Рассудив так, я двинулся из деревни в обратный путь. Пройти мне пришлось опять мимо лавки, позади которой все еще стояла та же машина, но уже наполовину разгруженная. Я осторожно заглянул внутрь лавки. Там никого не было. Только из задней комнаты доносился разговор двух уже знакомых мне голосов. К ним примешивался третий голос - женский. На звук моих шагов женщина вышла оттуда и спросила:
- Что желаете?
Я всмотрелся в то, что ожидало меня здесь в течение многих лет под стеклом витрины. Конечно, и здесь для меня были подготовлены всякие козни Москвы. В этом, Юсси, можешь не сомневаться. Знакомые продолговатые снаряды для пробивания брони, названные для отвода глаз копчеными колбасами, и смертоносная шрапнель, названная пряниками, уже дожидались меня под стеклом прилавка. Но я схитрил. Я указал женщине на то, что называлось у нее сыром, и попросил отрезать мне двести граммов. Сверх этого я купил у нее десяток шоколадных конфет в бумажных обертках, рискуя, конечно, обнаружить под этими обертками адские механизмы замедленного действия, и затем продолжил свой путь за околицу.
Отойдя от деревни на полкилометра, я перебрался через канаву и уселся в траве лицом к дороге. С этой позиции я внимательно всматривался в каждую машину, идущую к деревне, не забывая в то же время уделять внимание сыру и конфетам. А когда от них остались одни бумажки, я вытянулся на траве поудобнее, поднимая голову только на шум очередной машины. Но моей женщины не было видно ни в кузовах, ни за стеклом кабин.
А потом как-то уж так получилось, что уши мои не услыхали шума очередной машины и голова, не получив от них сигнала, осталась лежать, уткнувшись носом в траву. Такое положение она сохранила при звуках многих других машин, а когда наконец опомнилась и поднялась от земли, часы на моей руке показывали четыре.
После этого мне ничего больше не оставалось, как поторопиться в контору и там спросить, где остановилась Надежда Петровна. Я надеялся, что уехать обратно она еще не успела. Слишком длинный и долгий был путь, чтобы так вот сразу отправиться по нему обратно, не передохнув где-нибудь часок-другой. Но где? Девушка, сидевшая за столом в первой комнате, ответила:
- Не знаю. Спросите у председателя.
- А где председатель?
- Ушел на свиноферму.
- А где свиноферма?
- Вон там. Первый переулок налево.
Я пошел в первый переулок налево, высматривая свиноферму и председателя. Но он уже сам шел мне навстречу, слегка припадая на одну ногу. Я спросил его:
- Она приехала?
Он ответил:
- Нет. А вы где пропадали?
- Я в поле был. Прогулялся немножко.
- Пойдемте в контору.
Я не хотел идти к нему в контору и сказал:
- Ничего. Я и здесь подожду.
Но он повторил уже настоятельнее:
- Я вас попрошу в контору.
Пришлось идти. В конторе он уселся на свое место за столом, а мне указал место напротив. Разглядывая меня внимательно своими глубоко упрятанными глазами, он спросил:
- Как, вы говорите, звать человека, которого вы ждете?
- Надежда Петровна Иванова.
Он помолчал немного, как бы припоминая, и затем пожал плечами:
- Не знаю такой.
А разве она к вам раньше никогда не приезжала?
- Видимо, нет. Если бы приезжала, я бы ее знал.
- Странно. Я знаю, что она уже давно депутат.
- Значит, плохой депутат. А вы откуда ее знаете?
- Я приехал к ней в колхоз "Путь коммунизма" и не застал. Она сюда выехала.
- "Путь коммунизма"? Не знаю такого колхоза. Это в каком районе?
- Что в каком районе?
- Колхоз "Путь коммунизма" в каком районе?
- Ах, в каком районе…
- Да.
- Колхоз "Путь коммунизма"?
- Да, да.
