- Это… что такое это?!
Кваснев, когда под вечер по вызову вошла она в кабинет его, вскочил чуть не по-молодому из кресла, бумагой потряс, бросил её на стол. И она забоялась прежде, чем в бумаге свою докладную узнала, - так он разъярён был или, может, возбуждён.
- Что есть, - только и могла сказать она.
- Вы должны были немедленно найти меня, вы понимаете - немедленно! Везде!.. Эт-то чёрт знает что вообще!
- Вы с прорабом уехали, чуть не застала…
- С каким ещё… прорабом? - сбился было Кваснев, уставясь на неё налитыми злой красниной, неукротимыми глазами, а лицо и вовсе сизо-багровым, потным стало - несмотря на вентилятор, ветром веющий из угла, где не так ещё давно переходящие знамёна стояли. - Нас режут, вы понимаете?! Ре-жут!..
И она поняла, конечно. По неуловимым каким-то приметам, безотчётно ещё, не зря ж эти два с половиной года прошли, и каким, в каких только ситуациях и сценах уже не видела его, шефа, всякую интонацию знает и помнит - не захочешь порой, да запомнишь… Играет же. И успокоилась - как вчера с Иваном, да, хотя несходней не найдёшь людей, - и почти весело подумала: не тебе женщин обманывать, хомяк, это ты свою калошу старую дури… хотя она - то уж тебя, наверное, больше чем наизусть знает, скучного.
- Я знал кое-что, да! Знал, что с качеством там не совсем… по дешёвке же, прибыль хотел ухватить для завода, в руки же лезет! Ну, оздоровили б там зерно малость, подмол подпустили… но чтоб так?!
- А я искала вас, Николай Иваныч… спрашивала! Сверхважно, говорю. А она хамит - вместо ответа. Секретарь ваша.
- Как - хамит? Кто велел?!
- Не знаю… не первый раз уже, не мне одной. И регистрировать отказалась докладную… И ей, и вам прямо говорю: нельзя так, люди же, работа… Я к ней что, по личному делу?! Да хоть бы и по личному…
- Н-ну, я разберусь! - с угрозой хрипнул он, прочистил горло, и эта угроза нарочитая как-то совсем уж не вышла у него. Знали же, видели все, как понравилась недоступность ему своя кабинетная, новая… свои дела завёл, так и говорили, усмехались. Те говорили, какие десятка полтора лет с ним проработали и привыкли без стука входить, в мучных капюшонах своих, монтажных подшлемниках… - А сейчас - в министерство звоню… совсем уж они там! Вот так и платимся за правителей наших, за безголовых… Они там политику крутят, высокую, а мы отдувайся!.. Главного ко мне немедля - бухгалтера, экономиста тоже! - приказал он ей. - А сами к себе идите, вызову… Чёрт-те что!
- А докладные мои, Николай Иваныч… Пусть регистрирует она. Это документ же!
- Да подожди ты с формальщиной своей!..
Слава богу, антракт. И ни в какую Москву ты звонить не будешь, всё созвонено давно. И как глупо, убого всё… неужто они и живут так? И на что, как Иван говорил, надеются? Вышла, наткнулась на взгляд секретарши - безличный, никакой… всё у той в порядке с нервами, не отнимешь. Вот и ей надо в сторону их, нервы, ведь сейчас вызовет - обрабатывать… Самое главное, может, начнётся, и все свои доводы надо в кучу собрать, обдумать, и на провокации всякие, на уловки не поддаться бы. Это не ей - им надо выпутываться, вот пусть и…
Девы уже развёрнутый анализ заканчивали, подсчитывали, лишь в двух из девяти вагонов более-менее сносное зерно было; и только собрала, переписала окончательную цифирь - звонок…
В кабинете все трое были - "особой тройкой эпохи реформ" уже прозванные кем-то, механиком крупцеха, кажется, ещё недавно ни одной демтусовки или митинга не пропускал, а теперь материт всех подряд. Отвалился в кресле Кваснев, сумрачный, тяжёлый, постукивал по столу щёгольской и, наверное, дорогой авторучкой. Как всегда хмуроват был и безучастен бухгалтер-молчун; зато экономистка, готовая на всё Антонина, тревожно поглядывала на обоих, дёргалась иногда и начинала близоруко перебирать, перекладывать бумаги в раскрытой папке - молодилась всё ещё, очков на людях не надевала. Сухолядая, нервическая, с карандашиком всегда наготове в плотно сжатом костяном кулачке, лишнего при ней лучше не говорить…
Она прошла под их взглядами, положила перед директором листок с данными и не к столу присела, а в сторонку, у стены, за спиной у экономиста. И та завертелась сразу же, стул отодвигать стала, чтоб видеть всё близорукими своими, но цепкими гляделками… ну, что ты вертишься, хотелось всегда сказать, что тебе недостает? Муж есть, двое детей, машина с дачей, любовник - дуралей молодой из того ж крупцеха, зарплата из особой теперь, закрытой ведомости - ну, что ещё? Ведь фантазии не хватит, у рекламы же начнёшь занимать…
- Хреновы дела… - сказал наконец Кваснев, ни к кому не обращаясь; но, конечно же, для неё сказал. На листок с данными он даже не глянул. - Хреновы, говорю. Отказывается Москва помочь. Более того, советует не возникать… обстановка не та. Даже приказывает.
