Алексей всё-таки выкроил время и повёз её в воскресенье сам. Говорили всё больше о сентябре: "Да, бери отпуск, как раз с уборкой закруглимся…" - "Бери… Если дадут". - "Ну, сразу увольняйся тогда, невелика разница… Так мы что, Люб, - и руку ей на колени положил, качнул их ласково - так, что желание ворохнулось в ней, - свадьбу делать будем или дом? А с родными посиделками обойдёмся, гостеваньем…" "Дом, - не задумываясь, твёрдо сказала она. - Разом не потянем, Лёш… да и зачем?" "Ну что ты за разумница у меня!.." - и поерошил ей волосы, по щеке погладил, шее, и она, как ветру, подставляла лицо, купала в ладони его…
На подъезде к городу решил вдруг: а что, заскочим сразу к Ивану?! Утром звонил он Базанову, и тот в редакции будет с какой-то срочной работой, ждёт, надо перевидаться. "С тобой хоть подольше побуду, а то не видя три дня эти… Заодно и познакомлю". - "Наверное, и мненье спросишь - потом?" - пошутила она, не без ревности. - "А почему нет? Он хоть и щелкопёр, а глаз намётанный… Выслушаю. А рассужу по-своему". - "И как же?" - "Любя… Не смотри так, дорогу потеряю".
И это всё ведь, оказывается, что о любви ей сказал он - за всё время, сколько они вместе. Будь он не за рулём - и она, может, приласкалась бы, спросила наконец, как это - любя, ей и слово это нужно тоже, без него, ей кажется, будто чуточку не завершено их счастье… а что счастлива сейчас, это он сознает. Но, видно, он суеверный тоже, сглазить не хочет, знает, что завершённость, полнота достигнутая тут же и разрушаться начинает здесь, в этом неполном всегда, неясном и жестоком в себе мире… так? Может, и так; и пусть не говорит, они и так это знают, вместе знают, а больше ничего не надо.
Выпутались из улиц к центру, более-менее прибранному, с газончиками свежими, поливными, с людом, живо снующим на перекрёстках; и он угадал, глянул - как один только он глянуть может, с полуулыбкой в краешках губ и в глазах, доброй, нечасто они добрыми бывают:
- Что, не хочешь из города?
- К тебе хочу, - сказала она упрямо.
В редакционной многоэтажке, увешанной вывесками газет, они прошли через фойе с подрёмывающим в кресле милиционером, ничего не спросившим, поднялись на второй этаж. Не то что стеснённой себя чувствовала она, но ведь смотрины, что ни говори, у лучшего и, как кажется, вообще единственного друга, так на вопрос её и сказал полчаса назад: "Да один, считай, других-то стоящих и…" Тем более известный такой; но на это было чем успокоить себя: свой же, сельский, мать у него, оказывается, в Заполье живёт, хоть в соседнем районе, а недалеко.
Алексей без стука толкнул одну из дверей в тёмном коридоре, пропустил её вперёд.
Из-за стола оглянулся на неё, торопливо встал парень в расстёгнутой по жаре чуть не до пупа рубашке, колупнул одну пуговицу, другую. Большеглазый, с тёмными, сейчас, в работе, беспорядочными волосами, с залегшей уже на лбу морщинкой вертикальной, думающей, симпатичный, пожалуй, - Ваня и Ваня… И она тотчас вернула уверенность себе, даже улыбнулась слегка его растерянности, так он глядел…
- Что, не узнаёшь? - за руку здороваясь с ним, сказал Алексей. - Своих надо знать в лицо… Люба моя.
- Иван… Мне говорил о вас Алексей…
- Петрович, подсказываю… Хватит тебе чайные церемонии разводить! Да и некогда нам, десять минут на всё про всё. Уборка у меня - может, слышал? Фамилию свою мне оправдывать надо.
- Тогда - кофейку? - И включил чайник пластиковый, белый, новомодный. - Да садитесь…
- Что, тоже в выходные приходится? - с улыбкой сказала она ему, и он засмотрелся на неё, не сразу отвёл глаза:
- Да вот, круглый год пашем-сеем, а убирать нечего. - И оправился вроде, улыбнулся тоже - открыто, малость будто удивившись себе. - А к кофе у меня сахар только, не взыщите… не рассчитывал на красавиц. В казёнщине в этой…
И маленький кабинет свой одноместный, накуренный, несмотря на открытую фрамугу, обвёл хозяйской уже рукой, пренебрежительной.