Это был такой вопрос, на который ему очень долго пришлось бы ждать ответа, если бы он, конечно, вообще согласился ждать. Прошел бы весь день до вечера в таком ожидании. Прошел бы вечер, прошла бы ночь. Прошел бы еще день. Прошло бы лето. Прошла бы зима и еще несколько зим. Одно поколение человечества сменило бы другое, а за ним сменилось бы еще несколько поколений. Прошла бы наша геологическая эпоха с млекопитающими животными и наступила бы другая - с атомными туманностями вместо них, а он все сидел бы за этим столом и ждал от меня ответа, потому что ответить ему мне было нечего. Я не знал, в каком районе жила моя женщина. Я знал станцию и знал дорогу к ее деревне и больше ничего не знал. Председатель попробовал напомнить мне и спросил:
- Это не в Сурожском ли районе? Или, может быть, и Ведринском?
Я промолчал. Какой толк был в его вопросах? Что они могли изменить? Однако я сделал вид, что вспоминаю, и даже раскрыл рот. Но тут же снова его закрыл. Потом еще раз раскрыл, подержал его так с полминуты и опять закрыл. Делать мне было нечего со своим раскрытым ртом. В захлопнутом виде он мог принести ровно столько же пользы, сколько и в разинутом. А председатель уже не спускал с меня глубоко упрятанного взгляда, и бугры мускулов на углах его широко расставленных челюстей шевелились все быстрее. Он спросил:
- А вам она зачем, эта Иванова? По службе что-нибудь?
- Нет… То есть да… Вернее, нет… Но скорее именно да… Смотря как, если…
- Вы с ней заранее договорились о встрече здесь?
- Нет. Но я слыхал, что она сюда поехала.
- Где слыхали?
- В районе.
- В каком районе?
На этот вопрос ему тоже пришлось бы очень долго ждать ответа, если бы я не догадался добавить к сказанному:
- Мне там объяснили, что она побывает в трех местах и после этого поедет в колхоз "Рассвет".
- В колхоз "Рассвет"? А где этот колхоз "Рассвет"?
Тут я поднялся с места и тоже выразил удивление. Теперь я уже начал догадываться кое о чем. Я спросил его:
- А как ваш колхоз называется?
Но он мне уже не ответил, шевеля мускулами на углах челюстей, и в его глубоко упрятанных темно-серых глазах затаился ледяной холод. Вместо ответа он вдруг потребовал:
- Будьте добры, покажите ваши документы.
Я помедлил немного, спрашивая сам себя, имеет ли он право требовать от меня документы, и решил, что, пожалуй, имеет. Как-никак он старший тут над несколькими деревнями и представляет немалую власть. А он повторил еще более строго:
- Документы, прошу вас!
Я достал из бумажника свой временный одногодичный паспорт и подал ему. Он просмотрел его очень внимательно, потом взглянул на меня, чтобы сверить мое сходство с фотокарточкой, и опять просмотрел весь паспорт от начала до конца, задерживаясь на тех местах, где было обозначено место моего рождения и где стояли штампы прописки и места работы. Он даже посмотрел на свет листки паспорта, а потом спросил:
- Больше у вас ничего нет?
Я достал пропуск с места работы, в который была вложена справка, указывающая, с какого числа и по какое я ушел в отпуск. Он просмотрел и эти два документа, а потом опять уставился своими глазницами на мой бумажник, словно ожидая, что я извлеку оттуда еще что-то. Но там уже ничего не было, кроме денег. Правда, была еще бумажка, помеченная штампом их Министерства внутренних дел. Однако ее мне не хотелось показывать. Она разоблачала меня перед всеми русскими, поясняя, кто я и что. А главное - по этой бумажке они могли увидеть, что попал я к ним из Финляндии совсем недавно и, значит, во время войны был на той стороне. А находясь на той стороне, я, конечно, воевал против них. А что значит - воевал? Это значит - стрелял в них на фронте, протаскивал на их землю гитлеровских завоевателей, кидал кое-кому нож в спину и терзал в своих лагерях пленных русских солдат. Вот что она им открывала, эта бумажка, и боже упаси было ей попасть в руки того Ивана или в руки кого-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях! Помня это, я даже не пытался вытянуть ее из бумажника. Ведь я не знал, кто сидел передо мной. А вдруг его звали Иваном? А вдруг ему ногу подбили в далекой Карелии при содействии Арви Сайтури? Но он уже сам заметил бумажку и спросил:
- Что это там у вас еще? Покажите.
