Безумное увлечение похожей на ребенка "девушкой Варга" в спортивных шортиках и топике потерпело фиаско, и вскоре он решил продать кондоминиум и вернуться обратно в Нью-Йорк. Он понял, что переезд на побережье окончился для него полным фиаско; он сказался на нем так же болезненно, как и провал, испытанный им как художником за последние полгода. Если до 11 сентября он серьезно рассматривал возможность поселиться в том самом месте, где после выхода на пенсию прожил три года, то катастрофа 11 сентября, казалось, подтолкнула его к большим переменам, однако при его ранимости переезд ознаменовал начало конца, сделав его изгнанником. Но теперь он продаст свой домик и постарается найти себе местечко в Нью-Йорке, неподалеку от квартиры Нэнси, где-нибудь в верхней части Вест-Сайда. Поскольку за последние несколько лет цены на такие дома, как у него, выросли вдвое, он сможет выручить кругленькую сумму, чтобы купить достаточно большую квартиру неподалеку от Колумбийского университета, где бы они могли жить все вместе под одной крышей. Он будет давать деньги на хозяйство, так что Нэнси сможет тратить "детские деньги" на себя. Нэнси сможет уйти на полставки и ходить на службу три дня в неделю, проводя оставшиеся четыре дня с детьми, то есть жить так, как всегда и хотела, но не могла позволить себе с тех пор, как вернулась на работу после отпуска по уходу за детьми. Нэнси, близнецы и он сам. Такой план стоит ей предложить. Возможно, она не откажется от его помощи, но и ему до смерти нужна их компания, круг близких людей, которым он сможет отдавать себя, и кто, в свою очередь, будет дарить себя ему, - и кто же во всем мире подходил для этого лучше, чем его родная дочь, Нэнси?
Он дал себе две недели на раздумья - поразмыслить, насколько хорош его план, и прикинуть, не будет ли он выглядеть вконец отчаявшимся человеком, если предложит дочери такой вариант. Наконец он решился втайне от Нэнси съездить на день в Нью-Йорк, на разведку, чтобы подыскать там приличную квартиру по средствам, где они могли бы свободно разместиться вчетвером, но его намерениям не суждено было сбыться: на него посыпались дурные известия - сначала о Фебе, а потом о трех его бывших коллегах.
Телефон затрезвонил в половине седьмого утра - Нэнси звонила из больницы. Феба позвонила ей час назад, сообщив, что с ней происходит что-то странное, а к тому времени, когда Нэнси привезла ее на "скорой" в больницу, речь Фебы сделалась такой невнятной, что она с трудом разбирала, что говорит мать, и к тому же у нее отнялась правая рука. Ей только что сделали магнитно-резонансную томографию, и теперь она дремлет в палате.
- Я не понимаю. Как у такой молодой и здоровой женщины, как твоя мать, может быть инсульт? Может, это связано с ее мигренями? Что говорят врачи?
- Врачи говорят, что это из-за лекарства, которое она принимала от мигрени, - ответила Нэнси. - Это было единственное средство, которое сразу снимало жуткую головную боль. Ничто другое не помогало ей. Она понимала, что эти таблетки небезопасны, что возможны серьезные осложнения, даже инсульт. Но когда мама обнаружила, что эти таблетки действительно помогают ей, что они избавляют ее от невыносимой боли, из-за которой она страдала уже более пятнадцати лет, она решила, что игра стоит свеч. Три года она была избавлена от мучений. Это были чудесные годы. Божье благословение.
- До сегодняшнего дня. До этого момента, - сказал он. - Хочешь, я приеду?
- Пока не надо. Я скажу тебе, если ты будешь нужен. Нужно подождать. Посмотреть, как пойдут дела. Врачи говорят, смертельной опасности нет.
- А она оправится от удара? Речь у нее восстановится?
- Врач говорит, что да. Давал мне стопроцентную гарантию, что она поправится.
- Вот и отлично! - сказал он, подумав: "Посмотрим, что он скажет через год".
Даже не спрашивая его, Нэнси сказала:
- Когда мама выпишется из больницы, она переедет ко мне. Матильда будет с ней весь день, пока меня нет, а вечером с ней буду я.
Матильда была антигуанкой, Нэнси наняла ее, чтобы та сидела с детьми, пока она сама будет на работе.
- Это очень хорошо, - отозвался он.
- Она непременно поправится, но до полного выздоровления еще очень далеко.
