Впереди было совсем темно, потому что сзади, близко, все выше, все ярче разгоралось пламя, - оно уже затмило раннюю зарю над горами, которая из оранжевой вдруг стала бледно-зеленой. Мария бежала и, кажется, ее потрясал смех, - ведь она все-таки зажгла бензин!
Теперь все ее существо было охвачено одной мыслью, одним стремлением - бежать, скрыться, спастись! Цистерны пылают - и теперь ей надо жить, жить!
Но когда Мария перескочила через канаву и впервые оглянулась в сторону цистерн, то увидела, что три из них уже охвачены пламенем, а какие-то черные тени мечутся между нею и пламенем и бегут от цистерн, но бегут в другую сторону, не за нею, и стреляют из автоматов, а от них, размахивая руками и ковыляя, убегает человеческий силуэт.
Это был Ян Пахол! Он бежал в другую сторону от Марии. Он отвлекал от нее погоню на себя. Он жертвовал собой, чтобы спасти ее. Он все-таки пришел. Сейчас его настигнут и убьют.
Но порученное ему задание он выполнил до конца…
Мария остановилась в то мгновение, когда раздался взрыв. Взрывная волна свалила ее с ног. Когда она стала на колени, чтобы подняться, снова раздался взрыв. И еще не успело отзвучать эхо, как прогремел и третий, и потом взрывы уже следовали один за другим почти без интервалов. И после каждого взрыва становилось так светло, словно давно уже наступил белый день. В небе клубились черные с рыжими подпалинами тучи дыма. При каждом новом взрыве их как бы подхватывало пламя, - они на мгновение вихрились в багряном смерче, потом снова клубились, черные и рыжие. Мария стояла на коленях.
Потом взрывы прекратились, и Мария побежала.
Мимо нее мелькали дома, тротуары, она бежала по мостовой. Было уже совсем светло, а над городом нависло невиданное, черное зарево: горел бензин…
Мария остановилась только тогда, когда чьи-то сильные руки схватили ее за плечи и крепко сжали. Она подняла глаза и увидела лицо, перекосившееся от злобы. Она с разбегу попала прямо в объятия патруля.
И сразу появились еще какие-то лица. Несколько человек пробежало мимо. И все, очевидно, кричали, потому что у них были широко раскрыты рты. Но Мария крика не слышала, она оглохла, или все, происходившее вокруг, не доходило до ее сознания.
Потом ее ударили и она упала. Она попыталась встать, но ее снова ударили, схватили за руки и поволокли по земле - подняться ей не удавалось.
Она только видела, что ее тянут через базар. У лавок и рундуков сгрудились люди в крестьянской одежде - мадьярки в черных платках до плеч и украинки-горянки, одетые так же, как она. А ее все тащили по земле и о чем-то спрашивали, но она ничего не могла разобрать. Ее били снова, и она поняла, что ее могут убить. А этого нельзя допустить, - она должна жить, раз уж она не сгорела и осталась в живых после того, как подожгла бензин. Наконец Мария поняла, что ее спрашивают, кто она и почему бежала. Усатый полицай доказывал другим, что, вероятно, именно она и совершила поджог, - ведь она бежит как раз оттуда, где произошел взрыв, и ничего не хочет отвечать.
Только тогда к Марии вернулось сознание.
Она крикнула:
- Я шла на базар… а тут как ударило… я сильно испугалась!
Унтер остановился. Объяснение было вполне правдоподобно. Мария поднялась. Но в тот же миг на нее снова градом посыпались удары. Она закрыла лицо руками, стиснула зубы - нужно все вынести, только бы сохранить жизнь, чтобы снова и снова жечь цистерны, убивать фашистов, отомстить за Яна Пахола, победить…
И она крикнула:
- Моя сумка! Там был сыр! Ой, горе мне, я потеряла мой сыр!
Унтер перестал бить. Он снова спросил, откуда она.
