- Если и не хочешь, то должен, мужик! - говорит дядька Себастьян.
- Чего же это должен?
- Разве не видишь, как ложится под топор наш лес? Каждому теперь воля, а лесам - недоля. Лесники же из лесничества примирились с лесокрадством и только хлещут самогон. Вот мы и решили поставить охранников непьющих и энергичных. Как ты?
- Не хочу.
- Боишься? - подколол отца дядька Себастьян.
- Ни лесокрадского топора, ни обреза я не боюсь! - сверкнули упрямством глаза отца. - Опасаюсь родни, которая начнет тебя клясть до седьмого колена, и тех бумажек, которые посыплются к вам на меня.
- А знаешь ли, сколько на меня тех доносов сыплется?! В печи можно было бы протопить.
- Если тебе это нравится, - топи, а я свою печь не хочу паскудством обогревать.
- Если так будем думать, то через несколько лет придется разваливать печи: нечем их будет топить. Погибнет весь лес!
- Ой! - загрустила мать.
- Общиной просим, берись за это дело.
- Подводите вы меня под беду, как дерево под топор, - вздохнул отец…
И недаром вздохнул. Немало горя принес ему и нам этот зеленый певучий лес, в который гадюкой вползла загребущая жадность…
- Так что тебе, Афанасий, надо для начала? - повеселел дядька Себастьян.
- С десяток фур и десяток энтузиастов, которые кулаков не жалуют.
- Зачем так много?
- Сразу же вывезу в сельсовет все вырубленное моими родственниками. Начну со своего брата.
- Тебе еще этой беды надо, - угасла мать. - Зачем вот с Яковом заедаться?
- Пусть не забывает, что у него есть брат, - отрезал отец. - Когда заберу лес у брата, в родных, то все увидят: никому не спущу.
- Тогда и начинай с Якова: обложился он деревом, как оградой, - согласился дядька Себастьян и глянул на печь. - Михаил, завтра поедем с тобой в Майдан - Треповский.
- Завтра? - аж не верится мне.
- Ну да. Одевайся теплее.
- А он завтра собирался в Щедрову ловить рыбу.
- Нет, отец, я лучше поеду в Майдан - Треповский. Там книжки выдадут!
- Как хочешь, дело хозяйское, - сказал отец.
Я аж загарцевал на печи; если везет, так везет! И все неудачи, и все донимающие прозвища, и все чертики и дули отлетают от меня, как чешуя на ветру.
Еще на рассвете мама наварила гречневых вареников, начиненных грушами–дичками, тертой фасолью, маком и калиной. А величиной были эти вареники, как ущербленная луна, - одного хватало на молотильщика. Вбросил я три вареника в сумку, выслушал все мамины предостережения на дорогу и быстро побежал к дяде Себастьяну. А он уже запряг коня в легкокрылые санки и ждал меня.
- Чем это ты напаковал сумку?
- Варениками - и для вас, и для меня. Попробуйте.
- А ты пробовал?
- Еще нет.
- Так, может, начнешь хорошее дело с вареников? В хату пойдем или на улице?
- На улице, отец говорят, вкуснее. А где ваш аист?
- Отвез его мастеру. Скоро дождемся живых аистов.
- Не так–то и скоро.
- Да уж цыган продал кожух, - смеется дядька Себастьян и нахваливает вареники. Он свой держит в одной руке, а я обеими, он подбирается уже к рожку, а я к середине, и так мне приятно, что дяде Себастьяну нравятся наши вареники, и так мне весело говорить с ним, а мыслями прибиваться к тому неизвестному селу, где наилучшая библиотека на весь уезд.
Съев вареник, я падаю в натоптанные сеном санки, дядька Себастьян устраивается на передке, и вот уже конь выносит нас в широкий заснеженный мир, где в изморози серебристо туманятся вербы, где ветряные мельницы остужают солнце, а река покачивает переспевшие кисти того камыша, в котором до сих пор живут чьи–то печальные голоса.
Мы проскакиваем соседнее село, где живет дед Корней, и подъезжаем к страшному болоту, что и зимой дышит гнилым туманом. В этом болоте еще во времена татарских набегов прятались люди.
- Михайлик, хочешь увидеть чудо? - оборачивается ко мне дядька Себастьян и играет заснеженными ресницами.
- Хочу!
- Тогда возьмем влево.
Наугад по бездорожью, по мерзлым купенам запрыгали санки, и мы скоро подъехали к молодой, затканной изморозью рощи. Дядька Себастьян останавливает коня, соскакивает с саней и радостно поднимает голову вверх. Над нами в самом деле кто–то развесил чудо: каждое прихваченное инеем деревцо налилось солнцем и хвасталось красными кистями. Я еще никогда не видел столько, как теперь, калины и как завороженный осматривал и прибитые морозом кисти, нависающие прямо над головой, и тени, на которых тоже выразительно, как рисованные, выделялись грозди.