- А я всё же настаиваю на рекламации. На арбитраже, - твёрдо, чтоб уж сразу застолбить, сказала она. С фантазией у шефа тоже негусто было: "даже приказывает…" И заготовленное добавила, под наив: - Нас подставили… так ведь? Так?.. Ну, а при чём тут мы? Пусть отвечают.
- Вот-вот… Мы посредникам рекламацию выставим, те - туркам… На полгода эта бодяга, до морковкина, а у меня контракты на поставку муки, под зерно это… - Кваснев наливался ярью, сизости набирал в лице. - А станция вагонами нашими забита, простои скоро пойдут… нас съедят!
- Ну, арбитраж - сам по себе, а с зерном работать… Неустойку с них взять, выбить… большая будет.
- Когда это бывало? - вскинулась, заёрзала Антонина, взмахнула кулачком. - Из них выбьешь!..
А что они от неё-то, собственно, хотят? Чего ждут, глядят? Сами из авантюры гнилой своей выкручивайтесь, умельцы. И отстранённо, холодно пожала плечами:
- Захотеть - никуда не денутся…
- Самим, - разомкнул наконец тяжёлые губы главбух. - Самим утрясать всё надо. Неустойку в мельницу не пустишь. Количеством маневрировать, качеством…
- Вот именно! И другого пути нам, понимаешь, не оставили. - Кваснев, как будто решенье найдя, хлопнул короткопалой лапой по листку её. - Да, утрясать! Через два дня в мельницы запустим зерно… и с качеством - да! - утрясать надо. Корректировать. - И в упор её спросил, глядя требовательно и вместе насторожённо: - Вы-то готовы к этому?..
Понятно давно, кого им надо: своего человека на качестве, мухлевать готового по приказу. Временно своего - потому что при первом же случае, крупном провале махинации сдаст его "особая тройка", на минуту не задумается. Крайним сделает. А мы наивняшки, мы ничего не понимаем.
- Так анализ, Николай Иваныч, он и есть анализ… - И пересилила себя, улыбнуться заставила. - Его ж не подделаешь. Он на двух концах, у нас и у потребителя тоже…
- Это мы и без вас знаем, - уже не насторожённо, нет - злобно смотрит он на неё, уловкой её разозлён… вот тебе и добродушье, глупышка, и отходчивость. - Разберёмся как-нибудь с потребителями. У нас с поставщиком проблема!
- Так, а если… - вдруг озарило будто бы Антонину; всем бюстом, гордостью единственной и чрез всякую меру подтянутой вверх, к ней крутнулась, обрадовала: - Если оприходовать по… сертификату прямо?! По сопроводительным показателям? А что?! - и на других оглянулась: - Риску не сказать, чтобы…
Вот он, пункт назначения, напряглась она. Приехали. Козла отпущенья им срочно… козу. На всякий такой маленький пожарный случай, на инспекцию залётную. Тоже мне, нашли идею… И не им отвечай, не им, те умные и добрые дяди молчат, - а ей, доброхотке:
- Нас один раз подставили - так? - а теперь мы сами ещё должны подставиться?.. Вы что, Антонина Васильевна?! Это ж вы ничем не рискуете, вы. А мы с Николаем Иванычем - всем. Мы не волшебники: из сырья для ликёрки делать конфетку… Вы ведь не дадите никаких гарантий - и правильно сделаете. И вы не дадите, и мы не примем. - И решила до конца сказать, момент удобный: - Я уж точно.