Пришлось протянуть ему бумажку, и она-то оказалась той самой, с которой мне следовало начинать. Эту бумажку он тоже перечитал дважды, после чего вернул мне все документы. Я продолжал стоять, ожидая себе приговора. А он сидел и думал о чем-то. Но похоже было, что там немного вроде как бы потеплело, в его глубоких глазницах, и бугры на углах его челюстей стали менее жесткими. Похоже было также, что мысли его на время ушли куда-то далеко из этой комнаты. Но вот они снова вернулись в эту комнату, и он спросил:
- А кто вам сказал, что это колхоз "Рассвет"?
- Ваш водитель.
- Водитель? - Он повернулся на стуле и крикнул в первую комнату: - Нюра! Загляни в гараж, и если Алексей там, пусть зайдет в контору. Скажи: дело есть важное. - И, воткнув опять в меня свои колючие глаза, кивнул на стул: - А вы садитесь. Чего стоять-то?
Он занялся какими-то бумагами на столе. А я сел, убрав свои документы и уже заранее предвидя, что неведомые злые силы опять разъединили меня с моей женщиной.
Скоро в контору вошел водитель, и председатель спросил его:
- Алексей, это ты сказал гражданину, что наш колхоз называется "Рассвет"?
Тот отрицательно качнул головой:
- Нет, не говорил.
Но я запротестовал:
- Как нет? Вы же сказали…
- Я сказал?
- Да, помните, я спросил вас, куда вы едете, а вы сказали…
- Что я сказал?
- Что в колхоз "Рассвет".
- Нет. Не говорил я этого.
Председатель развел руками:
- Я же говорю, не мог он этого сказать.
Но я не мог с этим примириться и стал вспоминать подробно:
- Как же так? Я хорошо помню. Мне в райсовете показали на машину у Дома крестьянина. Их четыре было. И мне сказали, что вот одна из них идет в колхоз "Рассвет". Я подошел и спросил у вас. Вы еще мотор проверяли…
- Что вы спросили?
- Я спросил: "Вы до "Рассвета" едете?". И вы ответили: "Да".
- Правильно. Это я сказал. Верно. Потому что мы с Серегой действительно договорились выехать из Волоховки до рассвета, чтобы успеть домой к ночи.
Тут председатель откинулся на спинку стула и загрохотал густым, басистым смехом, показав такие крупные и широкие зубы, какие только и годились для его челюстей. При этом в его глубоко сидящих глазах совсем потеплело. Водитель тоже улыбнулся, покосившись в мою сторону. Пришлось и мне посмеяться немного, хотя веселого тут было мало.
11
Когда водитель ушел, председатель опять нацелился в меня своими темными впадинами, из которых теперь уже не струились такие холодные потоки, как вначале. Пробарабанив пальцами по столу, он сказал:
- Н-да… Вот вам и "Рассвет".
Я промолчал. И в это время мне вспомнился лес, где мы ночевали накануне у маленькой реки. Там к бородатому бандиту жена и дочь приехали на телеге от станции железной дороги. Может быть, и здесь где-нибудь недалеко пролегала железная дорога, по которой я смог бы вернуться прямо в Ленинград. Надо было спросить его об этом. Но пока я подбирал в голове слова для этого вопроса, он задал свой:
- А каков он собой, тот колхоз "Рассвет", который вам рекомендовала ваша депутатка? Чем он знаменит?
Странные вопросы он задавал. Откуда мне было знать, каков у них в России тот или иной колхоз? С таким же успехом он мог меня спросить, как выглядит хозяйство у короля зулусов. И когда я пожал плечами, он спросил:
- Вы еще в нем не бывали?
