Продолжение повести "Гуси-лебеди летят".
Содержание:
Михаил Афанасьевич Стельмах - Щедрый вечер 1
Раздел первый 1
Раздел второй 6
Раздел третий 9
Раздел четвертый 11
Раздел пятый 13
Раздел шестой 18
Раздел седьмой 21
Раздел восьмой 23
Раздел девятый 30
Примечания 32
Михаил Афанасьевич Стельмах
Щедрый вечер
Раздел первый
Как только весна где–то в ржах–пшеницах встречается с летом, у нас созревает земляника, созревает ночью, при звездах, и поэтому становится похожей на росу, выпавшую из звезд.
Это тоже, приклоняя небо к земле, говорит моя мать, и поэтому я люблю эту пору, когда земляничники засвечивают свое цветение. Цветут они так, будто сами удивляются своему беззащитно–чистому цвету. А со временем над ними по–детски наклоняют головки увлажненные туманом ягоды. И хоть небольшая это ягода, а весь лес и всяк, кто ходит в нем, пахнет земляникой. Я теперь ложусь и встаю, выкупанный этим благоуханием, - лето, летечко!..
Я люблю, когда ты раскрываешь свои ресницы, грустноватый ржаной цвет, я люблю, когда ты доверчиво смотришь на меня глазами васильков и откликаешься косой на лугу, перепелкой в поле.
А как хочется спать в тебе, в твоем сладком тумане, в твоих звездах!..
И уже знакомая рука ложится на плечо и знакомый голос наклоняется к твоему сну:
- Вставай, Михайлик, вставай.
- Мама, еще одну капелюшечку…
- Отряхни эту капелюшечку.
- Ой…
- Гляди, еще бока отоспишь. Тогда что будем делать?
Дерюжка и тепло спадают с тебя, ты весь собираешься в комочек, как грецкий орех, врастаешь в топчан. Да разве это поможет?
- Вставай, вставай, дитя, - вынимает мать из сна. - Уже окна поседели, уже просыпается солнце.
Солнце?.. А ты еще видишь луну, как ее из лесу выносят на рогах коровы, тоже пропахшие земляникой.
На тебя, на твои покромсанные видения снова падают слова, словно роса; ты встаешь, надувшись, зевая, прикладываешь кулаки к глазам, а в ухо, где еще притаился сон, сквозь туман проникает унылое кукование. Уже не первое утро печалится кукушка, что вот–вот на седом колоске ржи потеряет свой голос, - лето, летечко!
Оно тихо с полей зашло в село, постояло у каждого плетня, огорода да и взялось за свое дело, чтобы все росло, родило. Даже на цыпочки встает, так хочет расти, так хочет родить!
Как зелено, как свежо, как росно за двумя окошками нашей бедняцкой хаты, занимающей ровно половину пристройки старого захудалого овина, который ночью спит, а днем дремлет…
По возвращении отца был в нашей семье очень невеселый день - раздел дедова наследства. Как будто чужие, сидели на ясеневых скамейках братья и жена брата, просвечивали друг друга подозрительным глазом. Правда, драки–ссоры не было, но то сердечное согласие, которое жило когда–то в дедовом жилище, отошло далеко от наследников. Более всего показывала характер жена брата, хотя и имела в своем хозяйстве пять десятин, и волы, и корову. Но и детей было у нее тоже немало - аж четверо, и старшей дочери уже надо было готовить приданое.
Дедова хата досталась дяде Ивану и дядине Евдокии. Они без проволочек в тот же день начали срывать с нее голубые от времени и неба снопки , а саму хату - пилами разрезали пополам. Больно и страшно было смотреть, как из–под железных зубьев, точно кровь, брызнули старые опилки, как из живого теплого жилища образовалась развалина - груда изувеченного дерева, как то окно, возле которого отдыхал дедушка, вырвали со стены и, словно покойника, положили на телегу.
