри нет, наверное, спит. Потом направился в кладовку, отодвинул коробки с чаем, составленные в углу, поднял маленькую дверцу в полу и, высоко держа лампу, спустился по врезанным в стену узким ступеням. Внизу он пробыл долго.

Бывший владелец дома, турок, выкопал этот погреб, чтобы прятать контрабандное спиртное во времена Сухого закона. Помещение, похожее на вход в подземные галереи в шахтах, было обшито шпалами и снабжено хитроумной системой вентиляции, связанной с лишней трубой в кирпичной плите на кухне. Тут цирюльник держал динамитные шашки, детонаторы, бикфордовы шнуры и прочее шахтерское добро, которое регулярно наведывался проверить. Не то чтобы он сильно опасался случайного взрыва или желавшей всего дознаться полиции: всегда можно соврать, что пьяные шахтеры так с ним расплатились за услуги. Никто бы не удивился. Больше он осторожничал, чтобы его дочь случайно не обнаружила склад боеприпасов. По правде говоря, он и сам толком не знал, зачем ему столько взрывчатки. Иногда он просыпался с мыслью срочно избавиться от всего этого, но неизменно убеждал себя, что нет-нет да и пригодится. В особенности, когда начинали поговаривать о нескончаемых убийствах беззащитных рабочих солдатами, вооруженными подчас даже артиллерийскими установками.

Он при каждом удобном случае припоминал, что до резни в школе Санта-Мария в Икике (которую правительственные прихвостни лицемерно называли "битвой при Икике" и в которой Вооруженные силы Чили впервые задействовали пулеметы) рабочие селитряного промысла слепо верили в солдат своей родины. Они даже не раз прибегали к помощи военных для решения трудовых споров с иностранными промышленниками. Недаром многие рабочие здесь были ветеранами Тихоокеанской войны: после кампании они остались на приисках, которые защитили ценой собственной крови, - эти скромные герои еще ощущали себя частью армии. Однако после адской резни 21 декабря 1907 года старики поняли, что остались один на один с хищничеством иностранцев. В ужасе они осознали, что отныне им придется самим, без всякой поддержки, сопротивляться своевольной эксплуатации селитряных баронов и самим противостоять бездеятельности прогнивших правительств. Правительств и режимов вроде теперешнего, возглавляемого жалким солдафоном, посмевшим объявить себя Спасителем Родины и Гарантом Правопорядка, хотя на самом деле он никто иной, как самоуправный тщеславный тиран - как и все прочие его пошиба. Вот он и вспомнил опять про легавого, чтоб его…!

Назад Дальше