- Нет…
- И если бы она пригласила вас в какой-нибудь другой колхоз, вы и к нему отнеслись бы с тем же интересом?
- Да.
Это я мог сказать, не кривя душой. Да, действительно, любое место на земле становилось для меня интересным, если там появлялась моя женщина, будь это деревня или город, пустыня Сахара или Северный полюс. Но сейчас меня больше интересовала железная дорога. О ней мне хотелось расспросить его подробнее. Но в это время он сказал:
- Я так и понял. Дело не в том или ином колхозе, а в общем знакомстве с жизнью советского народа. Судя по вашим документам, с городской жизнью вы ознакомились вполне и теперь отпуск свой решили использовать для знакомства с нашей советской деревней. Так я понял вашу задачу?
- Так…
Я не совсем внимательно его слушал, занятый мыслями о железной дороге. А он тем временем пришел к такому выводу:
- И не велика беда, если находится деревня не под Ленинградом, а под Ярославлем. Верно?
- Да…
- Вот и договорились. Поживете у нас дней пяток, а там и в "Рассвет" можете ехать для сравнения. Но не думаю, чтобы у них оказалось больше примечательного. У нас тоже найдете немало такого, о чем стоит порассказать вашим землякам, когда к ним вернетесь. Вы сейчас обождите тут малость. Я справлю кое-какие дела, и тогда вместе пойдем.
Он вышел, припадая на правую ногу, а я остался сидеть возле его стола. И, сидя возле его стола, я ударил себя несколько раз кулаком по голове.
В дверях показалась девушка. Она спросила:
- Упало что-то?
Я промолчал. Может быть, и упало. Но где упало и что упало? Упало внутри меня, если уж быть в какой-то мере точным.
Она вернулась в первую комнату и принялась убирать со своего стола в шкаф бумаги и папки. С улицы в ее комнату вошла пожилая женщина с ведром, полным горячей воды, в которой плавала тряпка. Она сказала:
- Скоро вы мне помещение освободите? Не успею дотемна вымыть.
Я встал и с готовностью направился к выходу из конторы. В голове у меня мигом ожили опять мысли о железной дороге. Но девушка в первой комнате подвинула мне стул и сказала:
- А вы здесь обождите. Он сейчас придет.
И пока она прибирала в задней комнате стол председателя, а пожилая женщина там же мыла пол, я сидел в первой комнате, поглядывая то на окно, то на дверь. На окно я поглядывал чаще, потому что оно было открыто. Я даже встал с места и, опираясь руками о подоконник, выглянул на деревенскую улицу. Окно было всего в полутора метрах от земли, и мимо окна по улице проходили туда и сюда люди. Пришлось отойти от окна и переключить свое внимание на дверь.
Делая вид, что рассматриваю на стенах плакаты, таблицы и планы колхозных работ, я постепенно продвигался все ближе к двери. И вот я уже стоял перед ней, и глаза мои нацелились на ручку, имеющую вид скобы. Осталось рвануть ее к себе и шагнуть за порог. Надо было только выбрать момент, когда девушка и женщина, занятые в другой комнате уборкой и разговором, не смотрели в мою сторону. Но, пока я выжидал такой момент, на крыльце заскрипели тяжелые шаги и в комнату, едва не толкнув меня дверью, вошел председатель. Он сказал:
- Ну что ж, пойдемте. Дело к ночи.
И я зашагал рядом с ним через всю деревню, прислушиваясь к поскрипыванию его правой ступни. В конце деревни он свернул в боковую улочку и по ней тоже прошел почти в самый конец. Перед одним из домиков он толкнул калитку и, пропустив меня вперед, спросил у женщины, чем-то занятой во дворе:
- Ребятки где?
Она ответила:
- В кино ушли. И мама с ними потащилась.
Он сказал:
- Ин ладно. Поужинаем без них. - И, обернувшись ко мне, спросил: - Как вы насчет перекусить? Не возражаете?
