Она вздрогнула вся, почти опомнясь, оглянулась. Ещё не все вышли, набилось много на вокзале и по дороге подсаживались; и вот из передней двери торопливо спускается её однокашник бывший Колька, недоучка, где-то в городе монтажничает на стройках, - с каменным лицом спускается, а снизу сестричка его, дядя, бабы какие-то ждут, ей незнакомые, и мать Степашиных впереди, всем слёзным, что в ней есть, всем намученным своим за жизнь рвёт голос, сердце, и нет укрытья от этого, нет исходу…
- Ой да папынька да твой… да горямышнай наш ды батюшка-а, да ты зачем же нас спокинул-та-а!..
Николай уже держит мать, озирается поверху набрякшими глазами, из последнего крепясь; и когда сестрёнка обнимает плечо его, виснет, трётся мучительно лбом - сдаёт, суётся лицом в материнский серенький полушалок старый, вытертый, меж их голов…
Двое, кто-то из своих мужиков, она успела это заметить краем глаза, коротко и скорбно поздоровались, проходя, - но не с нею, а скорее с ним именно, с попутчиком её неизвестным, он хмуро ответил; и, глянув ещё раз и пристально на плачущих и терпеливой кучкой стоящих вокруг Степашиных, к ней обернулся, спросил:
- Вам куда?
- А вот по улице по этой… недалеко. Если вам по дороге.
Ещё она не поняла, из-за происшедшего со Степашиными, всего значения того, что с ним поздоровались; вернее, поняла, но не сразу, не вдруг поверила, что он здесь, оказывается, не совсем уж чужой, - потому что прежде всего он ей был чужой тут, неизвестный совсем, и это как-то не связывалось ещё… и хотела было уже спросить - что-нибудь спросить, неважно что, лишь бы заговорить как-то непринуждённей, её была очередь, - когда он опять её опередил, качнул неопределённо головой, хмуро:
- Степан Николаевич…
И дошло, связалось, вспыхнула вся - знает… знал Степашу даже, Колькиного отца, малоприметного, на разных вечно работах с бабами… Знает! Работает тут? Неужто женатый, господи…
- Да… - сказала она, они уже шли, шаг у него широкий был, нельзя отставать; и натянутость в голосе своём услышать сумела, добавила извинительно и - сама ничего не могла поделать - натянуто опять:
- Болел он, я знала. Добрый был… Так вы что, уже здешний?
- Ну, как… Агрономом тут.
- Агрономом?! И давно?
- Да с год.
- Це-елый год?! А я-то что ж вас не видела?
- Не хотели, может. - Что-то вроде усмешки тронуло губы его и скошенные на неё серые, вроде бы отмягчевшие глаза. - Не замечали.
- Вот уж нет… Я теперь, правда, наездами здесь… то учёба, то работа. А действительно, агроном… - Он бровь поднял, и она, не дожидаясь, с улыбкою засматривая на ходу туда, в недоступную ей пока, непонятную, всю бликами, как вода, искрами отражающую глубину глаз этих, пояснила: - Шагаете как…
- А-а, да… Это есть. - Он сбил шаг, сбавил, ремень сумки своей на плече поправил, тоже набитая была. - Волка ноги кормят.
- Да нет, ничего… Вы торопитесь, может, а тут я… - И отважилась наконец, и с лукавостью откровенной посмеиваясь, с сухостью какой-то нехорошей во рту, слабея решимостью и потому торопясь - выговорила, глаза опустила: - Ждут же дома, наверное… семья, дети там. К ужину.
Он ответил не сразу, он её разглядывал, она мельком увидела проблеск этот холодноватый в глазах, в прищуре - и было это, уже поняла она, хуже и опасней всего…
- Нету, - сказал наконец он. - Нетути. - И пожалел её: - Не нажил.
- Да? - И нечего стало сказать, всё как-то сразу ослабело в ней, опустилось, и даже радости как будто не было, лишь толкнуло опять - он?! Хватило ещё от глупости удержаться: мол, что же вы так теряетесь, или в этом роде что-то: хватило глянуть благодарно - всё сам он делал, брал на себя, ей как-то и непривычно это было, хотя желалось-то давно, - и лишь проговорить:
- Вы уж простите… Смешно?
И опять он не сразу ответил, помедлил, было с чем помедлить, и сказал:
- Нет.