- Ну-ну, не преувеличивайте… - Это опять главбух, рокочет успокаивающе, но в глаза не глядит, хотя обычно-то скорее злоупотребляет этим - тяжелый у него взгляд, люди как-то теряются, а это ему по нраву. - И насчёт гарантий можно поговорить, подумать… о возмещении, так сказать. Варианты же есть.
А роли, как роли распределили, сволочи, - прессовать начнут? И страх, и злость теснят друг друга в груди, поочередно… а зачем - бояться? Это они думают, что зажали её в угол, - ну и пусть думают пока. Без Лёши - вот когда тяжело было б… А она свободна теперь, ей повезло, в случае чего - заявленье на стол, и оставайтесь вы тут в кабинете своём, крысятнике этом… Как никогда, старожилы говорят, крыс на заводе развелось, девы её, да и сама она, уже побаиваются на склады ходить, в нижние галереи элеватора особенно, слесарей просят для сопровожденья… время такое, что ли?
- Нет, какие гарантии… - говорит она и опять пытается улыбнуться им, всем, не раз помогала ей улыбка среди людей… ну, теперь-то навряд ли. - Их для меня и… быть не может, сами ж понимаете. - И шутит, вроде как извинительно: - Свобода дороже!..
И шеф поднимает глаза наконец, смотрит тяжело и безразлично теперь:
- Будет теперь свобода, будет… Иди.
- Но, Николай Иваныч…
- Идите, говорю.
Они что ж, совсем уж за дуру принимали её, что ли? Теперь не будут, но от этого не легче никак - скорее наоборот. Кандидатка на выкидыш, ясней некуда пригрозил, да чёрт-то с ними; но неужели так просто думали они всю махинацию эту провернуть, подделкой качества элементарной? В голове не умещается: две с половиной тысячи тонн зерна фальсифицировать… Хлеба насущного, своим же, от детишек до стариков, уж сколько их попрошайничает у булочных, копейки наскребают на него, бумажки рваные. "Своим…"
Непонятным тут был бы риск, слишком уж велик, инспекция такие большие партии всегда, считай, проверяет, американскую проверила же, - если б не знала она о приятельстве Кваснева с главным инспектором хлебным. И совершенно случайно узнала, когда весной на дачу ему документы затребованные возили: дальше калитки не пришлось идти, поясняла бумаги шефу, видя там, под зеленеющими, кое-где бутончики выбросившими яблонями, стол накрытый, курящийся запахами мангал и его, инспектора, у шампуров, - седогривого, умного такого всегда, ироничного, он ей многим нравился… Видно, не хватило иронии. Потому до сих пор не слышно о результатах проверки, никаких тебе оргвыводов и рекламаций, хотя раньше-то не меньше чем скандалом обернулось бы такое, всесветным. Да и Антонина, истеричка эта, - знала, что говорила, о риске…
Вот и весь расчёт их, по всему судя. И, значит, жди назавтра… Жди, что надумают они там: принуждать тебя, ломать, или вовсе, может, уволят без всякого… ну, с этим-то потрудней, в числе лучших в городе лаборатория, чайный сервиз в январе сам вручал, добрячок… Слишком веришь некоторым, не в первый уж раз - и сколько учить тебя, глупую?!
А не будь и Лёши - всё равно бы увольняться пришлось, не для неё это. Хватит с них и Тоньки.
Она не боится очень-то, но противно же и страшно, как в руках чьих-то, которые мнут тебя и ломают, мерзкие, а ты слаба, ты не можешь ничего… Девчата спрашивают: ну, как?.. "Плохо, как ещё…" - отмахивается она, проходит в кабинетик свой. Сидит бесцельно за столом, без мыслей вроде; достаёт потом чистый лист, пишет заявление, по собственному, - пусть в сумочке будет, места не пролежит. И, не дописав ещё, рвет его ожесточённо, бедная бумага.
