- Как знаешь! Твое дело. Тебе виднее.
- Хорошо. Во всяком случае за своевременный ремонт отвечаю.
- Ого! - воскликнул секретарь. - Ну и директор у нас!.. Ладно. Сегодня и приступай.
Стахурский сказал:
- Власенко от руководства учебной частью надо отстранить.
- А почему?
- Отстранить! - решительно повторил Стахурский. - Пусть преподает вентиляцию и канализацию. А там посмотрим. Он отличный производственник, знает дело, а в институте чувствует себя так, словно ждет пересадки на станции.
- Да? А кто ж будет руководить учебной частью?
Стахурский помолчал. Потом сказал:
- Посмотрим. Посоветуюсь в ЦК, в наркомате.
- Твое дело, - согласился секретарь. - Как раз сегодня в шесть у вас начинается персональный прием. Придут люди, надо поговорить и закончить отбор. Сейчас же иди в управление кадров, тебя давно ждут.
- Хорошо, - сказал Стахурский и поднялся.
Секретарь протянул ему руку.
- Ты женат? - неожиданно спросил секретарь.
Стахурский не ждал такого вопроса и смутился.
- Нет, - ответил он.
- Плохо. Человек, который много работает и предан делу, должен иметь семью.
Стахурский удивился:
- Это почему?
- А потому, что надо одновременно строить и государство и семью. Одно другое, знаешь ли, подпирает.
Они помолчали, и Стахурский вдруг сказал:
- У меня есть невеста.
Секретарь протянул руку и крепко пожал ее Стахурскому, низко склонив голову. Он не сказал ничего, но в крепком пожатии было доброе напутствие.
Стахурский стоял еще растерянный. Слишком много неожиданностей выпало сегодня на его долю, - в голове у него шумело, словно он был немного пьян. Собственно, он просто не знал, что сейчас делать, куда раньше итти. Но секретарь сказал:
- Заболтались мы с тобой. А дел - прорва. Иди. Успеешь и в ЦК и в наркомат.
В шесть часов Стахурский уже сидел в кабинете директора института. Секретарша положила на стол перед ним шесть толстых папок с заявлениями - их было тысяча триста на четыреста мест. А всего студентов в институте было около тысячи.
- Дайте мне, пожалуйста, программу института, - тихо сказал Стахурский.
Секретарша принесла три листа, текст на них был напечатан густо, через один интервал.
- Много есть желающих разговаривать со мной?
- Записалось восемьдесят пять. Но придут еще, - ответила девушка, слегка вздохнув.
- Чудесно, - сказал Стахурский, - я сегодня буду работать до двенадцати и постараюсь принять всех. Назначьте им всем примерно время, чтобы они не томились в коридорах, - пусть пока погуляют у Днепра. - Стахурский улыбнулся, но вспомнил свою вчерашнюю прогулку на Днепре, и улыбка исчезла с его лица. - Идите. Я скажу вам, когда начинать прием.
Девушка вышла. Стахурский немедленно принялся за чтение программы, чтобы отогнать нахлынувшие воспоминания.
Но эти мысли оказались проворнее: они уже успели заполонить его… Он сидел в директорском кабинете института, в котором начал свой жизненный путь. Он пришел сюда зеленым юнцом, и когда впервые переступил порог этого кабинета, как те, что сегодня придут сюда, сердце его замерло: сейчас он отчетливо вспомнил это чувство. Это было незабываемое пугливо-сладостное, тревожно-приятное чувство - он переступил порог, за которым находился не просто незнакомый ему и безусловно суровый директор, а все его невообразимое, пугающее, но и манящее будущее… Потом потекли студенческие годы. Он заходил в этот кабинет все чаще - сперва только за студенческим билетом, потом как староста курса, как редактор институтской газеты, как член комсомольского бюро… Потом три года аспирантуры. Потом четыре года его здесь не было. За эти годы там, в подполье, в партизанском отряде, в армии, на землях Европы, в его памяти даже ассоциативно не возникало представление об этом кабинете. В последний раз он вышел отсюда с дипломом в руках и был уверен, что больше ему уже не придется переступить этот порог. И вот он снова здесь на месте неизменно строгого директора, и сейчас ему предстоит руководить институтом и учить студентов тому, что он сам, кажется, успел забыть…
Неужели забыл?