- Нет, школа какова?! - кивнул ей Лёша на него, усмехнулся. - Сразу под уздцы!.. За своей конюшней смотри. - Папку, с собой прихваченную, расстегнул. - Так, по делу… Вот материал, какой обещал… всякое там, сам разберёшься. Не маленький. А это программа краткая, областной нашей организации. Независимой, повторяю, ни от какой там московской, от генерала этого… И юридически, и идейно, самой собой, сами с усами.
- Значит, всё-таки русский национальный собор?.. Н-да. Церковным всё равно тянет, свечками. Просфорками. Народ, так сказать, не поймёт.
- Ну, не тебе, нехристю, судить… Займись, Люб, - показал он глазами на поднос с чашками, на закипающий чайник. - А мог бы вроде знать: собор - учрежденье политическое тоже. Не меньше, чем церковное.
- Да наслышаны, начитаны, нахватаны… - Иван смотрел, как насыпает она в чашки кофе; а когда до сахара дошло, показал ей палец - одну ложечку - и подмигнул, совсем по-свойски, и она с понимающей улыбкой прикрыла глаза. - Вся власть соборам!..
- Что вы там… семафорите? Да, собору!
- А где ж большая программа, развёрнутая? Тут же одни лозунги только. Речёвки, гляжу. Слоганы. Дацзыбао - на стенку в туалетах.
- Не закончили ещё. Третье обсужденье будет.
- Та-ак… Москву единогласно сдали, до Тарутино не добрались… Что-то не то у нас по дороге.
- Да вот такие чистоплюи, как ты. С водкой, с марафетом… с оптимистичным анализом на год две тыщи десятый. А мы там уже. Организацию сколотили, рабочую. Действующую!
Она с удивленьем и уж тревогой слушала спор этот, новое это совершенно для неё… не хватало ещё поссориться им, тем более при ней. И серый проблеск этот в его прищуре ничего хорошего не обещает:
- "Слоганы"… Разуй глаза. Это система политических мер, ни одной щели для воров. Ни одной запятой лишней, прочитай на досуге… Ладно, кофеёк пьём.
Ну, слава богу… Она перекрестилась даже про себя; а Иван как ни в чём не бывало попивает уже - привык давно, верно, ко всем таким Лёшиным резкостям, выразительные глаза его ироничны, если не сказать - ядовиты:
- Это - на бумаге. Эрстэ колоннэ марширт… А реальных средств у вас и на четверть этих пунктов не хватит, даже если политически выживете. А сдохнуть ныне просто, в русском этом словесном угаре… утречком не достучатся соседи, люди добрые.
- Будут реальные. На то и собрались.
- Соборовались… Ладно так ладно. Так вы что сейчас и как? Куда?
- С Непалимовки мы, - сказал она, по возможности весело. - Завезёт меня Лёша - и назад.
- Эх, жалость какая! А то пошли б сейчас в кафешку, где потише, поуютней…
- Кафешантанщик, я ж говорю!
Так вот оно и есть, в кафе уютней ему, похоже, чем дома… И как-то жалко его стало, ясноглазого: напоролся смаху, видно, на какую-то, а теперь вот пятый угол ищет.
- О чём маракуешь-то? - Алексей постучал пальцем по боковине пишущей машинки. - Хоть по делу?
- А-а… О женщинах, вестимо, о ком ещё, - заулыбался было тот, но тут же и покривился, серьёзным стал. - Мало хорошего. Продают нашу женщину, на всех углах - и если бы в рекламе только, в порнухе. И в бардаки, и на запчасти… Тут не столько даже деньги, тут глубже задумано: сломать нам воспроизводство, говоря грубо. Деторожденье. Кастрировать хотят, стерилизовать - психологически. И по всему фронту ломят, сволочи, брагу жизни, берёзовый сок её на самогон перегоняют, на секс… Я на этих гляжу, какие заправляют всем, при должностях, солидность уже нагнали на себя… они что, мальчики? Иль вправду бесы - с рожками? Основу жизни взламывают - и думают, что в стороне от этого останутся, с рук им сойдёт… я поражаться устал! - Он разозлился, осунулся, скулы выступили; и ей больше говорил, чем Алексею, ещё шире глаза раскрыл, гневно дрожал губами: - И всерьёз ведь рассчитывает вся эта шелупонь демократическая, что лично у них всё и везде в борделе этом всеобщем цивилизованно будет, тип-топ… ломай жизнь, на дыбу её вешай - и хорошо живи! В особняках своих живи, со всем барахлом награбленным, мародёрским, детей даже люби своих, ублажай чем можно!..