Не удержалась всё-таки вечером, поплакала немного и, может, потому уснула скоро. И сон был как в утешенье - глубокий, но с чем-то хорошим там, в глубине своей, лёгким, и она всё утро хотела вспомнить его, разгадать призывное то и ждущее её там, давно обещанное…
На планёрке о лаборатории ни слова сказано не было, как нет её. Она смотрела на Кваснева, бугрившегося за столом, на сизо выбритое, но будто отёкшее ныне лицо, на толстые короткие, несколько суетливые всегда пальцы, вертевшие авторучку, то катавшие, то на попа её ставившие, и думала - как мог бы, наверное, Лёша думать: а кто ты, собственно, такой-то? Мельник, к делу приставленный. Зерно для людей молоть, крупой всякой обеспечивать. Доверили тебе, а ты? Много взял, и не на себя, нет, - себе, вот и всё. Лишняя честь - тебя бояться, ты сам-то, небось, дёргаешься, трухаешь. И она готова сейчас к разговору - к любому.
В приёмной остановила её на выходе секретарша и протянула поверх машинки бумагу, сказала: "Получите…" - с пренебреженьем, показалось, с некоей долей злорадства. И глаз, ещё более холодных за стеклами модных больших очков, не спускала, пока она читала: приказ, уже?.. На отпуск приказ, с нынешнего дня?! Ну, мудрецы… Три мудреца в одном тазу - или сколько там их было? И улыбнулась мимо неё… на семь с половиной сантиметров мимо пожухлого в пудре, в домодельном макияже лица; в струнку вытянулась, повернулась на каблучках и пошла, как топ-модели ходят, наверное, бёдра вниз огладив руками слегка, вызывающе вольно: завидуешь, тётка?! Завидуй!..
На августовское, заметно поумерившее пыл свой солнышко вышла, ещё раз глянула в бумагу: "…обязанности по руководству лабораторией передать и. о. Костыркиной Л. В." Надумали, грамотеи… какое ещё "ио" при штатной заведующей?! А ведь так и придётся Людмиле быть той самой "ио". Всё рассказать ей, как есть, или поберечь, раньше времени её не расстраивать? Слабохарактерная, её даже и уламывать не придётся, только растолковать, где и какую цифирь писать… Ну, посмотрим ещё, мукоделы.
Костыркина даже за щёчки взялась, рот открыла: "Выставили?!" - "Ага. В отпуск. Так что ты их исполняешь уже, обязанности…" Дело-то, впрочем, знает более-менее, не в первый раз исполняет. Не говорить? Тем более что сами всё ей скажут, ясней некуда? Но в этом, если ей не сказать ничего, какая-то доля подлости была б - их подлости; и рассказала, коротко совсем, добавила: скорее всего, так… "Я… не хочу", - сказала по-ребячьи Людмила, умоляюще взглянула. "Ну, предложат если такое - заявленье напиши тогда, официально, что права не имеешь подписывать сводные анализа, не "ио" ты, а старшая лаборантка по штатам…" Она закивала; но вряд ли напишет, да и ты уверена ли в совете своём? Ни в чём нет уверенности, не дадено. Отнято, верней.
Отпуск оформила на удивленье быстро, без всяких проволочек, даже отпускные выдали сразу; главбух, подписав бумажку, буркнул не глядя: "Отдыхайте…" - на что ответила она в меру ироничным "спасибо"… или рассчитывают работать дальше с ней? Или убирают, как помеху, на время? Что-то легко ты, подруга, отделалась - пока…
В магазин сбегала, бутылку креплёного и конфет взяла девам с отпускных, а в киоске газету областную, бывшую партийную, - в приёмной телефон Базанова спросить, она ж не знает даже, в каком отделе он. Девчата ещё на отборе образцов, несколько вагонов сразу подали, Людмила за угловым столом считает на калькуляторе показатели и заносит их в рабочий журнал - а придётся ей, видно, переписывать его, заставят; и она, в мелкий газетный шрифт вглядываясь, набирает приёмную: редакция газеты?.. А вы не подскажете телефон корреспондента вашего, Базанова? Да, Ивана Егоровича… Ага, записываю… Как - в командировке? А-а, ну да… В понедельник, скорее всего? А раньше - нет? Спасибо…
Вот так, хочешь не хочешь, а свободна она… Ложная свобода, недоделанная… незаработанная, верней, по облегченью своему торопливому это чувствуешь, мелкому, по готовности оправдаться.