- Хорошо, Михайлик? - заговорщически жмурится на меня дядька Себастьян.
- Ой, хорошо как! - щипаю несколько промерзших кистей калины. - И где ее взялось столько?
- Где? - призадумался, помрачнел дядька Себастьян. - Старые люди говорят, что когда–то и здесь были непроходимые болота. А когда однажды ордынцы напали на село, сюда бросилась убегать свадьба и все девушки, которые были на ней. Ордынцы за ними, потому что они красотой торговали аж по Царьградах, а девушки - в тину, ну и потонули в ней. Со временем на этом месте выросла калиновая роща. Летом, люди говорят, это место до сих пор стонет–отзывается девичьими голосами.
Вдруг мы вздрогнули: кто–то, напевая, шел между кустами калины. Скоро появился мосластый кривобокий конь, за ним частил невысокий человечек с большим мешком за плечами; его серое плоское лицо было похоже на торчком поставленный полумисок со студнем. Он с опаской посмотрел на нас, поморгал редкими ресницами и спросил у дядьки Себастьяна:
- И вы, значится, приехали ломать калину?
- А вы ее ломаете?
- Ну да, ну да, а то что делать зимой? Рыбу глушить запрещают, так вынужден был перейти на калину.
- Простуду лечите ею?
- Нет, я ее, голубку, в город вожу, продавать, значится. Городские имеют глупые деньги - даже калину покупают, любуются ею, вроде сроду не видели.
Дядька Себастьян заглянул в мешок плосколицего, вытянул искалеченную кисть калины, рассердился, сразу перешел на "ты":
- Кто тебя научил ломать руки деревцам?
- Руки? - удивился, хихикнул плосколицый и посмотрел на дядю Себастьяна, как на чудака.
- Ты не хихикай, ум недозрелый; потому что положу на санки и в уезд отвезу!
- Большой крик за малый пшик! - обижено заметались узкие, присосанные губы. - За что мне такая канитель?
- Не калечь дерево! Оно семь лет после твоих рук будет слезой плакать. Нож имеешь?
- Имею.
- Сейчас же зачисти все изломы, не будь ордынцем среди такой красоты!
- А мне, значится, что? Если надо зачистить, так зачищу. Вы в начальстве ходите?
- Разве же не видно?!
- Да видно. С Литина или из Винницы?
- Из Винницы.
- Значится, есть такой приказ, - удивляется мужчина. - Дождалась и калина приказа. Вот я сейчас же зачищу свои следы. - Он вынул нож и исчез за теми деревцами, которые до сих пор за их красоту калечат люди…
Между роскошными красными кистями выезжаем на луг, дальше на дорогу - и вперед, вперед, а всполошенные мысли ширяют сквозь тьму веков, и в моих глазах стоят те перехваченные ордынскими огнями девушки, из которых проросла калина. Вот я даже услышал, как застонала земля. Осмотрелся. Нет, это гудела над рекой небольшая мельница, тяжелое обмерзшее колесо лихорадило ее, а она делала свое дело, как человек, и стонала, как человек.
- Теперь, Михайлик, уже недалеко. Не замерз?
- Не замерз.
- Все равно немного пробежимся.
И мы бежали взапуски с дядей Себастьяном, он перехватывал меня, подбрасывал вверх и ловил, как мяч, а умный конь искоса посматривал улыбающимся глазом и сам догонял нас.
Вот и Майдан - Треповский, и река Гарь, и крутояры, и глинистые красные холмы, обросшие хатами–белянками. Мы въезжаем на школьный двор, где яснеет большими окнами двухэтажная, красного кирпича школа. Во дворе сейчас тихо (школьнике разъехались по домам), и только голуби воркуют на тепло.
С боязнью и радостью я поднимаюсь протертыми металлическими ступенями на второй этаж. Вот дядька Себастьян останавливается у высоких дверей и осторожно стучит кулаком.
- Заходите, заходите!
Мы переступаем порог просторной комнаты, здороваемся с немолодым в очках мужчиной, седые волосы которого легли на плечи. Дядька Себастьян идет к нему, а я, как заказанный, прирос к полу: против меня и по правую сторону, и налево стоят огромные дубовые шкафы, а из них сквозь стекло видны тысячи книг. Их, небось, и на десяти телегах не вместил бы! Сперва я не поверил, что столько можно собрать книжек в одном месте. Куда там поповской библиотеке! Есть же такие счастливцы, что имеют доступ к этому добру. Пока я вбираю в глаза корешки книг, ко мне подходят и дядька Себастьян, и заведующий библиотекой.