- Ничего у них не получится, - сказала она, чтоб успокоить ли, смягчить как-то его. - Зверинец получится, если без… идеала хоть какого-нибудь. Ну, без любви.
С некоторым усилием выговорила она это, про идеал, но другого подходящего, не такого громкого слова не нашлось.
- Вот!.. - приткнул он пальцем, глянул быстро на неё, удивлённо будто. - Короче не скажешь! И точней.
- Ну, и родили бы, с Ларисой.
Алексей вполне серьёзно это сказал, без всякой подначки, и она про себя согласилась с ним: а в самом бы деле. Может, кое-каких проблем и не стало б… другие появились бы, к жизни поближе, шутка ли - ребёнок…
- Кандидатскую она хочет родить… - поскучнел Базанов, и ей показалось, что сожаленья в голосе его не так уж много. - Никогда не пишите кандидатской, Люба.
- Вот уж не собираюсь, - засмеялась она, переглянулась с Лёшей. - А у нас - ну, на мелькрупозаводе, - могли бы некоторые. Как, например, фуражное зерно народу скармливать, американское… Хоть садись и пиши.
- А-а, это в городах наших, по востоку? - тут же сообразил, вспомнил он.
- Да уж и тут пошло, то же… Замазка, а не хлеб. Не пропечёшь.
- Так это от вас? Точно?
- С мелькомбината, ну а потом от нас. За другие мельницы не скажу, не знаю.
- Из наших писал собкор один, по востоку, а концов не нашёл - все виноваты, минсельхоз первый! А достань его. Этим особо подзаняться бы, мерзости кругом… не успеваю, понимаете?!
- Ну, обо всём не перетолкуешь, - поднялся Алексей, сделал руку кренделем, и она с готовностью, с охотой пристроилась к ней. - Оставайся, несчастный! Позвоню. Ларисе нижайшее… скажи: после уборки в гости будем. Всерьёз, бутербродами не отделается.
- Ни одного не будет! - клятвенно пообещал Иван. - Провожу-ка вас…
- Ещё чего. Сиди, мысли.
Лестницы дождавшись, сердито выговорила ему:
- Ну, зачем ты это, про бутерброды?! Нельзя ж так!
- Ничего, для профилактики. Он сам давится… по горло сыт ими.
- А интересный. Неплохой…
- Плохих не держим.
Только дома - чем-то странным немного показался ей теперь дом этот, совсем уж временный, - обнаружила она, что одной сумкой больше выгрузили они из багажника и принесли, синей, незнакомой.
- А эта?..
- Да со склада кое-что выписал… мясо там, копчёнка, то-сё. - И усмехнулся: - Взялся за гуж - не говори, что не муж… Ешь, не экономь. И - поехал я, Люба, с трассы к комбайнам сразу. Старьё ж, встанут - он меня к стенке поставит, Вековищев. И будет прав, сам поставил бы… затянем к дождям - на одной горючке обанкротимся. - Обнял, улыбнулся в самое лицо ей, близко: - Ох, заскочу как-нибудь - на ночку!..
- Ног же таскать не будешь, милый… - почему-то шёпотом сказала она ему, стала целовать лицо. - Успеется…
- Да?! Может, до пенсии отложить прикажешь?..
14
Вагоны с турецким зерном ещё в субботу стали поступать; и уже отобранные дежурной лаборанткой пробы в анализе девам запустив, она пошла на планёрку. Кваснев добродушен был, мало того - весел: большую партию муки из новоорлеанского зерна удалось толкнуть военным - гора с плеч… Остатки же как-нибудь рассуём, дескать, не впервой; а теперь, братцы, турецкую начнём молоть, с ней долгонько нам придётся заниматься, поступленье велико… как там с анализом, как пшеничка? Она пожала плечами: чего спрашивать, знает же, что к анализам только приступили, - и на часики глянула, демонстративно… Ну, не к спеху, лаборатория - наш бог, с ней разговор особой (какой такой? - насторожилась было она); а нам с разгрузкой теперь не медлить, простои прямиком из нашего кармана, трёхсменка чтоб железная! Так, а наш главный мельник где? Не ты - сиди, не ты; бухгалтерия у нас главная мельница, там всё мелется…
Посмеялись, кто с угодой, кто ехидно, своим чередом шла планёрка.