Вопрос был, конечно, лишний. Он, как видно, сам это понял и потому подвел меня прямо к рукомойнику, укрепленному на столбике посреди двора. Здесь же была закреплена мыльница и висело полотенце. Вымыв руки раньше меня, он подошел к хозяйке и спросил вполголоса:
- Как там у нас в чуланчике, осталось еще маленько?
Она ответила:
- Есть еще.
Он сказал:
- Подашь.
- Ладно.
- И огурчиков с капустной приложишь ко всему.
- А щей не будете?
- И щи. Все будем.
Она вошла в дом, а он постоял на крыльце, поджидая меня. Я вытер полотенцем руки и оглядел двор. Из него было два выхода: на улицу и на огороды. Все остальное замыкалось постройками. Но никаких препятствий на пути к тем и другим воротам как будто не предвиделось. Двор выглядел пустым и спокойным. Последние куры, присмиревшие к вечеру, уходили под навес. Поросята хрюкали, уже запертые где-то. По соседству с ними мычал теленок, наверно разлученный с матерью. Собаки на дворе не было. И на других ближних дворах тоже не было слышно собачьего лая. У них в деревнях мало собак, насколько я это заметил. Причина понятна, и ты, Юсси, сразу бы ее разгадал. Где нечего оберегать, на что там собаки?
Я надеялся, что хозяин тоже войдет в дом вслед за хозяйкой, но он продолжал стоять на крыльце, нацелив на меня свои глазные углубления, которые опять показались мне полными суровости в наступающих сумерках. Прикинув на глаз расстояние до тех и других ворот, я повесил на деревянный гвоздик полотенце и тоже поднялся на крыльцо. Хозяин провел меня в дом и усадил в задней комнате за стол, накрытый светлой узорчатой клеенкой. Хозяйка поставила перед нами в плоской корзиночке нарезанный крупными кусками черный хлеб и неполную бутылку "Московской" водки с двумя маленькими стаканчиками. Хозяин без промедления наполнил из бутылки оба стаканчика и спросил меня:
- Пьете?
Я пожал плечами. Этот вопрос тоже вряд ли нуждался в ответе. Кто на свете не пьет? Христос - и тот не упускал случая промочить горло. А когда ему однажды недостало вина, он умудрился обойтись обыкновенной водой и такое с ней сотворил, что потом вся Кана Галилейская лежала вповалку. Почему не выпить, если тебе протянули стаканчик? Дураком надо быть, чтобы отказаться от даровой выпивки.
Тем временем хозяйка поставила на стол в глубокой тарелке соленые огурцы, а в глиняной чашке - квашеную капусту с примесью клюквы. Капуста блестела, политая маслом. К этому она добавила нарезанную ломтиками копченую свинину, а нас вооружила ножами, вилками, ложками и мелкими тарелками. Сделав это, она спросила:
- Щи подавать?
Но он сказал:
- Погодя.
Когда она вышла в переднюю комнату, где стояла печь, он поднял свой стаканчик и посмотрел на меня очень серьезно из той глубины, куда были упрятаны его глаза. Я тоже поднял свой стаканчик и принял его взгляд. Не знаю, как выглядели мои глаза, но думаю, что и в них тоже не было смеха. Он потянулся своим стаканчиком ко мне. Я потянулся своим стаканчиком к нему. Он тронул мой стаканчик своим стаканчиком и сказал:
- За успех вашей благородной миссии!
- Какой миссии?
- А вот за это ваше стремление ознакомиться жизнью советских людей для укрепления доверия и дружбы между нашими народами. Очень хорошее начинание. За успех пью.
- А-а… Да, да!
Мы выпили. Он положил себе на тарелку огурец и ломтик свинины. Размельчив их с помощью ножа и вилки, он добавил к ним изрядную долю кислой капусты и принялся отправлять все это в рот целыми гроздьями. Его сильные челюсти размалывали пищу с таким усердием, что только хруст пошел на весь дом. Думаю, что и от меня исходило не меньше хруста, потому что я во всем следовал его примеру.