В тот день он собирался поехать в Нью-Йорк, чтобы заняться поисками новой квартиры для всей семьи, но вместо этого отправился к Фебе в больницу и, поговорив с дочерью, решил ничего не менять в своей одинокой жизни. Нэнси, близнецы да еще и он в придачу - с самого начала это была безумная идея, да к тому же еще и несправедливая по отношению к его дочери - своим поступком он нарушил бы клятву, данную самому себе после переезда на побережье: он дал слово оградить свою дочь от неприятностей, связанных с уходом за больным стариком, с его страхами, тем самым сняв с нее ответственность за свое здоровье. Теперь, когда Феба была так серьезно больна, перемены, о которых он мечтал, стали невозможными, и он окончательно решил никогда больше не возвращаться к своим планам о совместной жизни с Нэнси. Он не мог допустить, чтобы дочь видела его таким, каким он стал.
Феба лежала на больничной койке с отрешенным лицом. Кроме того что речь ее стала невнятной - следствие удара, - голос звучал очень тихо: ей явно было трудно глотать. Ему пришлось устроиться у изголовья кровати, чтобы разобрать ее слова. Они не сидели рядом более двадцати лет - их тела не соприкасались с тех самых пор, когда он сбежал к Мерете и пока он развлекался в Париже, его мать перенесла инсульт, сведший ее в могилу.
- Паралич это ужас, - сказала она ему, глядя на неподвижную правую руку, плетью лежавшую вдоль тела. Он кивнул. - Смотришь на нее, приказываешь ей шевельнуться… - Слезы покатились по ее щекам. Он подождал, пока она найдет в себе силы продолжить. Но она больше не могла говорить, поэтому он закончил предложение за нее.
- А она не двигается, - тихо проговорил он.
Теперь уже Феба кивнула в ответ, и ему вспомнилась та буря негодования, которая обрушилась на него после его измены. Как бы он хотел, чтобы она снова могла низвергать на него лавину бранных слов! Пусть только она говорит, говорит все что угодно! Пусть это будет обвинительный акт, протест, стихотворение, реклама Американских авиалиний, страничка объявлений из журнала "Ридерз дайджест" - любая ерунда, лишь бы это помогло ей восстановить речь! Остроумная, красноречивая Феба, честная и благородная Феба теперь едва шевелит губами, путая слова!
- Хуже и придумать невозможно… - еле слышно прошептала она.
От ее хрупкой красоты ничего не осталось, будто кто-то растоптал ее, и несмотря на высокий рост, Феба, укрытая больничным одеялом, казалась скорчившейся и усохшей, как если бы она уже стояла на пути к распаду. Как смел ее лечащий врач сказать Нэнси, что беспощадная болезнь, выпавшая на долю ее матери, пройдет, не оставив и следа? Он наклонился, чтобы погладить ее по голове, прикоснуться к мягким седым волосам, и сразу все ожило в его памяти: мигрени, рождение Нэнси, день, когда он столкнулся в агентстве с юной и свежей Фебой Ламберт, слегка испуганной, но возбуждающе невинной; она была хорошо воспитанной барышней, у которой, в отличие от Сесилии, не было за спиной омраченного семейными неурядицами детства, - в ней все излучало рассудительность и спокойствие, и она, благодарение небесам, не была подвержена истерическим взрывам, не будучи, впрочем, простушкой; она была сама естественность, лучшая девушка в квакерской Пенсильвании, блестящая выпускница Суортмор-колледжа.
Он помнил, как она, без излишней напыщенности и позерства, читала ему наизусть, на безупречном среднеанглийском, вступление к "Кентерберийским рассказам", как произносила непривычные для него старомодные сентенции, унаследованные от ее чопорного и церемонного отца, вроде "мы должны приложить все усилия, дабы…" или "не нужно далеко ходить за примерами, чтобы…", из-за которых он, скорее всего, и обратил на нее внимание. Он помнил, как впервые бросил на нее взгляд, когда Феба, без всяких задних мыслей, простодушно вошла к нему в кабинет через открытую дверь, - единственная женщина в его офисе, которая не красила губы, высокая, с небольшой грудью, а ее светлые волосы были стянуты в пучок на затылке, открывая длинную шею и маленькие, как у ребенка, мочки ушей.
- Почему ты смеешься, когда я что-то говорю тебе? - спросила она, когда он в очередной раз пригласил ее на обед.
- Потому, что ты очаровательна и сама не понимаешь, насколько ты очаровательна.
- Мне еще стольному нужно научиться! - воскликнула она, когда он провожал ее домой на такси, и он тихо ответил ей, стараясь не выказывать охватившего его нетерпения:
- Я всему тебя научу.
И она в ответ стыдливо прикрыла лицо руками.
- Я краснею. Я вся заливаюсь краской, - пробормотала она.