Возвращалась из конторы, думала: может, Павлику с детьми этот хлеб пойдёт, достанется… один это военный округ, нет? Да все они наши. И вспомнила: у них же армия ракетная, отдельная, в прошлом году приезжали семьёй, Вера тогда ещё хвалилась, ещё довольна была: городок хороший, всё есть… ну, денег не хватает - а когда их хватало? А отец спрашивал: что, прямо на Америку? И её тоже, стерву, на прицеле держим, посмеивался Павлик, а то разлобанилась - мир под себя подмять… По кумполу ещё не получала, вот и бесится. И Лёша что-то такое говорил тоже - в тот их день… Господи, в организации он ещё этой, не подпольной, конечно, православной, это-то она поняла, но против власти же. А от неё всего ждать можно, от дурной. Фронтовиков бить - это ж докатиться надо, озвереть, алкашу этому с компанией, видно, всё нипочём. А теперь с этим самым Верховным Советом сцепился, и до чего дойдём, докатимся - никто не знает…
"Свежачку не хотите?.." - встретила её Людмила Викторовна, и по лицу её, по непривычному молчанию девок она поняла, что случилось нечто, нерядовое… А та сыпнула в электромельничку полгорсти зерна, на десяток секунд включила, не больше, крышку открыла: "На дегустацию прошу…" Она наклонилась, в размол вглядываясь, и солодовый и вместе затхлый запах почувствовала, сразу же. Понюхала ближе - разит, подняла голову: "И… по скольким вагонам?" - "По семи. Ну, в одном ещё ничего…" - "А клейковина?" - "Моем, - отозвалась Нинок от раковины, с засученными рукавами привычно полоскалась там в чашке. - По содержанию? Так себе, есть кой-какая. А качество… Попробуй. Как сиськи у старухи". Кто-то хихикнул, даже Людмила Викторовна слабо улыбнулась - но скорбно, радоваться было нечему. Она помяла свежеотмытый из размола катышек клейковины, дряблый, несколько раз попробовала на растяжение и разрыв - в руках расползается, ни к чёрту. А это ведь - белок, главное для человека, что есть в зерне, в хлебе, между народами войны за белок идут, так и называются, невидимые, неслышные… вот она, война. И с новыми, и со старыми орлеанами - со всеми, а мы вороним… "Ошиблись турки, - ухмыльнулась Натали, - это надо на ликёро-водочный сразу гнать. Ох и спиртяга будет!.."
"Не ошиблись… - сказала она; а объяснять им, что на вырученные деньги те же турки могут раза в полтора больше нашего хорошего зерна купить и почти задаром хлебушек наш есть, ни времени, ни охоты не было сейчас, потом растолкует. Всё нам растолковывать надо, сами не думаем - разучились, что ли? Да нет же, хуже - не хотим! Прямо забастовка какая-то… вот-вот, общенациональная: ни о чём не думать, ни за что не отвечать… - Быстро мне цифирь, процент содержания!.."
Зачерпнула из ведёрка зерно, глянула - не мелкое, чистое, внешне не придерёшься, к зародышам только если приглядеться… А историю его не глядя можно рассказать: где-то на складах лежало или в элеваторных силосах, сыроватое, самосогреванье пошло - и, по всему судя, сильное, яйца печь можно было в нём, зерне, прорастать начало, плесневеть; пропустили через сушилку, на решётах подработали, протрясли и - нам, дуракам… Правда, через подонков наших, какие о качестве его реальном ну просто не могли не знать, а подмахнули контракт, пропустили. Ну, и через тех, которые примут, - через нас…
Образцы размола и клейковины, данные прикидочного анализа захватила - и в бухгалтерию прежде, сопроводительные документы глянуть. Так и есть, даже и по содержанию белка обманывают, туфту гонят, разнос данных до трёх почти процентов, но к этому-то не привыкать, научила Америка; а что касалось качества, то была там, в сопроводиловке, самая откровенная… не знаешь, как и назвать её. Не ложь даже, нет - лажа, и это в государственной бумаге, сертификате!..
