– Так, что же еще с ним сделать?!
Я упал, неловко подвернув шею, но, несмотря на это, ответил:
– Да вы же убили меня! Что вам еще нужно?!
Один из любовников припал к моему левому уху и оглушительно крикнул:
– Ничего!
И этот звенящий крик взметнул, как осенние листья, мои смешавшиеся мысли. Я перевел взгляд на зеркало, висящее на стене рядом со шкафом, и увидел, что в черной глубине его плясали несколько голых стариков.
Из-под пола просочился грубый шепот: "Вишь, как смотрит… Естественно, что его девка ему изменяет…"
Я очнулся среди бесчувственных тел, сваленных на диван, как дрова. Очевидно, меня неудачно уложили лицом в подушку, и жестокий аллергический насморк сковал мои ноздри, а горло сделалось шершавым, как наждачная бумага. На кухне заманчиво кудахтал водопроводный кран, я, съехав с дивана, взгромоздился на свои восковые ноги и осторожно побрел по направлению к воде.
Проклятый пол раскачивался, как палуба, сообщая ногам такие неожиданные хитросплетения, что я оказался не в кухне, а у двери соседней комнаты, и стремительно ввалился внутрь, повиснув на дверной ручке.
Наташа и невидимый мирно лежали рядышком, кажется, на столе, и смотрели на меня разрывающимися от испуга глазами людей, безмятежно нежащихся в уборной, когда кто-то неожиданно врывается, сорвав хлипкий крючочек, звенящий на кафельных плитках трепетным колокольчиком…
Это была настолько художественно оформленная подлость, что я заплакал и сказал:
– А ты уже составила график, по которому изменяешь мне!
Я посмотрел на свою бледно-синюю, тонкую кисть, и одинокий болезненный вид ее растрогал меня до спазмов.
Я рухнул на колени и горько вскричал, ни к кому принципиально не обращаясь:
– Господи, что же мне делать?!
Голос невидимого, со всеми обертонами грубой мужественности, заносчиво ответил: "Добывать пантокрин из собственных рогов и лечить себя от импотенции!"
Из разных углов комнаты послышались одобрительные хлопки и пузырящиеся слюной смешки.
– Нет! Я не импотент! – гордо крикнул я. – Я возвышенно эротичен! Просто женщины никогда не были для меня сосредоточением полового инстинкта. Я искал в них духовную сущность. Я кроток и нежен и не могу конкурировать с самцами, одержимыми захватом пищи и женщин, для которых голод и любовь – равноценные переживания… А ты, Наталья, форменная блядь, поступила со мной, как с мухой… Оторвала крылышки и лапки, а потом убила и выбросила…
Растительный мир гораздо гуманнее, и лучше бы я был растением, черпая силы от солнца…
Мои дорогие внутренние органы!
В данный момент, кроме вас, у меня никого нет ближе, и поэтому я называю вас дорогими.
Простите, что я, может, подло поступил, истязая вас, а вот сейчас умираю, хотя смерть моя – всего лишь конец какого-то начала, наступившего в момент зачатия…
Я обнаружил себя лежащим на диване, среди упившихся гостей, торжественно удостоверился, что оказался тверд в любви к жизни, и решил, что пора учудить такое, от чего поседеют дети…
Ощущение трезвого равновесия полностью возвратилось, слившись в могучем симбиозе с громыхающей яростью, и я победно возвратился в комнату, где измывались над моим бессильным телом невидимый и его прихвостни.
Жалобно тренькнул выключатель, и яркий свет ударил, как копыто. В комнате никого не было, лишь разрушенный послепраздничный стол, съехавшая скатерть, мятая и в пятнах, разрозненные винные лужицы и скрюченные тельца окурков.
Я рванулся на кухню. Мерзость циничного разврата разила оттуда незримой конюшней…
Там находился только Саша. Завернутый в старый цветастый халат и перетянутый шерстяным платком возле поясницы, он, сидя на корточках, по-кошачьи настороженно испражнялся на расстеленную газету.
Увидев меня, Саша придушенно запричитал, обратив в мою сторону мутное старушечье лицо:
– Вот до чего эти падлы довели… За ногу к батарее привязали, я, блин, в сортир попасть не мог. И это в своем доме!