Но формально - свободна. И уж вечером его увидит, на тёплую, жестковатую, на широкую плиту груди его щекой ляжет и всё расскажет… пожалуется, да, как плохо и боязно ей одной, а у тех всё в руках, ведь всё ж им отдали, ворью, осталось душу только. Посоветуется, а то ждала она так, чтоб посоветоваться было с кем; и вот есть же наконец-то - и рядом нет… Дом их обихаживать будет, чтоб он возвращался, а всё прибрано в нём, у места, приготовлено и на стол подано, умойся только и сядь устало к нему; ну, и хлеб ещё нарежь, как водится.
15
Нагляделась, как у многих начинается, это чем-то вроде моды стало, что ли: голубкú голубкáми, при людях не то что не стесняются, нет, - выказать спешат, выставить, как у них всё гладко, сюсюкают… Чтоб через полгода-год из-за пустяков каких-нибудь нелепых вздорить вот так же при всех, ничем себя не стесняя, независимость выставляя свою, друг другу в лицо тыча ею, - от чего, от своего? Тогда уж лучше его не заводить, своего.
Это она от подружки вернулась, от Надьки, раздумалась так, на дворовом сидя крылечке, яблочки-ранетки на варенье нарезая в тазик, - второй Спас пришёл, мать сказала, яблочный. Ладно б, в городе, там такое сплошь и рядом, давно инфантильностью назвали это и удивляться уж устали, привыкли, - а здесь-то что делить, куда после вздора этого, раздора идти? На речку разве - на какой и утопиться-то негде. Но и сюда добралось уже, и тут в гордынку играют… А как начинали хорошо. Она от себя не скрывала - и на свадьбе тогда, и после, - что завидует подруге, ничего такого уж плохого в этой зависти и не было, больше сожаленья себе; и вот куда что делось, не чужие даже - враги, промашки малой, словца нечаянного не простят друг другу, она уж их урезонить пыталась, полушутя: "Тешитесь, да?.." А когда муженёк, папироску жуя от раздраженья, вышел покурить во двор, спросила: что, мол, серьёзное что у вас?.. "Да ну его… надоел просто!" - это с пузом-то на седьмом месяце. Поглупела больше, чем подурнела, и если две иголки в доме, а нитки ни одной - чем шить-то, в самом деле, сшивать?
На чужое счастье нагляделась - чтоб своему не торопиться верить?
Верить, не верить - это всё пустое, не то что понимает вдруг, а давно уже знает она. Делать. Как ни трудно, а делай, хоть даже и молчком, оно само за себя всё скажет потом, дело. Как мать, та много не говорит, отцу лишь "пожалится" иной раз - как вечером позавчера. Она из баньки как раз пришла, наскоро ею же протопленной, полотенце и кое-какую мелочь простиранную свою развешивала на бельевой верёвке у крыльца, волосы потом расчёсывать, сушить принялась, слыша, как разговаривают отец с матерью в летней кухне о том о сём; и уж хотела сказать отцу, с работы недавно вернувшемуся, чтобы шёл тоже, дровишек она подбросила для жару, как мать сказала там, с сомненьем всё: "Как они дюже скоро-то, Вань… Как на дежурству ходит к нему". - "Ну, ей тоже не семнадцать, - с некоторой досадой проговорил отец. - Дудишь об одном… Небось, подумала. Она у нас не зряшная". - "Она-то да…". - "И он - поискать. Хозяин, говорю ж. Ни с кем лук чистить не будет, сказал - и всё. С ним и Вековищев не очень-то". - "Вот ить какие вы, отцы… ни пожалиться, ни чево. Всё вам ладно да хорошо. Не-е, правду люди гутарют: мать - овца, да лучше отца…"
Вот и она пожаловалась, как приехала, - ему, своему; как можно разумней всё неразумное, подлое это рассказала: что делать-то, Лёш? Не в открытую ж идти, писать, в администрацию губернскую или хоть в эти самые… в органы, да и толку-то. Или вовсе не связываться, от греха подальше? Нарвутся же, рано или поздно…
- В открытую? Ну, ещё чего… не бабье дело это. Иван, говоришь, до понедельника?
- Навряд ли раньше, сказали.
- Ладно. Выберу время, может, доскочим до него. Н-ну, придурки русские… сдают народ свой, за гроши. Кидают. Данные какие с собой?
- Господи, да наизусть…
- Ладно, - повторил он. - Что, о переезде думать будем, Любушка?
- Обо всём, родной…