Прибитый горем, воспоминаниями, я забился в сад, упал на траву, заплакал, но ухо все равно слышало, как пилы зловеще рвали в клочья мое прошлое, как скрипучие телеги вывозили со двора мои дорогие годы и память…
Дядя Яков, более богатый, взял на вывоз только дедов шалаш. А нам достался латанный зелеными мхами овин с обвисшими бровями и двенадцать с половиной соток огорода.
Когда мы снесли свои пожитки в овин и положили их на ток, мать всхлипнула, а отец сказал, чтобы она слезами не размочила ток, потому что тогда не будет на чем молотить хлеб.
В отцовских серых глазах встрепенулись погрустневшие чертики, в иную пору они у него такие завзятые, что почти в танец просятся.
- Ой, Афанасий, Афанасий, как теперь будем жить? - совсем опустились руки у матери.
- Главное, жена, - не простудить зубы. Потому что чем тогда будем есть? - отец пристально взглянул на ток, который должен был стать нашей кроватью.
- Здесь и душу простудишь, - вздохнула мать и посмотрела на меня. - Мы еще так–сяк перемучаемся. А как ребенок?
- Да он молодцом выходился у нас! Еще если научится руки–ноги мыть, цены ему не сложишь! - похвалил меня отец, который очень любил воду, не разлучался с нею до самых заморозков, а зимой, пугая мерзляков, купался в снегу; поэтому и молодые румянцы не покидали его до семидесяти пяти лет.
- Дует здесь со всех сторон, - осмотрела мать овин.
- Зато сверху воробьи поют, - глянул отец наверх, где в самом деле, беззаботно чирикали, летали живкуны . - Не всякий вот такую роскошь имеет.
От этих слов я сразу повеселел, поднял голову ближе к птицам, а мать вздохнула:
- Теперь и мы, и воробьи имеем одно жилье. - Дале она грустно посмотрела на щели между бревнами и украдкой попросила ветры, чтобы они не собирались в нашем жилище, не простудили ни меня, ни отца.
О себе мать не вспомнила, и сколько я ее знаю, она меньше всего беспокоилась о себе и обращалась к тайным силам лишь тогда, когда уж очень въедался в тело или косточки какой–то недуг. Тогда мать говорила ему: "Отойди, болезнь, в трущобу, в болота, в безвестность, потому что мне надо дело делать".
Как она любила работать и в огороде, и в поле, и на лугу, и в лесу и тихо радоваться сделанному! Мать, как праздника, дожидалась посадку, косовицы, жатвы; она любила, чтобы снопы были хорошими, как дети, а полукопны стояли, как парни, - плечо в плечо. И очень любила в жатву после работы лечь на телегу и смотреть на звезды, на Млечный Путь, на Стожары и на тот Воз, что родился из девичьих слезинок.
- Как хорошо в тихом мире, аж слышно, как земля дышит, - вздыхая, говорила сама себе.
- А может, то наша лошадь дышит? - подсмеивался отец, который не раз удивлялся маминым словам.
- Эт, что ты смыслишь, - рукой отметала насмешку и уже прислушивалась к перепелке, которая, испугавшись серпа, перебиралась с детьми в ярину .
- И как ты все слышишь? - удивлялся отец.
- Это, наверное, любовь моя слышит, - иногда в задумчивости говорила она и снова прислушивалась к небу, к земле, к крыльям и к всхлипыванию росы.
Этого внимания ко всему доброму, красивому выделила мать и мне. И я тоже, как праздника, жду того дня, когда гром размораживает сок в деревьях или когда не зельем, а хлебом начинает пахнуть рожь. И как досадно бывает, что такую любовь кое–кто считает пережитком или сантиментами.
Я поныне уверен, что холодный глаз обедняет и мир, и душу даже очень умным людям…
Едва мать закончила разговор с ветрами, как у ворот недовольно подала голос утка, а от ворот кто–то зашипел, цыкнул на нее. Отец изумленно глянул на мать.
- Не тот ли плетется, что засаливаться начал?
- Помолчи! - подняла руку мать. - Еще, гляди, услышит.