Саша шумно зарыдал и, ловко преобразовав газету в неуклюжий сверток, протянул ее мне:
– Во имя вечной дружбы, спусти в унитаз.
По какой-то закономерной случайности газета порвалась, и на пол посыпались экскременты, маленькие и плотные, как огурцы.
Я отступил на шаг и тревожно закричал:
– А Наталья моя где?!
Саша, кланяясь, отвечал:
– Ушла, ушла, милый… Как ты напился, так и ушла. Говорила, что видеть тебя не может такого, собралась и ушла, много часов как ушла.
– Душу мне она изорвала, – разоткровенничался я. – Скажи, может, все только приснилось – тебе поверю!
– А кто его знает, – сурово молвил Саша, – раз пьян был, нет истинного знанья… Одни предположения горькие… – Он задумчиво вытер о халат руки и грустно предложил: – Ты бы отвязал меня, а то пальцы, блин, не слушаются, – и с брезгливой застенчивостью подергал привязанной ногой.
– Телефон есть у вас? – черство не расслышал я, увлеченный собственным несчастьем.
– Ты в окошко покричи, вдруг услышит, – с неожиданным сарказмом посоветовал Саша и угрюмо помочился в раковину.
– Нет, не услышит, далеко она, – безразлично прошептал я и ушел, почувствовав себя круглым сиротой.
Просящий, как у цыганки, приплюснутый голос выплыл из темноты: "Молодой человек, вы меня извините, можно вас попросить об одной услуге?"
Женщина говорила осторожно, с глубокими паузами.
Я тут же развернулся и пошел на этот загадочный голос, пока он не материализовался в какое-то подобие серого бесформенного мешка, с широким, мерцающим сальной белизной лицом. Бурая челка опадала на прищуренные плутоватые глаза, извивались пиявчатые губы.
– Вы не могли бы позвонить мне домой, я имею в виду, моему мужу?.. А то я уже час здесь стою, и никого не допросишься. Вы единственный, кто подошел, я бы так до утра стояла. Всего лишь позвоните мужу и спросите, пришла ли домой Наташа…
При одном звуке проклятого имени густая волна давешней обиды мягко ударила по затылку, а в животе запрыгали горячие зайчики.
С трудом успокоив пляшущие внутренности, я сдавленно произнес:
– А почему это нельзя сделать самой?
Женщина жеманно полыхнула блестящими, как у жабы, глазами.
– Он меня так любит, так любит, но я хочу, чтобы он меня немножко приревновал и полюбил еще больше…
– Когда ты придешь домой, он убьет тебя! – восторженно предсказал я.
– Нет, нет! Что вы… Он меня так любит… Позвони и скажи: "Коля! А Наташенька пришла домой?" Только обязательно – "Наташенька", – прошептала женщина и уверенно взяла меня под руку.
Я увидел невдалеке навесную будочку с телефоном.
Наташа еле плелась и протяжно ныла:
– Не лети, у меня болит нога… и животик. У меня было опущение, нет, опускание матки… Я не могу быстро ходить… Я не могу носить тяжелое… Я не приспособлена к семейной жизни, но два раза была замужем… – Наташа порхнула в будочку и растроганно сказала: – Только отвернись и не подглядывай. Я не хочу, чтобы ты запоминал мой номер… – А через несколько жужжащих секунд судорожно сунула мне трубку, сдавленно шепнув: – …Обязательно – "Наташенька"!..
Прокисший голос с противным украинским акцентом коротко поинтересовался:
– Хто?
Я, насколько возможно, удобно обосновался внутри тесной будочки и, слегка помедлив, вкрадчиво произнес:
– Я прошу прощения за столь поздний звонок. Я хотел узнать, пришла ли домой Наташенька?
Прокисший заволновался:
– А хто ее спрашивает?
Я небрежно ответил:
– Один хороший знакомый. Видите ли, она была у меня в гостях, недавно ушла, и я очень беспокоюсь, не случилось бы чего.
– Та щоб она совсем не дошла, сука такая, – мрачно резюмировали в трубке.