Еле дыша, Мария прошептала окровавленными, разбитыми губами:
- Из-под Репеды я…
Так она и должна была отвечать, если ее спросит патруль. Репеда - ближайший пункт, откуда начинались селения горцев, и это было последнее село, из которого еще ходили на базар в Мукачев.
Полицай вытер окровавленную руку, потом потащил Марию к какой-то группе крестьянок, в страхе сбившихся у базарного рундука.
- Это ваша девка? - крикнул унтер. - Из вашего села?
Люди молча глядели на избитую Марию.
- Есть люди из-под Репеды? - снова крикнул унтер.
- Айно, - ответило несколько человек.
Мария со страхом глядела на крестьян.
- Это ваша девка? - повторил унтер.
- Наша! - раздался чей-то голос.
- Айно, наша! - подхватили еще голоса. - Мы ночью вместе вышли на базар…
Унтер толкнул Марию к толпе людей.
Мария стояла среди людей, которых она видела впервые. И люди эти никогда ее не видели. Но они признали ее своей…
Солнце уже поднялось с востока над Берегами.
День третий
Стахурский никак не мог избавиться от тревожного чувства: словно он спешит на помощь Марии - торопится, чтобы выручить ее из беды.
Марии же никакая опасность не угрожала, и не было оснований опасаться за ее благополучие. Не так давно Стахурский получил от нее телеграмму, в которой она восторженно извещала, что вот уже месяц находится в пустыне и пробудет в экспедиции до осени. Полгода пребывания в Казахстане сделали Марию еще более жизнерадостной, новые места стали ее родными. В одном из последних писем она писала: кто раз побывал в Средней Азии, тот уже никогда не забудет ее чар. Привольное житье в геологической разведке ей было по душе. И она была в полном восторге, что возвратилась к своей профессии географа, открывателя новых земель…
И все же тоскливое чувство не покидало Стахурского.
Его душевное состояние сейчас во многом напоминало то, в котором находился и он, и все бойцы партизанского отряда осенью сорок четвертого года, - там в Закарпатье, когда они в то прозрачное, раннее утро в конце августа увидели густую черную тучу над окутанным голубым предрассветным туманом Мукачевом. Эта черная туча точно кипела, а багровые сполохи и оранжевые отблески новых взрывов, следовавших один за другим, прорезали ее и взвихривали, как горячую смолу, бурлящую в гигантском голубом котле.
Они стояли тогда все вместе над обрывом и смотрели на эту оргию черного дыма и яркого пламени, кидали вверх свои шапки и оглашали неистовым "ура" тишину Карпат. Мария и Пахол сожгли бензин вражеской базы горючего!
Но прошел долгий день, день сборов в дорогу и ожидания героев, наступила ночь, а Мария и Пахол в лагерь не пришли. Тогда всем стало ясно, что произошло несчастье: или отважные разведчики погибли во время выполнения задания, или они попали в лапы гестаповцев. Тоска и уныние охватили всех.
Ночью Стахурский с двумя партизанами из Мукачева отправился в разведку. Они пробрались на окраину города, чтобы разузнать у жителей подробности о случившемся. Но толком им ничего не удалось добиться. Правда, в городе шли аресты, но хватали всех без разбора и все арестованные были местными жителями. Мария и Пахол, очевидно, не попали в гестапо, но погибли во время взрыва… С этим Стахурский и вернулся на рассвете в лагерь. Отряд уже двинулся, бойцы заслона - десять автоматчиков - еще издали заметили Стахурского на перевале и приветствовали его, подбрасывая шапки вверх. Только шапок было не десять, а одиннадцать. Одиннадцатая была шапка Марии. Мария была уже с отрядом. Она только что пришла из-под Репеды, куда ее вчера привезли, избитую и окровавленную, с Мукачевского базара репедовские "земляки".