- Пусть слышит, скупердяга.
И вот, наступая на собственную тень, возле овина появляется дядька Владимир; до сих пор он, как мог, обходил отца - все боялся, чтобы злыдень не обратился к нему за займом. Если же они случайно встречались, дядя Владимир сразу начинал осторожно уходить в сторону и что–то мямлить о своих неудачах–нуждах, жаловаться на "такое время" и на чертову дороговизну, которая последнюю копейку вытрясает из самой души.
Натоптанный мясом, здоровьем и подозрительностью, наделенный большими челюстями дядюшка степенно поздоровался, осмотрел наши достатки, топорщившиеся на току, и невыразительно сказал:
- Хе.
- Ну да, ну да, - поддержал разговор отец и нацелил на дядюшку насмешку.
- Что? - сбился тот с толку.
- То самое, а чего же, если так, а не иначе, - рассматривая гостя, невинно ответил отец.
Дядюшка напыжился, в его больших выпученных глазах стали злее мелкие человечки: он сам не умел шутить и люто ненавидел чьи–то шутки, потому что все подозревал, что они или так, или сяк въедаются в него.
- Вы насмешки собираете, Афанасий?
- Нет, они почему–то сами родятся во мне, - сразу же ответил отец.
Но и дядюшка не остался в долгу:
- Лучше бы у вас копейка родила!
Отец оценил остроумное слово, и под его усом набежала хитринка:
- Где уж той копейке взяться у бедных, когда она и с богатыми не хочет родниться.
Это дядьке очень понравилось, и он снова сказал:
- Хе.
Отец вознамерился что–то ответить, но мать прошила его недовольным взглядом и поставила посреди овина дубовую, с темными глазами скамейку. Дядька Владимир закрыл эти глаза рукой, подергал и, убедился, что ни скамейка, ни ток не подведут, так расселся, будто у него между коленями должны были поставить маслобойку.
Наступила та неудобная тишина, когда один молчит, а второй не говорит. В такое время лучше всего закурить, но ни дядюшка, ни отец не жгли гордого зелья, которое не поклонилось даже богу. Красноречивый дядюшка еще раз хекнул, а отец поверх его головы хитровато взглянул на мать, - дескать, ты хочешь, чтобы я молчал, вот я послушаю тебя. На устах матери шевельнулся укор мужу и улыбка дядьке:
- Что, Владимир, поделывает ваша Марийка?
- А что ей делать? Все толчется между домом и овином, как Марко Проклятый в аду.
Дядюшка и не заметил, какую сказал правду: его забитый живностью двор и задворок в самом деле походили на филиал ада, где не стихало недорезанное визжание голоднющих свиней. Не знать чего хозяева стояли на том, что свиньи должны сами себя прокормить. Из–за этого их одичавшие вепри как могли обгрызали желоба и двери, подрывались или срывали с петель ворота, хортами перепрыгивали через плетни и люто потрошили чужие огороды или охотились на кур, уток и гусей. Сало никогда не держалось на костях этих пиратов, не набирали они и мяса, зато щетину имели, как проволоку, - сапожники не могли ею нахвалиться.
- Хорошо, что есть возле чего толочься, - гасит улыбку мать.
- И что там доброго? Нет теперь добра ни от солнца, ни от луны, - седлает дядюшка своего неизменного коня. - Вот вы думаете, что у меня свиньи? А это не свиньи - настоящая идолова порода: одни кости и визг зашиты в шкуру. Из–за их визга, поверьте, свет мне немилый стал, потому что и ночью спать не дают.
- А вы хотя бы на ночь их немного подкармливали, - вставляет отец словцо и сразу же прикладывает кулак к губам.
- Вы за чем–то, Владимир, пришли? - не выпускает мать нить разговора.
- Дело к вам есть, Анна, не такое и большое, но дело, - вполголоса говорит дядюшка, а в четверть глаза остро смотрит то на мать, то на отца.