– Отчего же, – обиделся я, – очень приятная женщина…
Прокисший Коля захлестнул меня волной ревнивого отчаяния и гнева, но я прервал его, стремительно повесив трубку.
Восхищенная Наташа обхватила меня руками за шею и попыталась поцеловать, но я стряхнул ее, снисходительно бросив:
– Да ладно тебе, не с войны пришел…
Наташа умоляюще скулила:
– Ну скажи, скажи, что он говорил, я слышала, он спросил: "Кто?" Посмотри, там скамеечка, пойдем присядем. Ты все расскажешь и пивком угостишь или водочкой.
Серая птица совести больно ущипнула меня безжалостным клювом, засыпала соленой росой глаза, и я, прозревший, отвечал:
– Денег нет…
Только бубенчики звенят в ушах, только небо роняет листья, мчится низкая луна… Молчи! Уйди! Укройся! Ненавижу!
Наташа, прижавшись ко мне, заискивающе лепетала:
– Тогда давай у мужиков попросим. Я скажу, что ты мой младший брат, то да се, а потом через проходной подъезд…
Она вскочила со скамейки и куда-то ухромала, может, присесть под куст, а я кричал ей вслед:
– Видела бы ты себя! В лучшем случае ты прокатила бы за мою мать, но отнюдь не сестру!.. Рожей не вышла для моей сестры!
Коля! Колечка! Бедненький, маленький, извечный страдалец! Прости, прости…
Появилась счастливая Наташа с бутылками пива. Сладко вздохнув, она протянула мне обе бутылки, села рядом и погладила по щеке.
Я брезгливо отпрянул и грубо спросил:
– Где взяла? У кого украла?!
Наташа бледно ответила:
– Да так, выпросила у одного мужика. Сказала, что какому-то пожилому человеку плохо стало и нужно сделать пивные компрессы…
Я решил, что это остроумно. Мы пили пиво, я артистически копировал Колю, Наташа истово хлопала в ладоши и заливисто смеялась.
Потом сказал:
– А давай еще раз позвоним и добьем его окончательно. Представляешь, он говорил мне, что ты сука и не приспособлена к семейной жизни! Ну разве можно так?!
Наташа завороженно кивала, и по ее мятым щекам текли жирные слезы.
С Колей я уже не церемонился:
– Слушай, ты, козел! Если Наташенька не придет, я тебя!.. Если ты ее, Коля, хоть пальцем тронешь, импотент хренов!..
Коля ответил сипло и тоненько:
– Вы, наверно, и не видели хороших женщин, раз говорите такое…
Я сатанински грянул:
– Я надеюсь, ты понял меня, Коля! – но услышал лишь частые капающие гудки.
Мы вернулись на скамейку.
Наташа смотрела на меня, как русалка на утопленника, и взволнованно рассказывала, что у нее есть племянница, очень славная девушка, что она познакомит нас: "Хочешь – просто погуляешь, хочешь – женишься…"
Голос ее баюкал и расслаблял.
Сверкающие русалочьи глаза приблизились, и легкие прозрачные поцелуи коснулись моего лица…
– Милый мой, милый…
Мы лежали обнявшись на неудобной, ребристой и узкой, как вагонная полка, скамейке. У меня затекла спина и монотонно ныли ребра. Внезапно одно ребро так взвыло, что я вскочил быстрее, чем следовало, и едва не потерял сознание – земля вылетела из-под ног и перед глазами расцвели черные фиалки…
К реальности меня вернул протяжный Наташин шепот:
– А теперь я позвоню маме и все про нас расскажу. Она, наверно, звонила Коле и беспокоится, не знает, где я…
Мне было все равно, и я сказал:
– Звони куда хочешь…
Наташа говорила с мамой высоким детским голоском:
– Ну что я могу поделать, мама! Он влюбился в меня… Да… Он молодой предприниматель… А сейчас мы едем в "Люкс", если бы ты видела, что он мне подарил! – Тут Наташа всучила мне трубку: – Она хочет познакомиться с тобой…
Мама была в ужасе:
– Молодой человек! Господи, что вы с ней делаете?! Она же сумасшедшая, неужели вы не заметили? Отведите ее домой, прошу вас, пока не поздно, умоляю…
Мне стало не по себе, и я украдкой взглянул на Наташу. Глаза ее, сверкавшие чудной цыганской искринкой, оказались дикими и безумными, а блаженная улыбка – хищным истерическим оскалом. От Наташи веяло больничными простынями и могильным холодом.