- Спасибо.
- Не на чем.
Усмешка? Ах, да бог-то с нею, с усмешкой, не на чем так не на чем; ей удачно далось, искренне и легко это "спасибо" - так легко, что засмеялась бы сейчас; но она лишь улыбнулась ему - снизу вверх, именно так, хотя самую разве малость была ниже его, на каблучках-то, - улыбнулась его глазам, покачала головой:
- Ну, мало ль… У них - ну, у женатых там, у замужних - ведь столько дел… ведь так? Нам их не понять.
- Так уж не понять…
- Нет, правда… Значит, прижились у нас? Не скучно тут?
- Некогда. Не получается скучать. - Он шёл и поглядывал - на неё, на встречные дворы, и уже явная улыбка не улыбка - нет, усмешка всё та же - появлялась на лице его, исчезала. - А хитрая вы.
- Я-а-а?! - Она повернулась к нему, широко раскрыла глаза - и рассмеялась, не выдержала, просилось всё смеяться в ней, высвободиться, едва ль - мелькнула тень испуга - не истерическое… нет-нет, девонька, нет, как во сне всё, как надо, молодчина ты, умничка, умница какая у меня… - Что вы! Я просто… Ой, пришли мы!
И поставила сумку, какую несла, у ног, лукаво глянула опять:
- Угадайте, чья?
Не ахти какая шутка была, но он принял и её: плечами пожал, по-мальчишески к затылку дёрнулся было рукой… угадай вас. Действительно, угадай попробуй. И смотрел: впереди по левую руку их дом на взгорке был, а напротив деда Василия избёнка с тополями в полуразгороженном травяном палисаднике - непроглядно густыми сейчас тополями, под небо, один грозою расщепило давно, раскорёжило до середины; и не на другом каком - на этом селился с давних-то пор соловей и томил, с каждой звездою-вечерницей томил майскими сумерками, и замолкал иногда, ненадолго; но не молкла ночь, вся полная отзвуками близкими и дальними его, соловья, тополёвыми в отворенном окошке вздохами, дыханьем веющим, близким в лицо - чьим?..
- Ивана Палыча?!
- Ага! - Она торжествовала, сама не зная почему… да почему ж и нет? Кого хочет пусть спросит: не зряшная семья, порядочная, не какие-то там… Да и знает, конечно же, - ему ль, агроному, кладовщика своего не знать?! Они-то давно знают, а вот она… - Люба.
- Алексей.
Алексей? А что, похоже… подходит, суховатое такое. Алёша - нет, Лёша; и где она его видела, когда? Он такой, каким она его где-то видела, и вроде не во сне даже, нет. Такой и в то же время другой совсем, незнакомый. Ему бы костюм - в ёлочку, серый. К глазам этим, чуть тяжеловатым холодностью своей ли, пристальностью, это с непривычки, может, - с некоторым сейчас интересом её разглядывающим, пусть, ниже на мгновение скользнувшим… пусть, так лучше даже, вот вся она, двадцать четыре, ей нечего таить. Не вся, нет - двадцать четыре тоски в ней, ожиданья, снов неразгаданных, господи, ты же есть, ты знаешь!..
- В город завтра?
Услышал! Слышал, хоть далековато вроде в автобусе стоял - слушал!
- Мне тоже с утра в агропром… подвезу, хотите? Машину должны мне сегодня наладить - могу до места.
- Правда? А то с сумками этими… а родители нагрузят всегда… - И заколебалась, даже оглянулась на свой дом, с полуулыбкой неуверенной, это и вправду было для неё неожиданным; и опять на него, уже зная, что он - решит. - А как?..
- Да хоть как. Хоть от двора.
- Прямо так?
- Ага, прямо. - Он улыбнулся, впервые, жёсткие лучики морщин у глаз как-то смягчились, дружелюбными стали глаза, почти добрыми… почаще бы улыбался. И сколько ему? Можно двадцать пять дать, все тридцать даже - такое лицо, глаза… - А что тут такого? Отец-то, небось, всё равно пошёл бы провожать… Ну, к остановке, к правлению?
- Пошёл бы, - вздохнула она.
- Значит, в восемь буду. Тут вот. Зайду. Сблатовала, скажете…
- Что вы, как я такое скажу… Спасибо!
- Не на чем.