- А кто не краснеет? - мягко спросил он, понимая, что она вспыхнула потому, что он соскользнул на совершенно иную тему: она говорила о картинах, которые она никогда не видела, а он имел в виду сексуальный пыл, горячее желание, охватившее его. Сидя в такси, он думал вовсе не о том, что нужно показать ей Рембрандта в Метрополитен, а о ее длинных пальцах и чувственных губах, хотя, впрочем, очень скоро он повел ее не в Метрополитен, а в Музей современного искусства, в музеи Фрика и Гуггенхайма. Он помнил, как она пряталась среди дюн, чтобы снять с себя купальный костюм. Он хорошо помнил, как они, ближе к вечеру, вдвоем переплывали залив. Он помнил все, что касалось этой искренней, непосредственной женщины, которая так волновала его своей непредсказуемостью. Он помнил ее благородство, ее прямоту. Вопреки суровому воспитанию она поражала его своей искрометностью. Он помнил, как однажды сказал ей:
- Я не могу жить без тебя.
А Феба ответила:
- Раньше мне никто этого не говорил.
И тогда он признался ей:
- Раньше я тоже никому это не говорил.
Стояло лето 1967 года. Ей было двадцать шесть.
Затем, сразу на следующий день, он получил дурные вести о трех его бывших коллегах, с которыми работал вместе и часто сидел за столом во время обеда, когда они все служили в одном агентстве. Один из них, Брэд Карр, был руководителем творческой группы; сейчас он лежал в больнице после неудачной попытки самоубийства. Вторым был Эзра Поллок, мужчина лет семидесяти, у которого был рак в последней стадии. А третьим - его босс, большая шишка и при этом мягкий, рассудительный человек, добивавшийся самых выгодных контрактов для своей компании, внимательный ко всем, кому благоволил; он страдал хроническими сердечно-сосудистыми заболеваниями и все время жил под угрозой инсульта, что, к удивлению бывших коллег, выяснилось из некролога, помещенного в "Таймс" вместе с фотографией, под которой были напечатаны следующие слова: "Кларенс Спрако, советник Эйзенхауэра во время Второй мировой войны, новатор в области рекламы. Скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет".
Он немедленно позвонил жене Кларенса домой, в Беркшире, где они с мужем жили в последнее время.
- Привет, Гвен, - сказал он.
- Здравствуй, дорогой мой. Как дела?
- Нормально. А ты как?
- У меня все в порядке. Приехали дети, и вокруг меня много народу. Это очень помогает. Знаешь, я должна тебе сказать столько вещей… В каком-то смысле я была готова к его смерти, но разве можно быть готовым к этому? Когда я пришла домой и увидела его лежащим на полу, это было просто ужасно. Он лежал там уже около двух часов, как потом выяснилось. Скорее всего, он умер во время обеда. Меня не было дома - я обедала в городе, в том-то и беда. Знаешь, для него это хорошая смерть. Она наступила совершенно внезапно. К счастью, у него не было второго инсульта, и его не разбил паралич, и нам не нужно было срочно отправлять его в больницу.
- Что послужило причиной: кровоизлияние в мозг или сердечный приступ? - спросил он ее.
- У него был инфаркт миокарда.
- А он болел до этого?
- У него было высокое давление; вообще-то, у него всегда были проблемы с давлением. Всю прошлую неделю ему было не по себе: подскочило давление, и его никак не удавалось снизить.
- А что, таблетки не помогали?
- Ему прописали кучу разных таблеток, он их буквально пригоршнями ел. Вероятно, у него что-то случилось с сердечной артерией. Ты же понимаешь, старые, изношенные сосуды, и вдруг наступает такой момент, когда организм перестает работать. Вот и настал такой момент для него, когда ему стало совсем плохо. Пару дней тому назад он сказал мне: "Что-то мне не можется".
Он хотел жить, но не нашлось таких лекарств, чтобы продлить ему жизнь. Никто не смог бы ему помочь. Трудно быть стариком, дорогой мой: пожилой возраст - это вечная борьба с самим собой: то одно, то другое, как говорят, не понос, так золотуха. Ты ведешь жестокую борьбу, но постепенно слабеешь и не можешь больше сражаться, как прежде.
- Сегодня я прочел некролог, где о нем написаны очень теплые слова. Там его назвали выдающимся человеком. Жаль, что у меня не было возможности вставить в этот некролог несколько фраз о том, что он обладал удивительной способностью ценить тех людей, с которыми работал. Я увидел его портрет в газете и вспомнил тот день, когда мы с одним нашим клиентом отправились обедать в "Четыре сезона" и в фойе случайно натолкнулись на Кларенса. И мой клиент сразу же расплылся в улыбке, сказав:
- Привет, Кларенс, как дела? Ты знаком с этим молодым человеком? Это наш художник - постановщик.