Она сказала с трогательной уверенностью:
– Я ведь вижу, ты хочешь, чтобы мы были вместе. Я согласна, мама тоже…
– Поверь, я люблю тебя, теперь ты моя жена, – коварно и нежно солгал я, – но я пообещал твоей маме отвести тебя домой.
Наташа, не проронив более ни слова, взяла меня под руку, и мы, как чета престарелых супругов, медленно и печально поплыли в глубь какого-то заброшенного рабочего района.
Улицы демонстрировали такие нарочитые залежи грязи и мусора, что напоминали гротескные декорации.
Подъезды проходных дворов разрушались так художественно и с таким вкусом, что исчезни багровые кирпичные кляксы, родимыми пятнами облепившие дряблую плоть штукатурки, волнообразные зеленые подтеки, возникающие на стенах в результате естественных отправлений человечества, исчезни вместе с негаданным ремонтом – и умрет то царственное, душераздирающее очарование полной нищеты и останется только тихая бедность.
Червь метрополитена не осквернял местной почвы. Сюда не забредают трамваи, но изредка пробегают приблудные маршрутки, юркие и осторожные, как крысы…
Мы долго брели мимо беспорядочной россыпи частных домиков, вылинявших, точно старые заплаты, пока не вышли к ободранным многоэтажным бетонкам, горбатым и сонным, склонившимся, как санитары возле покойника, над осторожно раскинувшейся свалкой из строительных отходов и детской площадкой, состоящей из проржавевшей горки, сорванных качелей и песочницы…
Я отпустил ее руку, и Наташа, ежесекундно оглядываясь, продолжала идти одна…
Из-за седой кулисы утреннего тумана вынырнул Он, и появление его было своевременно и прекрасно. Наташа залилась коротким, острым визгом, упруго заметавшимся между скопившимися домами и скоро затихшим, как птенец, удавленный бесчувственной ладонью.
Что было обещано, случилось. Я разрушил возможное счастье двух людей…
Наташа лежала, не шевелясь, уродливо привалившись на бок, подтянув ноги к животу, и, по-видимому, была мертва.
Мне стало смешно, когда я увидел, из чего она состояла – нелепый хребет, грудные кости, голова и капли изливающейся воды, превращавшейся на асфальте в липкие сгустки. Еще недавно она замышляла хитрость и распутничала, а теперь неспособна подобрать свое тело.
Скоро ее обнаружит новый день, уже полыхает в небе алый сводчатый огонь, падает на рыбьи хвосты струящихся улиц, и шепелявый ветерок бормочет утренние молитвы, точно монах, измученный постом и бессонницей.
Скрипучее колесо событий совершило еще один поворот. Вселенская печаль парила в небесах на бархатных крыльях, когда из однообразного серого пространства появился рассветный дворник с дремучим алкогольным лицом. Его шаркающая метла рвала на части тонкую поверхность асфальта, дворник жадно высасывал жизнь из крохотного окурка, безразлично приближаясь к телу моей милой покойницы.
Я попытался опередить возможные расспросы и быстро сказал, сообразуясь с моментом:
– Все, что произошло, случайность или, точнее, результат закономерной справедливости.
Вблизи дворник оказался бледной красавицей в квадратных очках, с многообещающим плотоядным ртом и смертельным изгибом бровей.
Я поспешил галантно заметить:
– Вам очень идет имидж бухгалтера или секретарши.