И, сумку передавая, глянул, запоминая словно, ещё улыбнулся раз и повернулся, пошёл назад - к правлению, скорее всего, ещё не было и шести. Не то что скоро, нет, но и не медля… оглянется, нет? Навряд ли. Не из тех.
Она поднялась высоким отцовским крыльцом, на окна свои даже не глянув, обернулась - уже и не видно стало его за палисадниками, поразвели кусты, - в сенцах составила сумки, обессиленно прислонилась к косяку… господи, вешалась же. И сразу жарко стало, неспокойно - хотя чего там, казалось бы… Ну, дева! Не зря он так глядел, не верил… а ей, что было ей делать?! Ищи потом, жалуйся на судьбу. Как знала…
Радость подпирающая, своей ожидавшая минуты, нетерпеливо дрожащая в ней, - радость волной тошноты подкатила под сердце, по ногам, хоть садись… И вешалась, и пусть. И правильно. Стыд жизни куда был хуже, непереносимей, темней - это у неё-то. Ведь она и знает, чего стоит, и не внешне только, нет, хотя внешнее тоже… Она терпеливая, в мать, а это поискать нынче. Но людям этого мало, все как с ума посошли, всё им разом, сейчас подавай, тотчас и в блестящей обёртке - а что там завёрнуто… Но она-то знает, что главное в жизни и в человеке - терпение, и к нему готова. Только понять в ней это некому - и некуда деться, как побирушке последней. А теперь… Завтра теперь, всё завтра. Дальше она знает - как, дальше дело терпенья.
А страшно. Уже сегодня, сейчас (и она это всем в себе почувствовала, не зря же ведь сердце торкнулось, стукнуло) что-то совершилось непеременимое, не подлежащее никакому возврату, и всё теперь само пошло, не по её даже воле… Кто он, какой - уже не вопрос. Твой, и другого тебе не надо, ты ведь сама это знаешь… Судьба, да? - спросила она кого-то. И судьба тоже. Ты же не захочешь назад повернуть, не повернёшь. А потом поздно будет, это и есть - судьба.
И уже знала, как будет. Войдёт завтра, под притолоку наклонясь, с отцом за руку поздоровается, на дверь в горницу глянет, скажет: ну, где тут попутчица…
Заскрипела в избе половица, и она подхватила сумки, шагнула к открывшейся двери, к матери.
- Дочушка, ай ты? А я жду уж, немочь заела… вот-вот, думаю. Не встрел отец-то? А хотел, прямо со складов хотел к автобусу. Дак ладно, што ж теперь. Донесла же. - И посмотрела: - А ты што это… такая?
- Жарко, мамань…
Лишь вечером она сказала, что до города её завтра обещал подбросить агроном - главное, к общежитию прямо.
- Эк вы, договорились уж… Это когда ж успели?
- Да так, в автобусе…
- Прямо на ходу всё у них…
- Ну и договорились, - сказал отец. - Делов-то. Картошки возьми поболе, раз так. А што, дельный. Вроде не пьёт.
- Николай приехал, - сказала она, поторопившись, припоздало вспомнив. - Степашин. Встречали там…
- Да-а, кто б на Стёпку подумал… На похороны завтра. Ну, болел - ну дак не он один, все болеем, время. А вот возьми вот…
Ходила по горнице, собиралась к завтрашнему, и что-то, ко всему вдобавок, Николай всё не шёл из ума, Колян, - подойти бы, хоть что-то сказать… стыдно как-то. Не до того ему было, понятно, встреча такая ему, - а всё равно нехорошо. Все поврозь колотимся, всяк со своим, а тут ещё и время - мутнее, поганее не было времени, как старые люди говорят, даже в войну. Отец у стола сидел, накладные какие-то перебирал свои, далеко отставляя и глядя так на них, в голове сивости… И подошла, для себя неожиданно, обняла сзади, к небритой прижалась щеке.
- Ну, ну, - сказал он.
Она запах сухого зерна уловила, тёплый, чуть терпкий запах пота - и вздрогнула и ещё прижалась.
3
Обещал заехать к ней в среду - и не приехал. Она приготовила всё, даже коньяк в холодильничке стоял - так, на всякий случай, конечно, он же за рулём; но мог же и с шофёром-экспедитором, что-то говорил о нём и о том, что получить кое-что надо в фирме одной… вдруг останется.