Мария пришла, но про Пахола так ничего и не стало известно…
Вот тогда Стахурский и узнал это чувство тяжелой тревоги за судьбу товарища…
Сейчас Стахурский стоял посреди аэродрома. Беспредельная азиатская степь распростерлась вокруг до самого горизонта, только на юге волнистым гребнем маячили сады далекого города. Московский самолет доставил Стахурского сюда еще вечером, а рейсовый через пустыню на Балхаш придет только завтра. Но только что стало известно, что почтовый самолет отправляется отсюда через несколько минут в район копей, которые находятся совсем недалеко от стоянки геологоразведочной экспедиции. У Стахурского уже не было сил оставаться здесь до завтра - он должен скорее увидеть Марию! Желание этой встречи полгода тяготило его там, на днепровских берегах, оно бросило его теперь за тысячи километров, привело сюда, и он уже не мог больше сидеть ни одной минуты. Мария была совсем близко - несколько сот километров полета над пустыней.
Пустыня, впрочем, оказалась совсем не такой, какой ее рисовал в своем воображении Стахурский. Не было безграничных желтых песков, волнистых барханов, не завывал ураган. В гулкой тишине и какой-то хрустальной прозрачности сияло солнце, и казалось, что светится весь мир. Буйные травы и мириады цветов заполнили бескрайные просторы. Это была не пустыня, а степь - пышная, благодатная, в ярком, цветистом убранстве. Над землей царила радостная весна, и через несколько часов Стахурский увидит Марию!
На зимние каникулы Стахурский так и не смог выбраться к Марии. Он все еще исполнял обязанности директора и не мог даже на несколько дней отлучиться по личным делам. Только сейчас, в связи с тем, что директор был, наконец, назначен, Стахурский получил отпуск. И именно теперь он мог оставить институт, потому что летом ему предстояло с группой практикантов выехать на строительство в Донбасс. Тысячи молодых инженеров он еще не воспитал, но сотня в этом году уже будет, и нынешним летом Стахурский будет строить уже не один, а сам-сто.
От Марии он получил за это время три письма. В первом она известила его, что матери не застала в живых, - мать трагически погибла в последние дни войны. На шахте возник пожар, и Мариина мать, работавшая в вечерней школе учительницей, а днем табельщицей на шахте, бросилась в пламя, чтобы не дать распространиться огню. Оттуда вынесли ее обугленные останки…
Второе письмо пришло не скоро. Оно было спокойным, только грусть пронизывала его. Мария писала, что сейчас ее не могут отпустить из Казахстана, так как нет географов и георазведчиков для важных, срочных экспедиций и она необходима в управлении. К тому же она не может оставить партийную работу - как ветеран войны, она пользуется уважением и доверием товарищей в управлении, у нее большая партийная нагрузка.
В третьем письме Мария написала, что выбрана парторгом небольшой геологоразведочной экспедиции, в которую она назначена картографом. Это письмо было проникнуто восторгом по поводу радужных перспектив работы в привольных степных просторах.
После этого Стахурский получил только телеграмму: картограф, парторг разведывательной группы Мария Шевчук вот уже второй месяц путешествует в пустыне Бет-Пак-Дала.
И вот - он тоже в азиатских степях.
Бездонный купол лазурного небосвода словно выкроил в земном пространстве огромный зеленый круг и отделил его от остального мира. Каким неизмеримо далеким и невообразимым был этот мир, когда он представлял себе его дома, на берегу Днепра. Но вот он прилетел сюда, миновав тысячи километров лесов, полей и гор, и сейчас мера расстояния словно изменилась.
Казалось, отсюда до Киева было несравненно ближе, чем из Киева - сюда; всего каких-нибудь два дня воздушного пути! Это было странное ощущение - относительности и условности всех мер. Пространство и время словно перестали быть реальностью, реальным было только одно чувство: Мария рядом, и сейчас Стахурский ее увидит. Неужели он ее в самом деле увидит? Маленький самолетик выруливал по нетронутой траве на беговую дорожку. Дорожка не была бетонирована, как на больших аэродромах, только траву примяли колеса и запорошила пыль.