- Это, Михайлик, учитель Дмитрий Анисимович, - знакомит меня председатель комбеда.
- Спасибо, - невпопад говорю я и так выминаю шапку в руках, что с нее летит шерсть.
Дмитрий Анисимович только переглянулся с дядей Себастьяном и кротко заговорил ко мне:
- Наша библиотека, Михаил, выдает на дом только по две книги. Какие тебе нужны? Или выберешь сам?
- Я сам, - прикидываю, что надо выбрать две самые толстые книги. Дмитрий Анисимович растворяет дверцы шкафов, а я рыщу глазами по толстым книгам. Вот, кажется, можно взять эту в черном переплете.
- Выпишите, если можно, ее.
Дмитрий Анисимович, улыбаясь, подает мне пьесы Шекспира и говорит:
- Тебе еще рановато браться за эту книгу, хотя ее написал лучший драматург мира.
- Чего рановато? - бормочу себе под нос. - Я очень люблю читать пьесы.
- Оно и хорошо; у меня таких читателей немного. Но эти пьесы будешь учить лет через шесть–семь.
- А в них стрельба есть?
- Что–что? - становятся круглыми серые глаза учителя.
- Спрашиваю, или бьются, или стреляют в этих пьесах?
- Ага! - понял меня наконец Дмитрий Анисимович и пустил улыбку по усам и в очки. - Бьются здесь не на жизнь, а насмерть, но не стреляют, - тогда еще как будто и пороха не было.
- Тогда я возьму ее, - люблю, когда бьются, - неловко оправдываюсь перед учителем.
- Ну, если так настаиваешь, бери! - вручает мне толстенную книгу Дмитрий Анисимович. - Только одно условие: потом расскажешь, о чем здесь пишется.
- Согласен.
- Какую же тебе еще подобрать? Не эту ли? - показал учитель на одну из самых толстых книг в полотняных переплетах. По всему видно было, что он сразу понял мой вкус.
- Можно и эту, - беру в руки произведения Мамина - Сибиряка. Дядька Себастьян тоже выбрал себе книги, правда, не такие толстые, как я. Мы поблагодарили Дмитрия Анисимовича, а он на прощание и говорит;
- Ты же как закончишь свою школу, приезжай учиться к нам. Я дам тебе все книги прочитать.
- Спасибо, спасибо, Дмитрий Анисимович, - кланяюсь старому учителю, а он кладет мне на голову пропахшую книгами руку и мигает веками…
Как радостно было теперь упасть в сани! Книга приятно холодила пальцы, и короли, и рыцари выходили из нее, и бились, и падали тут, в снегах, где пахла примерзшая калина, где ветряные мельницы бились с полумглой и призывали к себе добрых людей молотить на хлеб.
- Михайлик, глаза попортишь! - кричал на меня дядька Себастьян. Я улыбался ему, закрывал книгу, но через минутку снова разворачивал ее, чтобы хоть взглянуть на чудовищ, зачем–то закованных в железо.
И изморозью, и дымами, и разбросанными огоньками, и звездами встречает нас заснеженное село. Вот у дороги заскрипел журавль, а за дорогой отозвалась щедривка:
Щедрий вечiр, добрий вечiр,
Добрим людям на весь вечiр.
- Спасибо, деточки, что защедровали нашей хате и нам… - шелестит женский голос.
А вон у ставка запели сами девушки:
Щедрик, щедрик, щедрiвочка,
Прилетiла ластiвочка…
Я сразу узнаю Любин голос, привстаю на санях и кричу через ставок:
- Люба, не простуди голос!
От ставка слышится сначала смех, потом кто–то отделяется от компании и изо всех сил летит к нам.
- Михайлик, пирожок хочешь? - высмеивается Люба, падает на сани и подает мне выщедрованный пирожок.
- А я тебе калины привез, бери.
- Дядя Себастьян, а вы не хотите пирожок? Он еще теплый.
- Если теплый, то что же… - поворачивается к нам, смешно разводит руками дядька Себастьян. А Люба уже весело стрекочет мне:
- Михайлик, а дядька Николай и твой отец уже вернулись домой!
- И что–то поймали?
- Несколько щук и целую сумку вьюнов. Дядька Николай говорил, что они тащили–тащили и никак не могли вытащить вдвоем одну щуку, - такая большая попалась. Глаза у нее были, как горшочки, а чешуя - как серебряные рубли.
И нам всем почему–то становится даже очень смешно. Тем временем нас настигают легонькие санки, на передке которых сидит молодой коренастый мужичонка, за ним покачивается и тихонько что–то напевает ребенку молодица. Чем–то знакомым–знакомым повеяло на меня. Молодица оборачивается на наш смех, и я, веря и не веря, вскрикиваю:
- Марьяна!