Он придвинул программу.
Вот строительный факультет: теоретическая механика… сопротивление материалов… геодезия… строительные конструкции… основания и фундаменты… - тысячи страниц, сотни часов зубрежки, а иногда: "Придете еще, поговорим в другой раз". Стахурский улыбнулся. Нет, он еще не забыл всего этого. Просто оно как-то отошло в самый далекий уголок памяти за ненадобностью, словно военнослужащий, в мирное время уволенный в запас. В мирное время инженер Стахурский - офицер запаса. Во время войны - он подпольщик-партизан, сапер, а в запасе остается инженером-строителем. И сейчас у него начинается действительная служба мирного времени. Он сапер и в мирное время и во время войны.
Стахурский отложил программу и посмотрел на папки. В первой были заявления от "А" до "Е". Он бегло просмотрел несколько листков. Это были заявления юношей от восемнадцати до двадцати пяти лет. Но эти молодые люди уже прошли немалый жизненный путь. Среди них были Герои Советского Союза и кавалеры боевых орденов. Были ветераны войны - инвалиды без рук или без ног. Были партизаны. Девушки, вернувшиеся из фашистской неволи. Но были и такие, которые только что окончили среднюю школу.
И все они - герои, солдаты, партизаны, инвалиды, люди, прошедшие суровый путь, и зеленые юнцы со школьной скамьи, - все они хотели стать инженерами-строителями. Всех их надо было выучить и воспитать, чтобы они стали инженерами и достойными советскими гражданами. Это должен сделать он, Стахурский.
Большевик, инженер Стахурский должен был итти с ними плечо к плечу, боевым побратимом, как на войне, даже еще большим побратимом, чем на войне, ибо война - это только вынужденная и скоропреходящая необходимость, а мирная жизнь и строительство - это нормальный и постоянный образ жизни советского человека. И настоящим, верным побратимом на войне можно быть, если ты был настоящим побратимом в мирной жизни.
Дверь распахнулась, и вошел Власенко.
Брови его обиженно хмурились.
- Ну, здорово, Стахурский! - сказал он несколько громче, чем это принято для приветствия. - Когда я тебе предлагал, - ты не соглашался, а потом…
- Меня направило управление кадров ЦК. А когда я приходил сюда утром, то даже не представлял себе, что придется здесь работать. Я в самом деле хотел пойти на строительство. А меня направили сюда на твое место - исполняющим обязанности директора.
- А-а! - удивился Власенко. Но сразу же весело засмеялся. - Ей-богу, правильно: ну какой из меня научный работник и директор? Мне на производство нужно. Теперь, когда директор есть, меня отпустят: поеду на Донбасс теплоцентраль восстанавливать. Просто здорово!
Вошел Никифор Петрович с тряпкой и начал старательно вытирать пыль.
- Никифор Петрович, - сказал Стахурский, - вы тряпку эту бросьте и найдите кого-нибудь, кому передать ее вместе с прочими вашими обязанностями.
Никифор Петрович настороженно взглянул на Стахурского:
- Вы меня увольняете?
- От обязанностей швейцара увольняю. Но назначаю вас на другую работу.
- Товарищ Стахурский! - дрожащим голосом произнес старый швейцар. - Я не могу на другую работу, я привык…
- Успокойтесь, Никифор Петрович, - сказал Стахурский, - вы привыкли не к месту швейцара, а к институту.
- Истинно так.
- Так вот: вы назначены заведующим хозяйством института.
Старый швейцар стоял ошеломленный. Он не мог вымолвить и слова. Услышанное дошло до его сознания, он его постиг, но еще не в состоянии был реагировать.