Самолет остановился, рокоча мотором и выстилая перед собой траву и цветы. К нему подкатил голубой почтовый пикап. Тотчас же начали перегружать на самолет мешки и бандероли. Двое - дежурный по аэродрому и какая-то девушка подошли к Стахурскому.
- Вот вам и спутница, - сказал дежурный, - познакомьтесь, пожалуйста.
Девушка протянула Стахурскому руку. Цветистая тюбетейка чудом держалась у нее на макушке, две толстые черные косы лежали на груди. Она была в вышитой украинской сорочке, и самое лицо ее было такое типично полтавское, что Стахурский не удержался и спросил:
- Вы с Украины?
Девушка улыбнулась. Она переложила портфель в правую руку, на левой, согнутой, висел белый плащ, на груди блестел комсомольский значок.
- А вы наверняка с Украины, - ответила она. - Каждый украинец обязательно спрашивает меня об этом. Неужели я так похожа на украинку? Нет, я с Волги, из-под Сталинграда.
- Ну вот и чудесно! - сказал дежурный. - Значит, земляки. Сталинградцы - всем земляки. Садитесь.
Они подошли к самолету. Пропеллер вертелся на малых оборотах, но весь самолет вздрагивал: казалось, подтолкни его - и он оторвется от земли. Маленькая дверь напоминала чердачный люк. Пилот и штурман сидели около навигационных приборов, их места даже не были отделены стеклянной переборкой.
Дежурный захлопнул дверь, и пилот увеличил обороты винта.
Небольшой разбег - и самолет поднялся в воздух. Внизу показался город, до того совсем невидимый с поля аэродрома; под крылом промелькнули ровные аллеи новых кварталов и лабиринт старых, узких и кривых улочек. Проплыли квадраты плантаций и просторы полей, потом распростерлись ровные зеленые степи. Ни один овраг, ни одна морщина не пересекали их неправдоподобно плоской поверхности. Небесный шатер искрился, точно был раскален солнечными лучами - на его сверкающую лазурь нельзя было смотреть. Только на глубокой синеве северного горизонта мог отдохнуть глаз.
Самолет шел с ровным гудением, даже не покачивало - так идет машина на большой скорости по гладкому асфальту. Казалось, воздух под самолетом был плотным и упругим: никаких воздушных ям, никаких воздушных течений…
Порой Стахурскому казалось, что все это ему снится. Неужели он летит к Марии?
Девушка молча сидела в кресле, слегка прижмурив глаза.
- Нам долго лететь до шахт? - спросил Стахурский.
- Три часа, - ответила девушка. Она раскрыла глаза и улыбнулась. - По этой трассе я уже налетала десятки тысяч километров, по крайней мере раз в неделю мне приходится совершать этот рейс. Это наша единственная связь с обкомом. Вы, должно быть, привыкли, что обком у вас за углом, на соседней улице? А у нас соседняя улица находится за пятьсот километров, а сто километров - это сразу же за углом. К этому скоро привыкаешь, - успокоила она Стахурского. - Вы к нам на шахты?
- Нет, мне нужна экспедиция.
- Ах, вы геолог?
- Нет.
- Географ?
Стахурский отрицательно покачал головой.
- Ну, ирригатор?
- Нет, нет…
- Значит - корреспондент?
- Не угадали.
- Уполномоченный ЦК? Или министерства?
Стахурский смутился и уклончиво сказал:
- Не стоит гадать. Я приехал по личному делу.
Девушка с еще большим любопытством взглянула на Стахурского. По каким же личным делам летают в пустыню, за тридевять земель? Но она не решалась расспрашивать. Она посмотрела в окошко и сказала:
- Река Талас. Скоро кончится зеленая степь и начнется мертвая пустыня. Потом будет Чу и наши места.
Стахурский тоже посмотрел вниз. Тоненький шнурок, словно нитка из голубого гаруса, извивался среди смарагдовых полей.