Секретарша поверх очков глянула: "Уехал". - "Как… когда? И скоро будет?" - "Не докладывал". - "Но будет? Мне по срочному очень делу!" - "Я же, кажется, вам сказала… вы что, неадекватно реагируете?" - "Вполне, - успокоила она её, а у самой, почувствовала, лицо стянулось от злости. - А вы сами как, не пробовали, случайно, не проверялись? На годность к делу, к своему?.." И времени на ответ не дала, вышла, аккуратно так, не торопясь, дверь прикрыла… получила, стервоза?! Но отношения окончательно уже, навек испорчены - на короткий, слава богу, век…
Досада велика была: вроде только что машина его у крыльца стояла… Сказали о Квасневе двое рабочих с мельницы, белобровые, в изморози мучной, под грибком курившие у врытой бочки с водой:
- Да вот же, сейчас и поскакал, с чёрным с этим… на объект свой, куда ещё! - А другой добавил: - Это вам не долгострой советский… Помнишь, Никол, шестой цех сколько строили? А дом на Шанхае?..
И теперь только поняла, без горячки, задним умом: и хорошо, что не застала, и зря лаялась с дурой этой некондиционной. Ты что ж, в самом деле думаешь, что он не знает, какой товар получил? Да с первой минуты, как нос в мельничку сунула, всё понятным стало, только не верилось ещё, что вот так вот - спроста, обыденно - вся пакость у нас и творится… И ещё доказать что-то ему хотелось или убедить, показать… господи, что?! И, главное, кому? Он сейчас, небось, в перспективах весь, ещё этаж надстроить решает на ударной стройке капитализма - а тут ты, сопливка, бумажками трясёшь, возмущаешься, понюхать предлагаешь… А то не знает он, чем там пахнет. Чуть не нарвалась. И, выходит, права та, некондиционная: не так реагируешь. Не по-умному.
А как? По уму если - как, когда безумье творится, дичь непроходимая кругом, и всё так поставлено, кажется, чтоб даже не думал никто по уму делать, не смел?.. Соломатин, бедный, теперь в гробу переворачивается; и всё, чему учил он вас, уже не нужно никому, и слова его, материализм тот немножко смешной, старомодный: "запомните отныне: вы - борцы за белок!" - иначе как с юмором и не примут сегодня… другой пошёл материализм.
На лавочку присела, в единственном на всей территории живом уголке, ими устроенном между одноэтажкой лаборатории и забором: две молодые чахлые, сколько ни поливай, берёзки, насквозь пропылённые, клумба ноготков, всё той же пылью мучной припудренная, на всём тут лежит она, всё кроет… там дом её ждёт, свой, неустроенный ещё, а она тут. И ничего она не изменит с этим здесь, внутри, - только если наружу сор выносить. И не к начальству всякому стучаться, не к властям, хоть и к областным даже, - бесполезно, она знает, всё там схвачено давно… К Базанову? Но что сделать он может, если такая машина запущена, махина, когда десятки вагонов уже на подходе, разгружаются в три смены, назад-то не повернёшь их, невозможно, и всё расписано вперёд? Пока шум подымет - вся партия тут уж будет, в элеваторе… что толку?
Лёши нет, он-то рассудил бы, нашёл выход, хотя бы для неё.
Но сейчас самой надо, и что решить она может, слабая, без всяких прав, считай, целиком директору подчинённая? Только по обязанностям делать всё - по должностным, иного ей не остается. На рекламациях настаивать, на арбитраже - и письменно всё, под копирку; а докладную прямо сейчас надо сесть и написать, самую подробную. Побольше их, докладных по этому делу, и с регистрацией у очкастой… у очковой той, мало ль чем обернётся. И пусть читает, нюхает своё - официально.
А как плюнуть хочется на всё на это, заявленье написать и домой уехать через две недели положенные - а нельзя… Но почему - нельзя? И не знает, как ответить себе на это. Рано? Да примут отец-мать, и Лёша примет, поймут, не за стаж держаться же, да и найдётся ей что-нибудь на первое время, найдут, без работы не останется… Но не надо, нельзя до поры, зазорно. По всем вместе причинам нельзя, а по каким - она разбирать их даже не хочет, копаться в них… скажут - прибежала. А ей бегать незачем, не лишёнка. Крёстная всегда так говорит: я что вам, лишёнка?!