- Так вот, - сказал Стахурский, - мы доверяем вам, верим в ваши знания и любовь к институту. Поздравляю вас! Вам первое время будет не легко на этой работе, но мы поможем вам, как сумеем. Хотя думаю, что вы справитесь лучше нас. Очень прошу вас, Никифор Петрович, завтра в девять утра прийти сюда, и мы с вами сядем и обмозгуем план неотложного ремонта. А теперь мы с товарищем Власенко начнем прием.
Никифор Петрович слегка подтянулся.
- Слушаю, товарищ директор.
Он вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
- Четверть седьмого, - сказал Стахурский, - пятнадцать минут академического опоздания прошло. Давай, Власенко, начнем. Товарищ Дятлова! Приглашайте товарищей. Пусть заходят по одному.
Секретарша ушла. Дверь сразу же снова открылась, и странное ощущение потрясло Стахурского: сердце его замерло и провалилось в бездну точно так же, как полжизни тому назад, когда он сам впервые переступил порог директорского кабинета. На пороге стоял юноша в кителе с погонами лейтенанта. Он щелкнул каблуками по-военному и спросил:
- Разрешите войти, товарищ майор?
- Прошу, - сказал Стахурский. - Садитесь. Только теперь я такой же майор, как вы лейтенант. Сейчас я директор, а вы студент. Сегодня мы с вами еще не успели, а завтра уж будем в штатском. Вы когда демобилизовались?
- Со второй очередью, товарищ май… директор.
- Значит, вместе. Вы подали заявление в институт, но хотите говорить со мной лично. В чем дело?
Лейтенант замялся.
- Видите, товарищ директор, хотя вступительных экзаменов и нет, но конкурс очень строгий - одна вакансия на трех, а у меня в аттестате тройки, и я боюсь, что меня не примут.
- Демобилизованные принимаются вне очереди, - сказал Власенко.
Я знаю это, товарищ подполковник, - сказал лейтенант, поворачиваясь по-военному всем корпусом к тому, с кем разговаривает: военная выправка стала его привычкою. - Но ведь демобилизованных чуть ли не три четверти. По два на одну вакансию.
- Почему же вы полагаете, что вам надо оказать предпочтение перед другими? - спросил Стахурский.
Лейтенант еще больше смутился. Он потупил глаза, потом поднял на Стахурского растерянный, почти детский взор. Лейтенанту было не больше двадцати двух лет, но на груди его была Красная Звезда, медаль "За отвагу" и четыре медали за города.
- В том-то и дело, - тихо сказал он, - что у меня нет никаких преимуществ перед другими товарищами. Вот почему я и хотел поговорить с вами перед приемом.
Стахурский развел руками:
- Но почему приемная комиссия должна принять именно вашу кандидатуру, а не другую?
- Видите… - лейтенант совсем смутился, - война прервала мне… Я всю жизнь мечтал стать архитектором-строителем. Только архитектором и больше никем… - Губы его задрожали, как у ребенка, и казалось, он готов был заплакать.
- Ясно! - сказал Власенко.
- Хорошо, - сказал и Стахурский, - комиссия это примет во внимание. Призвание - это крупное преимущество перед остальными.
- Правда? - радостно крикнул лейтенант. Он крикнул совсем по-детски и сразу же застеснялся, сильно покраснев.
Стахурский протянул ему руку:
- Идите спокойно и устраивайте свои дела. Если не будете отличником, исключим из института и ваше место займет другой, у кого будет больше преимуществ.
- О товарищ майор! То есть, простите, товарищ директор!
- Будьте здоровы!
Лейтенант вылетел из кабинета, как пуля.
Власенко сказал:
- Я думаю, орден и медали за отвагу, за Сталинград, Варшаву, Берлин тоже дают перевес.
- Бесспорно! - согласился Стахурский. - А если к этому прибавить призвание, то он просто первый кандидат.
- Можно?
На пороге стоял второй проситель.
Не дожидаясь ответа, он переступил порог и подошел к столу. Это был коренастый парень в штатском костюме. На лацкане пиджака были: орден Красного Знамени, партизанская медаль, орден Славы и медали за европейские города.