И сразу зеленый простор прервался. Потянулись серые пространства, лишь кое-где проступали в них зеленые островки: это последние кустики бурьяна еще боролись с песками. Под крылом самолета кустики были похожи на недозревшие зерна мака, разбросанные по небеленому суровому холсту. И здесь прозрачность воздуха была необычайна: с высоты в несколько сот метров отчетливо вырисовывался каждый куст на земле. Но они попадались все реже. Иногда в унылой желтизне песков возникали светлые пятна, блестевшие точно лакированная кожа, круглые, как тарелки с выщербленными краями.
- Это высохшие озера, - сказала девушка на вопросительный взгляд Стахурского. - Они еще не совсем пересохли. Видите, посредине блестит вода.
Вода в центре озер казалась черной, как смола.
- Тут еще встретятся заросли саксаула, а потом только пески до самой Чу, и дальше уже Бет-Пак-Дала. Там нет ни отар, ни табунов, и на протяжении тысячи километров вы не встретите юрты - до Балхаша на восток и Джезказгана на запад.
Непривычно звучали для Стахурского эти названия. Он прошел пешком пол-Европы и слышал немало языков и наречий: и звучную славянскую речь, и гортанный говор немцев, но он еще ни разу не слышал громко произнесенных казахских слов. Он много стран видел за свою военную жизнь, но ему никогда не приходилось бывать в Средней Азии. И особое удовольствие доставляло сознание, что он летит над необъятными просторами нового для него, но тоже родного края. Он испытывал радость в дни войны, когда летал над землей, отвоеванной у противника. Но это была радость победы. А сейчас он переживал спокойную радость встречи с родной страной. И хотя он летел над песками пустыни, они были милее сердцу, чем цветущие долины чужой стороны…
Девушка неожиданно прервала его раздумья:
- Вы уже читали о новых ирригационных системах и росте посевных площадей в Казахстане? Все это находится в непосредственной связи с проблемой Чуйского моря.
- Чуйского? Я что-то не слыхал. Разве есть такое море?
Девушка засмеялась, но тут же прервала смех и неторопливо объяснила:
- Сперва появляется объект, а потом уже слово, как название этого объекта. Так нас учили в школе. Но это было давно. Теперь у нас все по-иному: слова рождаются раньше предметов. Чуйского моря еще нет на земле, но его название уже существует. Море будет немного позднее. Мы летим над его будущими берегами.
Стахурский был смущен - он никогда не слышал об этом море ни в прошлом, ни в будущем.
Девушка заметила его смущение и поспешила прийти на помощь.
- Об этом море ничего не написано в учебниках географии. Оно известно только геологам и географам. Его строит профессор Яковлев.
- Это звучит странно - строить море…
Они говорили очень громко, точно спорили, чтобы преодолеть гул мотора. Девушка с увлечением продолжала:
- Река Чу вытекает из ледников Ала-Тау. Но ледниковые воды текут не только по руслу Чу, а по всей низменности, по земле и под землей, просачиваясь сквозь песчаные слои. На западе они выходят на поверхность после весеннего паводка, и их накапливается столько, что они затопляют на десятки километров западную окраину Бет-Пак-Далы. Эти воды надо задержать, не позволить им теряться в песках, - вот вам и море.
- Озеро?
- Ну, озеро! Мы привыкли романтически именовать это морем.
- Да… Но ведь придется построить гигантскую дамбу, чтобы задержать такую массу воды.
- Ничего подобного! - горячо возразила девушка. - В низовьях Чу, разделяя ее на три части, поднимаются гребни подземного каменного хребта. Он преграждает водам подземные пути, оттого они и выходят на поверхность, а на поверхности этот каменный пояс окружает огромную котловину площадью в тысячу квадратных километров. Надо будет возвести только две небольшие дамбы в полтораста и двести метров, чтобы закрыть два узких прохода в горной цепи, - и дно моря готово.