Красавица улыбалась, и непомерно широкие глаза ее мерцали сквозь очки бездонной пустотой…
Непонятный страх придавил меня, и я побежал прочь. Я вскочил в раскачивающийся автобус. Мелькнули пасмурными стеклами здания окраинного завода, на мгновение показался и исчез разноцветный хаос колхозного рынка, отчаянно звенели колокола центрального собора, осыпая золотую пудру с куполов…
Едва я пришел домой, мама бросила на стол ненавистные ей лакомые продукты, а папа, сраженный непобедимой скукой, повалился на тахту и повел оттуда беспамятные речи:
– Всякий здравомыслящий человек выкажет недовольство при виде вещи, используемой не по назначению: и при виде утюга вместо чайника, вилки вместо табуретки, челюсти вместо тарелки и ноздри вместо занавески…
Терзаемый злым нетерпеньем, я позвонил Наташе:
– Наталья, дрянь, я уезжаю навсегда…
– Тогда прощай.
– Девочка моя, напрасно ты ищешь другую судьбу, ее все равно не будет!
Наташа задумчиво сказала:
– Мне снился сон, будто твой папа был у нас в гостях, очень долго что-то рассказывал и так всем надоел…
Я опустил трубку, зная, что мы больше никогда не увидимся. По такому случаю я выдавил из себя несколько слезинок, но мне не хватало горя, и я плакал поверхностно.
Потом я вышел на улицу.
Раскормленные голуби разучились летать и стали ходить пешком. Лиловое отчаяние метило лица прохожих, скромные женщины, изрисованные губной помадой, источали медовую страсть, но то была густая толпа доверчивых больших и малых предметов, я же оставался одушевленным и одиноким.
Что делать мне, нежному, бесприютному, в этом фундаментально примитивном захолустье?!
Я буду осторожен в поисках покоя, имея за плечами опыт невозможного счастья.
Дрожат от холода по пояс обнаженные деревья, отсыревшая земля на каждый шаг отвечает влажным вздохом. Гранит, старая зеленая бронза, трухлявый мрамор, чугунные решетки… Жизнь и смерть беспредельны. А впрочем, на кладбище всегда красиво.
Крым
И на третий день пошел знакомиться с девушкой из киоска. До этого я покупал там кефир, то есть совершал действия человека, к насилию не склонного. Она согласилась встретиться и в условленный час явилась с переброшенным через руку пледом.
– Не на песке же… – она пояснила.
Вот голубушка! Я раскололся на бутылку "Новосветского".
– Ты в армии служил? – некстати поинтересовалась киоскерша.
– Зачем об этом? – Я горько улыбнулся прошлому, поводя обожженными, свекольного цвета плечами. К образу также прилагались скрещенные пожарные струи и рявкающий из кустов медный раструб геликона.
– У тебя фигура, как у десантника.
Я приосанился и перешел на строевой шаг.
– А моделью никогда не работал?
– Приходилось. – Я грациозно завихлял бедрами.
– Гири тягаешь. – Она ощупала мой бицепс.
Я был раздосадован. Рука напоминала перетянутый в двух местах колбасный отрез.
– Ой, светлячок, смотри, – киоскерша ткнула пальцем в фосфоресцирующий из травы плевочек.
– Какой чудный! – Я прямо истек юннатской радостью.
– А если его подобрать, он погаснет…
– Как все в этом мире, – подхватил я. И вздрогнул. Я-то надеялся, что стану говорить хуйню только к старости. "Уж лучше бы промолчал", – казнился, позабыв прописную истину, что после чувственного слияния с природой всякая баба ждет, что ей не дадут опомниться…
Из окон двухэтажного сарая доносился визгливый треп на татарском или Бог его знает каком наречии. Обмазанная глиной, украшенная ракушечником, с колоннами на входе, постройка являлась местным казино. Во дворе жарилась дохлая осетрина, и от исподнего рыбьего запаха немели и выворачивались ноздри. Хлопнула калитка, и я увидел угольный набросок нового посетителя с двустволкой.
– Опять стреляться будут, – равнодушно сказала киоскерша.
"Сталина на них нет", – впервые в жизни подумал я.
Мы вышли к трассе. За ней прорезалась полоса пляжа, а дальше море с отражением яичной, с кровавой каплей, луны.
– У нас чаще всего ночью тонут. – Киоскерша скинула сарафан. – А одного из Днепропетровска наши придурки сами утопили…
– За что? – Я плюхнулся задом в барханчик.