Когда она в первый раз это подумала - вдруг останется? - её передёрнуло даже: нельзя, ты что, совсем уж… Тубо, нельзя! Как Милка из первого подъезда на собаку свою, на стерву развинченную, с каждым кобелишком путается, - тубо!..
Но и четверг настал; и она, девчатам своим лабораторным наказав про телефон и в заводоуправлении поблизости с партиями американского зерна дела пытаясь утрясти - ни к черту пшеничка хвалёная, скоту на фураж впору, - всё думала: ну и… оставить? Всё ж ясно - или почти всё, а там как будет… Да никак там не будет и быть не может, ты ж сама не переступишь, не заставишь себя переступить - страхи свои, сомнения, наказы материнские давние… С чего вообще взяла, что останется, что - оставишь?
Нет, увидеться просто - и больше ничего не надо… Ругалась в бухгалтерии, затем с директором, Квасневым, спорила, упёрлась, всё из-за американской этой дряни, под видом и по ценам как за продовольственное зерно, сбагренной сюда с новоорлеанского порта, клейковины меньше, чем в нашем фуражном подчас, - требовала рекламации направить, в арбитраж опротестовать. "Рекламацию? Кому?! - побурев от возмущения тоже, кричал Кваснев на эту недавно назначенную им заведовать лабораторией мелькрупозавода своего хваткую девицу. - Заверюхе? Черномырдину?! Взятки там получены уже - сполна!.." А принять если - рассчитаешься ли потом?.. Спорила, затем со скрипом оформляла, как приказано; и опять тоска брала, и слабостью заливало, нетерпеньем увидеть и честно - честней некуда, Славик здесь постольку-поскольку, - взглянуть, ясно глянуть ещё раз в глаза, потому что ничего, кроме этой честности и ясности, у неё не было, нечем больше доказать, сказать… Доказать - что? Неизвестно что; она лишь знала, что не в счёт здесь ни смазливость с фигурой, ни наряды, ни разговоры, тары-бары эти. Что-то, малое совсем, не поглянется, отведёт на себя глаза - вот как волоски те чёрные на руках у студента - и всё, и не уговоришь себя, и привыкнешь вряд ли. По себе знала, всё мы знаем по себе.
Ещё потрогать хотелось, она ни разу не прикоснулась даже, первой нельзя, - к руке хотя бы, она какая: тёплая, сухая ли, этого не обскажешь, и вообще, умные ли руки… как нелепо, когда глупые, хамоватые, за человека тебя не считают, не понимают твоего, человеческого, комкают. Руками - это же разговор, и как отвечать, если ей что-то сказали… ну, тронули, это ж одно и то же, и она не может не отвечать, плохим ли, хорошим, а многие мужчины в этом смысле ну просто матерщинники. Или зануды, тоже мало хорошего.
Она слишком, конечно же, многого от него ждала, сразу, а так нельзя, не нужно; ждала и этого - что руку на прощанье протянет, но как-то так получилось… ну, не получилось, но это не беда совсем, всё и без того было хорошо - и, главное, он сам следил, кажется, чтобы всё так было. Или, может, это лишь ей кажется, казалось так, а всё это само собой у него выходило, как сейчас говорят - без проблем? Противное какое словечко.
Ехали тогда, он курил простенькую, без фильтра, поглядывал - неприметно из прищура своего, и надо было готовой быть, поняла она, что он всё увидит, не пропустит. И всё помнила, как в дом их вошёл он, опаску, даже испуг некий у матери в глазах помнила, для чужих, может, и не видный… Сначала и смешно стало; но ведь и самой-то перед тем, вчера, страшно было, да и что знает она о страхе этом - по сравнению с матерью? Да ничего, можно сказать, инстинкты одни. Но сегодня не было страха, он сидел спокойно, чуть ссутулясь к ветровому стеклу, рядом, и рука его на баранке плотно лежала, другая с сигаретой у форточки, капот "уазика" резко подрагивает, взбрасывается иногда на колдобинах - по задам проскочили, потом просёлком, а то ещё навяжется кто на выезде. Он этого не сказал, только посмотрел и ухмыльнулся; и хотя она сделала вид, что не поняла, но ухмылка эта была ей в тот миг, в секунду-другую какую-то, неприятна. Нет, не секунду, а дольше и гораздо неприятней - потому что это была ухмылка именно, слишком много чего-то знающая про них наперёд, а не улыбка. На улыбку она ответила бы тем же, понимающим, - но не на это… резко ездит, и сам жестковат, показалось, как этот "уазик" его на ходу, все колдобинки считает. Вот он, страх, и не дай бог, если это так, что она тогда делать будет?..