- Садитесь.
Юноша сел. Взгляд его сразу же нашел на груди Стахурского среди орденов партизанскую медаль.
- Вы тоже партизан, товарищ директор? - с явным удовольствием спросил он.
- Да, я был в партизанах. Ваша фамилия?
- Ковтуренко Ипполит Максимович. Вы у Ковпака, вероятно, были?
- Нет, не у Ковпака. Вы подали заявление, но желаете раньше поговорить с нами. В чем дело?
- Конкурс тут у вас, товарищ директор, - с неудовольствием сказал Ковтуренко, - тысяча двести заявлений на четыреста мест. А мне непременно надо поступить в этом году.
- Демобилизованные, - сказал Стахурский, - имеют преимущество перед другими.
- Да теперь все демобилизованные, - сказал юноша. - Я думаю, что надо принимать во внимание и боевые заслуги.
Стахурский внимательно посмотрел на него.
- А какие у вас заслуги?
Ковтуренко кивнул на свои награды:
- Вот. И еще представлен к ордену Отечественной войны второй степени. Два года в партизанском отряде, потом в Словакии. Потом с армией пол-Европы прошел. Ну, вы же знаете, сами были там. Звание мое - младший лейтенант.
- Вы хотите поступить именно в инженерно-строительный институт?
Юноша улыбнулся.
- Четыре года после десятилетки у меня и так пропало. Мне надо обязательно поступить в этом году. Но я не хочу в университет. Я решил стать инженером. Строитель - это не так плохо.
- Ладно, - сказал Стахурский, - комиссия примет во внимание ваши обстоятельства. Если останутся места после тех, которые хотят быть именно инженерами-строителями, мы, разумеется, не забудем.
- Очень прошу вас, товарищ директор! - сказал юноша. - Как партизан партизана…
- Ну, - оборвал его Стахурский, - сейчас вы обращаетесь к директору инженерно-строительного института. А наш институт готовит инженеров-строителей.
Юноша ушел.
- Почему ты так резко с ним? - недовольно спросил Власенко. - Парень ведь боевой!
- А потому, что нам с тобой еще будет немало мороки с Ковтуренко Ипполитом Максимовичем.
Стахурский и Власенко принимали будущих студентов часа три, и беспрерывной чередой проходили перед ними юноши и девушки. Одни хотели быть только инженерами-строителями, другие - просто получить высшее образование. И все это были молодые люди, из которых надо было сделать инженеров и воспитать советских людей.
В девятом часу Власенко предложил сделать перерыв на пятнадцать минут.
- За углом тут есть буфет, - сказал он, - съем бутерброд и выпью стакан вина.
Он надел фуражку и ушел.
Стахурский остался в кабинете. Он утомился, и ему захотелось побыть одному, без людей.
Солнце уже село, сумерки вливались в окно. В комнате было накурено и душно.
Стахурский распахнул окно.
Шум улицы, гомон вечернего города и вместе с ним ароматы зелени, белого табака и левкоев из Ботанического сада ворвались в тихую комнату. Так здесь пахло и перед войной, так тут пахло, сколько Стахурский помнит. И было в этих запахах что-то неуловимое и непередаваемое, без чего эти запахи были бы совсем не те. На просторах между сороковым и десятым меридианом, от Днепра до Дуная, Стахурский много раз вдыхал ароматы табака и левкоев, но только здесь к ним примешивался волнующий запах родной земли.
Стахурский оперся на подоконник. В голове у него гудело: необыкновенный, насыщенный через край событиями день близился к концу, но еще не миновал, - второй день возвращения домой после войны. Была и слеза, тихая, чистая, хорошая слеза в ощущении этого второго дня. Она освежала, облагораживала, и за нее не было стыдно перед собой. Не позорило и то, что в ней было и ощущение грусти и одиночества, - ведь последние годы Стахурский никогда не оставался один. Он жил вдохновенной и напряженной жизнью вместе с большой массой людей и привык к этому окружению. Теперь это окружение резко изменилось, и приходилось жить в совершенно другой обстановке, вместе с иными людьми, но тоже вдохновенной напряженной жизнью. И была тревога - неясная, неосознанная, но нарастающая - в предчувствии завтрашнего, третьего дня. И в этих неясных, тревожных предчувствиях ощущалось такое же неясное, такое же неосознанное, но настойчивое предчувствие большой радости.