Этот замысловатый взгляд сначала удивляет меня, а потом я тоже прикрываю глаза и так же начинаю смотреть на дядюшку, как он смотрит на родителей. Теперь неспокойные брови и большие выпяченные веки дядюшки увеличиваются, становятся совсем похожими на улиток, выглянувших из своих хаток.
- Какое же у вас дело? - допытывается мать.
- И вот вы получили какое ни есть, но свое наследство, свою пайку, - дядюшка медленно–медленно, как из кубышки червонцы, добывает из себя слова.
От этой речи отец настораживается, а у матери испуганно просыпается надежда: а вдруг дядька Владимир раздобрится и одолжит нам денег на телку? Вот сегодня же, говорили нам, он плакал на людях, что мы остались без хаты.
- Сколько того дедова наследства - один овин с четырьмя ветрами, - вздохнула мать.
Отец пренебрежительно оттопырил подрезанные усы, а мать для него сомкнула губы в оборочку: дескать, и не вздумай выпускать свое слово. От этого на отцовских глазах снова появились чертенята. Но он так сшил губы, словно и не думал их раскрывать до какого–то большого праздника.
- Вот если бы вместо четырех ветров, хоть пара коней или коровенка была. - На широком дядюшкином лице промелькнуло что–то подобное сочувствию. Это еще больше обнадежило мать, которая и в снах грезила своей коровенкой. - Но все в руке божьей.
- И в своих руках, - не выдержал неосмотрительный отец, но перехватил от матери такой косяк, что аж пригнулся, как от грома.
- И это сущая правда, - согласился дядька Владимир и уже в полглаза взглянул на свои черпакообразные руки, которые тоже роскошествовали не в перстнях, а в мозолях. - Так вот я и говорю: получили вы, Ганя, наследство, а небось, и не знаете, что на вашем огороде стоит моя груша…
Эти слова, будто обух, ошеломили мать.
"А что я тебе говорил?" - глазами произнес к ней отец и уже изумленно спросил дядьку Владимира:
- Это же какая ваша груша?
- А у вас их сколько в огороде? - тоже удивился дядюшка, махнул рукой на раскрытые ворота, за которыми стояла развесистая груша–дичка. - Вот эта.
- Не скажете ли, человече, как это на нашей земле выросла ваша груша? - вытрясаются чертята из отцовских глаз, и не злость, а презрение просыпается в них.
- Просто. Вам, Афанасий, может, и невдомек, что эту грушу садил мой дед.
- Осенью или весной?
- Осенью, как теперь помню. Тогда как раз дождило, а мой дед все приговаривал: "Как дождь плачет, то мельница скачет". Я памятливый, Афанасий.
- Почему же вы, памятливый, раньше не вспомнили о груше?
- Не было такой возможности, а сегодня выпала.
- Нашли свой добрый час! - зазвучал негодованием печальный голос матери. - Еще от дедова дома ветер не развеял труху!..
- А какое мне дело до чьей–то трухи? Каждый ищет свой час - это его право! И каждый, скажу вам по правде, добрый только для себя. Мировой пожар есть мировым, а груша моя, - круто ложится упрямство на дядькины челюсти. - Ну, а если вам это дело с грушей не помнится, то, может, позвать свидетелей? Так я за шапку и сразу же к людям.
На ресницах и губах матери задрожала печаль:
- Чего же вы хотите, Владимир, в свой добрый час?
- Срубить дерево.
- А не дождетесь этого! - вскрикнула мать, которая скорее бы себя, а не грушу подставила под топор.
- Чего это не дождусь? - стал злее дядька Владимир. - Что я, у бога теленка съел?
- Я не знаю, что вы ели у бога, а грушу не съедите! - окаменела в гневе мать.
На загоревших щеках дядьки Владимира появились первые медяки румянцев:
- Ишь! Вам, вижу, дармового захотелось? Вы себе прибавляете: как новая власть дает поблажку вам, так и груша останется за вами? Так я тоже имею не купленный характер: скорее отболею, а своего не подарю. Вот как!