- Ой! Михайлик! - взволнованно крикнула молодица и зачем–то переспросила: - Это ты?
- Конечно, Марьяна! - соскакиваю с саней, приближаюсь к ней и вижу перед собой большие–большие глаза, над которыми испуганно бьются венчики ресниц.
- Ой! Михайлик! Как ты вырос! - Марьяна одной рукой держит ребенка, а другой обнимает меня. - А мы едем к вам на щедрый вечер.
- В самом деле?
- В самом деле. Добрый вечер, Люба! Добрый вечер, дядя Себастьян! Вы до сих пор председательствуете?
- Да председательствую.
- И мой тоже. Имею теперь хлопоты на свою голову.
Дядька Себастьян наклонился к уху Марьяны:
- А он и сейчас тебя звездочкой зовет или, председательствуя, забыл?
- Ну… такое скажете, - застеснялась Марьяна.
- Говори, говори.
- Зовет же… когда надо подластиться, - влюбленно смотрит на своего мужа, а тот лишь ведет могучим плечом и расцветает в доброй спокойной улыбке исполина.
- Тетушка, а у вас девочка или мальчик нашелся? - уже припадает к ребенку Люба и что–то гукает ему.
- Мальчик… - и так хорошо сказала, наклоняясь к нему: - Растет себе дитя!
- Едем же к нам! - приглашаю и гостей, и дядьку Себастьяна, и Любу. - У нас и рыба свежая есть!
- Если свежая, то наверное, придется поехать, - весело жмурится дядька Себастьян и вожжами разбивает на коне изморозь.
И снова запели санки, и спросонок вздохнул, запел лед на ставке, и загукало возле груди матери дитя. А над нами мерцают и не падают звезды, а впереди нас выхватываются и выхватываются тихие огоньки, а возле них отзываются голоса щедрующих:
Щедрий вечiр, добрий вечiр,
Добрим людям на весь вечiр…
И хорошо, и удивительно, и радостно становится мне, малому, в этом мире, где есть звезды, и добрые люди, и тихие огоньки, и щедрые вечера…
Киев - Ирпень - Дяковцы
1966
© Овсянникова Л. Б., перевод с украинского, 2014
Примечания
1
Дядина - жена дядьки.
2
Снопки - связанные пучки соломы, которыми крыли хату.
3
Живкун - пичуга.
4
Ярина - овощи.
5
Мавка - дух леса, деревьев.
6
Скрипица - условно–съедобный гриб рода Млечник; в простонародье он называется молочай, скрипун, скрипуха.
7
Моргуха - (моргунья, моргасья) вертихвостка, жеманница.
8
Порички - красная смородина.
9
Стависко - место, где когда–то был ставок; дно бывшего ставка (возможно, заливные луга).
10
Кирея - длинная верхняя одежда с капюшоном, изготовленная из сукна; кобеняк, плащ.
11
Брыль - широкополая летняя шляпа из соломы.
12
Ваганы - продолговатая деревянная миска для еды.
13
Одчайдух - смелый человек, отчаянный; разг. бесшабашный, залихватский, удалой, удалый.
14
Гузырь - нижняя часть снопа, комель.
15
Кутник - красный угол (укр. - покуття, покуть), у восточных славян наиболее почетное место в избе, в котором вешались иконы и стоял стол. На кутнике садились глава семьи, молодые на свадьбе или самый желанный гость.
16
Булькатый - с выкаченными глазами.
17
Чет и остаток - игра, заключающаяся в угадывании, какое число - четное или нечетное - взято тем, кто ведет.
18
Поздравляю.
19
Зыркнуть - бросить украдкой быстрый резкий взгляд; что называется - стрелять взглядом.
20
Набел - молоко; молочные продукты.
21
Байбас - бездельник, беззаботный человек.
22
Соб, сабе (или цоб, цабе) - возгласы, которыми волов, запряженных в телегу, поворачивают налево и вправо.
23
Катрага - шалаш.
24
Обмешки - корм для животных, замешанный на отрубях или дерти.
25
Ливерант - барышник.
26
У старого белого коня появляются пучки черных волос, а у черного коня - белого. Эти волосы называется гречкой.
27
Сак - женское полупальто свободного кроя.
28
Летовать - проводить лето, жить летом.
29
Накоренок - потомок, род, выродок.
30
Ринка - высокая глиняная миска, расширяющаяся вверх.
31
Куманец - керамический фигурный сосуд для спиртных напитков, теперь в основном используется как украшение.
32
Мацапура - неопрятная или неуклюжий человек.
33
Теперь (на время написания романа) Майдан - Курилевский Хмельницкого района, Винницкой области.