И вдруг перед ним в предвечернем сумраке возник и заполнил собой комнату образ Марии. Он был неотступным с той минуты, как вошел в душу Стахурского вчерашней ночью, и сейчас он снова был таким властным, что дальше жить без него было невозможно.
Стахурский подошел к телефону и позвонил секретарю райкома.
- Ну, как? - спросил секретарь.
- Ничего, - ответил Стахурский, - пришли уже сорок товарищей…
- А как Власенко?
- Принимаем вдвоем. Он обрадовался. Говорит: теперь скорее отпустят на производство. Хочет ехать на Донбасс, восстанавливать теплоцентрали.
Секретарь помолчал, потом сказал:
- Хорошо.
Тогда Стахурский сказал то, что он никак не решался произнести.
- Товарищ секретарь, в течение недели мы закончим прием и наладим ремонт. Но я тогда сгоряча говорил… Понимаешь… На несколько дней, до начала учебного года, мне необходимо съездить в Алма-Ату.
- В Алма-Ату! - удивился секретарь.
- Мне необходимо поехать туда.
- Что тебе нужно в Алма-Ате?
- У меня там невеста, и я должен привезти ее сюда.
Секретарь немного помолчал, а потом недовольно сказал:
- Надо было подумать об этом раньше…
- Я должен поехать, - повторил Стахурский.
- Раньше чем на зимние каникулы тебе не удастся…
Стахурский положил трубку.
В комнате было тихо, лишь отголоски городского шума непрерывным потоком вливались в окно. Луч молодого месяца осветил развалины университета, блеснул на влажном от вечерней росы асфальте бульвара. Потом скользнул в окно, протянулся по полу и лег на стол.
Второй день закончился.
Каким будет третий день?
- Я не могу без тебя, Мария! - вслух промолвил Стахурский.
Путь на Запад
Марии тогда было не по себе.
Их позвали вместе, Пахола и ее. Но дело приняло такой оборот, что разговор шел теперь с одним Пахолом, а ей, должно быть, просто забыли сказать: "Ты свободна, можешь итти".
Пахол так волновался, что лицо его то бледнело, то краснело, то покрывалось лиловыми пятнами. Голос его дрожал, а порой он и вовсе беззвучно шевелил губами.
- С вашего позволения, прошу внимания у вашего доброго сердца. Прошу правильно понять меня…
Он смотрел с надеждой на комиссара, словно звал на помощь именно его, Стахурского, которому спас жизнь, которому помог вывести из города подпольщиков, обреченных на гибель, и под командой которого почти полтора года прошел с боями от Южного Буга сюда, за Карпаты, до берегов родной Тиссы.
Стахурский обратился к командиру:
- Боец Ян Пахол за время пребывания в отряде не имел взысканий. Приказы выполнял точно. В Подволочиске принимал участие в уничтожении гестапо. В селе Подгоряны сжег три вражеских самолета на аэродроме. На его личном счету больше двадцати убитых гитлеровцев. Бойцы любят и уважают товарища Пахола…
В лесу было необычайно тихо. Замерли ветви столетних пихт. Очевидно, собирался дождь. Даже здесь, над обрывом, где почти никогда не затихал ветер, стоял неподвижный, удушливый зной. Тучи медленно выплывали из самой глубины необъятной венгерской котловины, из-за далекой Тиссы. Вся долина между горами и синей лентой Латорицы словно слегка дрожала в мареве знойного августовского дня.
Штаб отряда расположился на лесной опушке над обрывом - город Мукачев еле маячил внизу в туманной дымке.
Командир поднял голову и вдруг повернулся к Марии.