- Почему же вы раньше не рубили, не подвергали пытке грушу? - и боль, и негодование закипали в материном голосе. Уже одна мысль, что новое хозяйствование начнется смертью дерева, ужасом наполняло ее вселюбящую душу.
- Раньше не торопился, потому что имел себе аренду от деда Демьяна. У меня все по–честному, у меня каждый гвоздь знает свое место.
- Какая же это была аренда? - еще надеялась иметь, что дядька Владимир не сведет концы с концами.
- Он имел себе груши на компот, а мне за это чинил телеги и, припоминаете, не брал за работу ни копейки.
- Это правда? - глянул отец на опечаленную мать.
- Правда, - вздохнула она.
- Вот видите! - аж подрос дядюшка и глянул вверх на воробья, который мостился залезть под стреху. - Сам бог видит, что я чьего–то не хочу.
- Неужели ваша рука поднимется на плодоносящее дерево, на его цвет и плод? - обратилась мать к совести гостя. - Это же такая красота, когда груша на всю улицу цветет, что прямо - ой!..
Дядькова совесть сказалась еще несколькими копейками румянцев:
- Что с этой красоты, когда она стоит не в твоем дворе? Это даже ненужная красота.
- Что вы говорите?! - ужаснулась мать.
- Что слышите! - На глазах дядьки неожиданно показалась хитринка. - Вот, например, была бы около меня в соседнем дворе красивая женщина. Так что бы я делал? Украдкой присматривался бы к этой красоте, одним глазом следил бы за женой, а другим за соседкой, даже что–то подарить бы ей захотелось. А кому от этого польза? Ни моей работе, ни моему соседу, ни моей жене, ни мне. Вот видите, как невыгодно жить рядом с чьей–то красотой, - победно взглянул скряга на мать. - Так когда скажете рубить грушу?
- Подождите, Владимир, с топором, пусть он немного отдохнет под скамейкой. А мы сделаем по–людски, - рассудил отец. - Я пойду в лес, выкопаю грушу и посажу ее на вашем огороде.
- Хе! - оторопел дядька Владимир и так засовался на скамейке, будто она начала гореть. - А когда же я от нее дождусь груш?
- Как немного меньше будете заботиться о богатстве, а больше о здоровье, так дождетесь.
- Тогда сделаем так, - снова показал дядюшка рукой на грушу. - Я буду с нее забирать груши до тех пор, пока не уродит посаженная вами.
- Ох и алчный вы! Такого крохобора еще свет не видел! - гневно вырвалось у отца, и он так отбросил корпус, что мать сразу загородила собой дядьку Владимира. - Вы, наверное, и солнце взяли бы в аренду!
- Спасибо, спасибо, что испачкали в своем овине, - взвился дядюшка, и его толстые карпообразные губы скривились. - Уважение ваше навеки запомню и когда–то отзовусь на него. На разных норовистых тоже уздечка находится.
- Идите, человече, домой, - простонала мать. - Задурили голову - так идите.
- Не гоните меня - сам пойду, не пересижу вашей скамейки. Так как с грушей?
- Потом, потом поговорите, - уже умоляет гостя уйти, потому что хорошо знает, почему так посветлели отцовы глаза.
Дядька Владимир только теперь пристально взглянул на отца, встревоженно хекнул, на всякий случай сжал кулаки и, как дурной дух, исчез из овина. А мать бросилась к отцу, обхватила его набухшие гневом руки.
- Успокойся, успокойся, Афанасий. Не надо, муж, - приложила голову к его груди и всхлипнула.
Теперь уже отцу пришлось утихомиривать мать и пальцами вытирать ее вторые слезы за этот тяжелый день.
- Жаль, что не выбил немного пены из этого ненасытного утробища, - сказал, когда мама притихла на его груди. - Столько добра иметь - и позариться на единственную бедняцкую грушу!
- Я думала - он пришел что–то дать нам взаймы на новое хозяйство.