Но прошло, и как-то быстро прошло - от покоя рядом с ним. Необъяснимый для неё покой, она ещё, кажется, ни с кем вот так, рядом, его не испытывала, разве что около отца. Вот на обгон пошли, на очередной, а впереди уже встречная замаячила в асфальтовых миражах машина, на глазах растёт, несётся - и впритирку прошли в рёве моторов, между бешено вращающихся справа и слева колёс грузовиков; и она боится, конечно же, но спокойна - это она-то, второкурсницей ещё напуганная таким, угодившая на попутке в кювет: визг подружки, совершенно животный, с механическим визгом и скрежетом тормозов пополам, всё заволокшая пыль и в ней - жуткое лицо шофёра остановившееся…
А вот автобус за автобусом пошли "Икарусы" - колонной, несчётные; и он головой на них кивнул, мало сказать - неприязненно:
- Детишек везут…
- Как - детишек? Это ж…
- Ну да… пролетарьят, смена газзаводская. Детишки, ничего знать не хотят. Газ на Запад, башли на карман - и трава им тут не расти. Теперь не пионеров - придурков этих так катают…
- Ну, семьи у них…
- А кто о большой семье думать будет? Дядя? Придурки, типичные.
Разговаривали о том, о сём, и как-то удачно у неё получалось, в тон ему, сдержанно, да и торопиться уже не надо было, некуда теперь: ага, технологический, у Соломатина покойного… да, у вас он тоже лекции читал на агрофаке, знаю, но я лишь дипломную при нём успела написать, защищалась без него уже… копуша был такой, ага, но дело-то знал. На мелькрупо… назовут же. Крупорушка, вот именно. Совсем нет, но всё-таки город же, привыкаешь… Не привыкли? Прямо уж так, никогда?! Ну, если только посадят, усмешкой отделался он: тюрьма - тоже часть города, существенная; и вообще… сложный это вопрос вообще, и город не люблю… Да никак: он не для меня, я не для него. А на мой век деревни хватит, её указом не закроешь… Если бы дураки. Хуже, куда хуже. Мы-то ещё карабкаемся, а другие… У соседей вон (и ткнул сигаретой вбок, на мелькающие за раздёрганной лесопосадкой лоховские поля) и сенокос отменили… А так: однолетних не посеяли, семян с горючкой нема, а многолетних трав век не было… Нет, село подходящее у вас. Старое. Выделили, да… за школой, знаете, где эти жили… ну, Осташковы, так их вроде по-уличному? Вот-вот, и неплохой домишко, до ума если довести. Отопление подвёл, а остальное так, между делом… да и не горит.
- Коптит?
- Так, серединка на половинке - дымит.
- А родничок знаете… под горой который, если к лесу ехать? Успели узнать?
- За седьмой клеткой? Ну как не знать… Дикий, скотина туда, считай, не заходит. И вода хорошая.
- Как я давно там не бывала-а…
- А съездим как-нибудь? Я и сам-то… так, перекурить заскочишь когда, на минуту. А туда на полденька хоть бы. И повыше, на речку. Где вишарник.
Съездим!
И ещё о всяком: о знакомых общих, о клубе - порнуху одну возят да боевики; о родителях его, которые рядом, оказывается, в райцентре, - ничего, тянут, сестрёнок двое при них… звать как? Таня и Валюшка, старшая в десятый уже. И так захотелось их увидеть. Белобрысые, должно быть; сестрёнки почему-то светлей братьев бывают - или нет? О городе опять - и вот уже он, слишком лёгок на помине. Промбазы полузаброшенные, изрытая и захламлённая земля, "комки" пивные и жвачные; повороты из квартала в квартал, он уже больше молчит, на разбитые дороги ругнувшись только, резко крутит баранку. Вот под носом у громадного забугорного фургона спекулянтского проскочили в улочку частной застройки, промеж пыльных клёнов прокатили в её конец и в новостройку въехали, прямо к общежитию.