И Кларенс ответил:
- Ну конечно знаком. Слава богу, я знаком с ним. И слава богу, что все агентство его знает. - Он постоянно делал такие широкие жесты, и не только ради меня.
- Он был самого высокого мнения о тебе, дорогой мой. И то, что он говорил, были не пустые слова. - Помолчав немного, она продолжила: - Он знал что делает. Я хорошо помню, как однажды он вытащил тебя из дерьма, когда ты пропал на целый год, перестал бывать в агентстве. Однажды Кларенс пришел домой и рассказал мне о тебе. У Кларенса был наметанный глаз, и он умел сходу распознать талант, видел творческого человека сразу. Поэтому он вытащил тебя из дерьма и сделал тебя художником-постановщиком, прежде чем ты успел завершить свой каторжный труд по изданию каких-то там буклетов.
- Он всегда был добр ко мне. Я всегда относился к нему, как к генералу.
- При Эйзенхауэре он был всего лишь полковником.
- Для меня он был генералом. Я мог бы рассказать тебе кучу историй, связанных с ним. (История о том, как Кларенс посоветовал ему трахать секретаршу у нее дома, а не посреди рабочего кабинета, в их число не входила.)
- Пожалуйста, расскажи. Когда ты говоришь о нем, мне кажется, будто он все еще здесь, - попросила Гвен.
- Ну так вот. Как-то раз у нас была ужасная запарка. Мы вкалывали без выходных уже две или три недели, с утра до ночи, частенько нам приходилось засиживаться за полночь, а иногда и до двух-трех ночи - готовили рекламный ролик для "мерседес-бенц". Работы было по горло, и мы все пахали как ломовые лошади, не разгибая спины. Но мы так и не получили этот заказ. Но когда вся эта нервотрепка закончилась, Кларенс подошел ко мне и сказал:
- Я хочу, чтобы вы с женой съездили в Лондон на несколько дней, включая уик-энд. Я хочу, чтобы вы остановились в "Савое", потому что это мой любимый отель, и еще я хочу, чтобы вы с Фебой сходили пообедать в "Коннот". Все за мой счет.
В те дни это был роскошный подарок, и он оплатил нам все до единого цента, несмотря на то, что мы потеряли счет. Мне бы очень хотелось рассказать про этот случай репортерам, и у меня есть еще много историй подобного рода.
- Да… - протянула Гвен. - Пресса оказалась на высоте. Даже здесь. В сегодняшнем номере "Беркшир игл" опубликована большая статья про него. Очень подробная, с великолепной фотографией, куча хвалебных слов. Много пишут о его военных заслугах и о том, что он был самым молодым полковником во всей армии. Мне кажется, Кларенс был бы приятно удивлен и доволен тем, что его заслуги получили столь высокую оценку.
- Послушай, мне нравится твой голос. Ты прекрасно держишься.
- Ну конечно, я прекрасно держусь. Сейчас - то все в порядке: я занята целыми днями и вокруг меня полно народу. Самое трудное мне еще предстоит - когда я останусь одна.
- А что ты будешь делать дальше? Останешься в Массачусетсе?
- Пока да. Мы обсуждали это с Кларенсом. Я сказала ему: "Если я останусь одна, я продам наш дом и уеду обратно в Нью-Йорк". Но дети против того, чтобы я это делала сейчас, - они считают, что мне нужно дать себе год на размышления.
- Быть может, они и правы. Иногда люди потом жалеют, что приняли необдуманные и поспешные решения.
- Наверно, так, - отозвалась она. - А как Нэнси?
- Отлично!
- Я помню ее, когда она была еще совсем маленькой девочкой. Когда я вспоминаю о тех временах, у меня невольно на лице появляется улыбка. Она была сама жизнь! Я помню один вечер, когда вы вдвоем пели песню "Улыбайся!" у нас дома. Ах, это было так давно!
Если в сердце грусть-печаль - не сдавайся! (Я правильно помню слова?)
Если в сердце грусть-печаль - улыбайся!
Тогда ты еще подарил ей пластинку с записями Ната Кинга Коула. Tы помнишь? Я вот помню.
- Я тоже помню.
- А Нэнси? Нэнси помнит об этом?
- Уверен, что да. Гвен, я с тобой всей душой и сердцем.
- Спасибо, дорогой мой. Мне столько народу звонило. Телефон уже раскалился за последние двое суток. Знаешь, многие плакали, говорили, как много он значил для них. Если бы Кларенс мог видеть все это! Он знал себе цену. Но ты же понимаешь, ему, как и всем в этом мире, требовалось признание его заслуг.
- Он всем нам был очень дорог, и мы все высоко ценили его. Ну хорошо, я тебе еще позвоню.
- Будь здоров, дорогой мой. Спасибо за звонок.